Он не слушал. А когда мы поравнялись, пнул меня кулаком в грудь.
— Ну и катись, если тебе так нравится запах карри, — крикнул я ему вслед. — И засранных пеленок.
— Ма, — сказал я. — Зачем ты так?
— Лучше ему этот вопрос задай.
Через два дня, когда мамик была на работе, а я тусовался с ребятами в Сайревиле, Рафа открыл дверь своим ключом и вывез шмотки. А также свою кровать, телик и кровать мамика. Соседи сказали нам, что ему помогал индус. Я так разозлился, что хотел позвонить в полицию, но мать запретила.
— Пусть живет, как хочет.
— Супер, ма, а мне на чем теперь сериалы смотреть?
— У нас есть другой телевизор, — мрачно сказала она.
Ага. Крошечный, переносной, черно-белый, с регулятором громкости, застопорившимся на двойке.
Мамик сказала, чтобы я сходил к донне Рози и спустил вниз запасной матрас.
— Ах, какой ужас, какой ужас, — закудахтала донна.
— Подумаешь, — со вздохом сказала мамик. — В детстве я и не на таком спала.
В следующий раз мы пересеклись с братом на улице. Он был с Деллой и ее выродком. Вид жуткий, вся одежда висит.
— Козел! — крикнул я. — Мамик из-за тебя на полу спит!
— Не нарывайся, Юниор, — предупредил он. — Зарежу на хер.
— Всегда пожалуйста, — сказал я. — В любой момент.
Теперь, когда он весил пятьдесят килограммов, а я в качалке выжимал восемьдесят, провоцировать его было по кайфу, но он лишь полоснул ребром ладони по своей шее.
— Не заводи его, — заныла Делла, придерживая брата за локоть. — Оставь нас в покое.
— О, Делла, привет! Тебя еще не депортировали?
Тут брат двинулся в мою сторону, и я, несмотря на вышеупомянутую разницу в килограммах, решил дальше судьбу не искушать. Слинял.
Никак не предполагал, что мамик окажется такой железной леди. Утром уходила работать. Потом распевала псалмы с богомолицами, а остаток дня проводила у себя в комнате. «Он свой выбор сделал». Запретила произносить его имя вслух. Сняла со стен фотографии. Сначала отца вычеркнула, теперь — Рафу. Один я остался.
Но молилась за него, как и прежде. В хоре богомолиц я различал ее голос, просивший бога защитить заблудшего сына, исцелить, надоумить. Иногда она посылала меня его навестить под предлогом передачи лекарств. Я боялся, как бы он не привел в исполнение свою угрозу, но еще больше боялся матери. Сперва приходилось звонить, чтобы гуджаратец впустил в квартиру, потом — стучать, чтобы они открыли дверь комнаты. Делла всегда наводила порядок перед моим приходом, сама расфуфыривалась и отпрыска наряжала во все лучшее. Роль свою вела безупречно. Лезла с объятиями: «Как дела, hermanito[57]?» Рафа, напротив, демонстративно игнорировал. Лежал поверх одеяла в одних трусах, безмолвно наблюдая, как, пристроившись на краю кровати, я объясняю Делле сначала про одно лекарство, потом про другое, а она кивает и кивает, и ничего у нее глазах не отражается.
Потом, понизив голос, я спрашивал:
— Как у него аппетит? Состояние?
— Muy fuerte[58], — отвечала Делла, косясь на брата.
— Рвота? Температура?
Она качала головой: нет.
— Ну, ладно тогда, — говорил я, вставая. — Пока, Рафа.
— Пока, гондон.
Когда по завершении миссии я возвращался домой, с матерью всегда была донна Рози. Отвлекала от мрачных мыслей.
— Как он выглядел? — спрашивала донна. — Что сказал?
— Сказал, что я гондон. По-моему, знак хороший.
Однажды, входя в Pathmark, мы с мамиком заметили брата. Он стоял чуть поодаль с Деллой и ее недоноском. Я обернулся посмотреть, не помашут ли они нам, а мать даже не сбавила хода.
В сентябре снова началась школа. Последний класс. Меня вышибли из продвинутой группы и записали в подготовительную «для поступающих в вуз», что на языке школьной администрации означало «для тех, кто никуда не поступит». Почти все от меня отстали: я же брат ракового, о чем со мной говорить? Я либо читал, либо (когда совсем обкуривался) глазел в окна.
Через две недели такой херни я забил на учебу и начал прогуливать (за что, собственно, и вылетел из продвинутой группы). Мать на работу уходила рано, возвращалась поздно, по-английски не читала, и значит, застукать меня не могла. Почему я и оказался дома в день, когда пришел брат. Он вздрогнул, увидев меня на диване.
— Что это ты тут делаешь?
Я заржал.
— Это ты, — говорю, — что тут делаешь?
Выглядел он ужасно. Черные язвы в уголках губ, и глаза еще глубже ввалились — просто две ямы на лице вместо глаз. Ходячий скелет.
— Ты на себя в зеркало давно смотрел? Прошлогоднее дерьмо и то лучше выглядит.
Рафа оборвал разговор и прошел в спальню мамика. Я сидел и слушал, как он роется в шкафу за стеной. Потом он уехал.
Так повторилось дважды. И только на третий раз, когда он опять полез в материнские вещи, я сообразил: Рафа ищет деньги. Мамик держала их в маленькой жестяной коробке, которую регулярно перепрятывала, но я всегда знал место последнего тайника на случай непредвиденных обстоятельств.
Я зашел в ее комнату, пока Рафа шуровал в кладовке, достал коробку из нижнего ящика комода и положил подмышку…
Он вышел из кладовки. Посмотрел на меня. А я — него.
— Дай сюда, — сказал он.
— Размечтался.
Он сгреб меня. Еще недавно на этом бы все и кончилось — на куски бы порвал. Но в игре изменились правила. Я не знал, чего во мне больше: ликования от возможности впервые в жизни его завалить или страха.
Мы посшибали друг другом предметы, но коробку я удержал, и в итоге он меня выпустил. Я приготовился ко второму раунду, но Рафу трясло, как адвентиста седьмого дня в канун второго пришествия.
— Ладно, — сказал он, пытаясь отдышаться. — Деньги твои. Но будь спокоен, засранец: я с тобой поквитаюсь.