- Не веришь? Так.
Пётр выдул из себя гнев, в упор разглядывая лобастую голову сына, его серьёзное, неласковое лицо. Он дёргал себя за ухо, соображая: хорошо это или плохо, что сын не верит глупой болтовне такого же мальчишки, как сам он, не верит и, видимо, утешает его этим неверием? Он не находил, что и как надо сказать сыну, и ему решительно не хотелось бить Илью. Но надо же было сделать что-то, и он решил, что самое простое и понятное - бить. Тогда, тяжело подняв не очень послушную руку, он запустил пальцы в жестковатые вихры сына и, дёргая их, начал бормотать:
- Не слушай дураков, не слушай!
И, оттолкнув, приказал:
- Ступай. Сиди в своей горнице. И - сиди там. Да.
Сын пошёл к двери, склонив голову набок, неся её, как чужую, а отец, глядя на него, утешал себя:
"Не плачет. Я его - не больно".
Он попробовал рассердиться:
- Ишь ты! Не верю! Вот я тебе и показал.
Но это не заглушало чувства жалости к сыну, обиды за него и недовольства собою.
"Впервые побил, - думал он, неприязненно разглядывая свою красную, волосатую руку. - А меня до десяти-то лет, наверно, сто раз били".
Но и это не утешало. Взглянув в окно на солнце, подобное капле жира в мутной воде, послушав зовущий шум в посёлке, Артамонов неохотно пошёл смотреть гулянье и дор`огой тихонько сказал Никонову:
- Пасынок твой моему Илье глупости внушает...
- Я его выпорю, - с полной готовностью и даже как будто с удовольствием предложил конторщик.
- Ты ему придержи язык, - добавил Пётр, искоса взглянув в пустое лицо Ннконова и облегчённо думая:
"Вот как просто".
Посёлок встретил хозяев шумно и благодушно; сияли полупьяные улыбки, громко кричала лесть; Серафим, притопывая ногами в новых лаптях, в белых онучах, перевязанных, по-мордовски, красными оборами, вертелся пред Артамоновым и пел осанну:
Ой, кто это идёт?
Это - сам идёт!
А кого же он ведёт?
Самоё ведёт!
Седобородый, длинноволосый Иван Морозов, похожий на священника, басом говорил:
- Мы тобой довольны. Мы - довольны.
Другой старик, Мамаев, кричал с восторгом:
- У Артамоновых забота о людях барская!
А Никонов говорил Коптеву так, что все слышали:
- Благодарный народ, умеет ценить благодетелей своих!
- Мама, меня толкают! - жаловался Яков, одетый в рубаху розового шёлка, шарообразный; мать держала его за руку, величаво улыбаясь бабам, и уговаривала:
- Ты гляди, как старичок пляшет...
Голубой плотник неутомимо вертелся, подпрыгивал, сыпал прибаутки:
Эх, притопывай, нога!
Притопывай чаще!
Лапоть легче сапога,
Баба - девки - слаще!
Артамонов не впервые слышал похвалы ему, он имел все основания не верить искренности этих похвал, но всё-таки они его размягчали; ухмыляясь, он говорил:
- Ну, ладно, спасибо! Ничего, живём дружно.
И думал:
"Жаль, не видит Илья, как чествуют отца".
У него явилась потребность сделать что-то хорошее, чем-то утешить людей; подумав, дёрнув себя за ухо, он сказал:
- Детскую больницу надо вдвое расширить.
Широко размахнув руками, Серафим отскочил от него.
- Слышали? Валяй - ура, хозяину!
Недружно, но громко люди рявкнули ура; растроганная, окружённая бабами, Наталья сказала в нос, нараспев:
- Подите, бабы, возьмите ещё бочонка три пива, Тихон выдаст, подите!
Это ещё более усилило восхищение баб; а Никонов, качая головой, умилённо говорил:
- Архиерейская встреча...
- Ма-ам, - мне жарко, - мычал Яков.
Радости эти несколько смял, нарушил чернобородый, с огромными, как сливы, глазами, кочегар Волков; он подскочил к Наталье, неумело повесив через левую руку тощенького, замлевшего от жары ребёнка, с болячками на синеватой коже, подскочил и начал истерически кричать:
- Как быть-то? Жена скончалась. От жары скончалась, ау! Вот - прирост остался, - как быть?