– - Да ведь тебя за это в каменный мешок запрячут.
– - Велика беда… Страшен он мне, твой каменный мешок-то!
– - Не отчайствуй, знамо, большая беда. Этак и головы скоро на плечах не удержишь.
– - Что об моей голове тужить, об ней плакальщиков мало! Пусть всякий об себе горюет.
– - И об себе погорюешь, из-за тебя-то теперь и другим достанется… Ты думаешь, ты это малое дело-то сделал?
– - Чем больше, тем лучше!..
– - Чем лучше-то?.. Чем? Скажи ты мне, ради бога? Эка, какое хорошво накинуться на человека…
– - А то что ж на него глядеть? Он тут будет бесчинствовать, а мы ему зубы подставлять, -- нешто это закон? Он противу закону идет, не разобравши дела, человека бьет… Он и меня бы так ударил, и другого, и третьего?.. На кой он нам такой хороший!.. Мы, може, не дешевле его стоим-то! Я сколько годов на свете жил, царю-отечеству служил, в походы хаживал, другой тоже как-нибудь потрудился, а он всех сволочит… требует, чтобы шапку перед ним снимали… Нет, ну-ка выкуси… вот возьми теперь!..
Дедушка Илья поднялся с места, сел, поджавши ноги под себя, и необыкновенно оживился. Лицо его загорелось румянцем, глаза заблестели, и у него, как давеча, опять широко раздвинулись ноздри. Бабушка глубоко вздохнула.
– - Да ведь его такая собачья должность -- надо на всех лаять: сегодня с одним, завтра с другими…
– - Так ты языком лай, а рукам воли не давай… вот что!
– - А ты-то зачем своим рукам волю дал?
– - Сердце не вытерпело…
– - И у него сердце не вытерпело…
– - Так он сдерживай себя…
– - А ты-то отчего не сдержал себя?.. Эх, Илья, Илья!.. беремся мы других учить, а сами над собой еще не совладеем, сами с собой справиться не можем. Какой же толк будет от этого ученья?..
– - А такой толк, -- упрямо продолжал дедушка Илья, -- коли бы их побольше окорачивали, так они бы все у нас шелковые были. А то их избаловали тем, что перед ними баранами стоят да глазами хлопают…
– - А этим их не выучишь, а только больше обозлишь. Безответный человек скорей своего добьется, если с понятием, а супротивник их только больше распалит… Ты думаешь, их этим сломишь? Нет, они будут только возвышаться, калян, скажут, народ, нельзя с ними кротостью, нужно над ними палку держать; а под палкой всем плохо, хорошему и худому, правому и виноватому…
– - Кому плохо, тот и отбивается от ней.
– - Как от нее отобьешься, -- она о двух концах… Один отворотил, другой приворотил.
– - Ну, вырви ее да переломи…
– - Тогда будут две палки… опять не слаще…
– - Так что же, по-твоему, делать-то?
– - Терпеть надо; Христос терпел да нам велел…
– - Он мог терпеть, а у нас силы не хватает. Да отчегой-то нам одним терпеть? А они не такого же закона? Коли терпеть, так всем терпеть… а одним-то перед другими и прискучит…
– - Кому прискучит, тот сам себя измучит… Злую собаку чем больше тревожить, то она злее становится.
– - А я говорю, что нет: съездишь ее разок, другой по зубам, она и хвост подожмет. Образумится да скажет: надо так гнуть, чтобы гнулось, а не так, чтобы лопнуло.
Бабушка досадливо отвернулась в сторону и проговорила:
– - С тобой и говорить нельзя… Ты лопочешь незнамо что и над своими словами подумать хорошенько не хочешь. От упрямства своего ты погибнешь.
– - Ну, а ты вот в раю живешь, -- опять ложась на свое место и с сильным раздражением в голосе проговорил дедушка Илья. -- Ишь как тебя бог награждает хорошо: всю жизнь прожила, нужды не видала, детками бог талантливыми наделил… ни забот, ни хлопот, знай только радуйся…
– - Радоваться и должно: этим, говорят, бог испытывает человека; а если испытывает, то милость свою оказывает. Нешто это плохо?..
– - Эх, эта милость! Зачем она только мнилась? -- сказал дедушка Ильи и злобно засмеялся.
Бабушка поднялась с места и сурово проговорила:
– - Замолчи уж, с тобой нешто сговоришь! -- Она вынула ломоть хлеба, положила его на меру и добавила: -- Как допрашивать-то будут, не очень хрондучи, держи язык-то покороче, молчаньем скорей отойдешь…
– - Ну, уж меня учить нечего, -- опять грубо сказал дедушка, -- не учи ученого, а учи дурака.
На другой день после обеда опять в нашей деревне загремели колокольчики, появились редко бывалые люди, но уж не на одном, а в двух тарантасах. Один был вчерашний, запряженный в пару станового, другой -- тройкой, и в нем сидел исправник, высокий жирный старик с седыми баками, в шинели, под которой был белый сюртук; с ними были двое сотских.
Мужики опрометью выскакивали из дворов и собирались около дома старосты. Они становились в плотную кучу и толпились, прячась за спины друг к другу, как овцы перед волками; дядя Тимофей помертвел от испуга и не мог отчетливо выговорить тех слов, которых от него допытывались.
Исправник потребовал, чтобы вынесли на улицу стол. Все подсели к нему, и писарь станового разложил на нем бумаги и приготовился писать. Исправник спросил, кто такое дедушка Илья. Староста сказал его имя. Стали спрашивать дальше, и когда узнали, что дедушка Илья николаевский солдат, исправник вдруг спросил:
– - А билет у него есть? Староста опешил.
– - Какой билет? -- спросил он.
– - Солдатский билет, какой ему полагается вместо паспорта.
– - Не могим знать, -- пролепетал испуганный староста.
– - Как не можем знать, мерзавец, -- заблажил исправник, ударив кулаком по столу. -- А если он бродяга? Ежели он без письменного вида из Сибири убежал? Ты ведь должен следить за этим!..
Староста бледнел и краснел. Он, как медведь, переминался с ноги на ногу. Исправник крикнул!
– - Где он у тебя?
– - В магазее.
– - Привести.
Мужики пошли в магазею, за ними встал и пошел становой.
Дедушка Илья лежал в магазее так же, как и вчера. Ломоть хлеба валялся около него несъеденным. Становой увидел ломоть, вышел из себя и заблажил: