- Сворачивайте, отцы...
И, всхлипнув, добавил:
- Последний раз, видно, распоряжаюсь...
Всё это показалось Якову неприличным, даже несколько смешным, но когда свернули в переулок, где жила Полина, он увидал её быстро шагающей встречу похоронам, она шла в белом платье, под розовым зонтиком, и торопливо крестила выпуклую, туго обтянутую грудь.
"Мавриным любоваться идёт", - тотчас же сообразил он и задохнулся пылью, раздражением. Монахи пошли быстрее, чернобородый стал петь тише, задумчивей, а хор певчих и совсем замолчал. За городом, против ворот бойни, стояла какая-то странная телега, накрытая чёрным сукном, запряжённая парой пёстрых лошадей, гроб поставили на телегу и начали служить панихиду, а из улицы, точно из трубы, доносился торжественный рёв меди, музыка играла "Боже даря храни", звонили колокола трёх церквей и притекал пыльный, дымный рык:
- Р-р-р-а-а!
Якову казалось, что он слышит команду поручика Маврина:
- Р-но-о!
После панихиды пришлось ехать в дом тётки, долго сидеть за поминальным столом, слушая сердитую воркотню отца:
- Какой дурак распорядился поставить лошадей против бойни, а?
- Полиция, полиция, - успокаивал Митя и объяснял: - Неудобно, знаете: национальное воодушевление, а тут - похоронные дроги! Не совпадает...
Мирон, слизнув улыбку с губ своих, говорил доктору Яковлеву, который был особенно заметен в тяжёлые, неприятные дни:
- Но если мы дружно навалимся брюхом, как Митька в "Князе Серебряном"... В конце концов - всё на свете решается соотношением чисел...
- Техникой, - возразил доктор.
- Техника? Ну, да... Но...
Только вечером, в десятом часу, Яков мог вырваться из этой скучной канители и побежал к Полине, испытывая тревогу, ещё никогда до этого часа не изведанную им, предчувствуя, что должно случиться нечто необыкновенное. Конечно, это и случилось.
- Ох, - сказала кухарка Полины, когда Яков, пройдя двором, вошёл в кухню, - сказала и грузно опустилась на скамью у печи.
- Сводня, подлая, - ответил Яков и остановился пред дверью в комнату, прислушиваясь к чётким, солдатским шагам и знакомому, военному голосу:
- Так вот, надо сообразить - так или не так?.. Сообразите же!
"На вы говорит, - сообразил Яков, - может быть, ещё ничего не было".
Но, открыв дверь, стоя на пороге её, он тотчас убедился, что всё уже было: хладнокровный поручик, строго сдвинув брови, стоял среди комнаты в расстёгнутом кителе, держа руки в карманах, из-под кителя было видно подтяжки, и одна из них отстёгнута от пуговицы брюк; Полина сидела на кушетке, закинув ногу на ногу, чулок на одной ноге спустился винтом, её бойкие глаза необычно круглы, а лицо, густо заливаясь румянцем, багровеет.
- Н-ну-с? - спросил хладнокровный поручик и вопросом своим окончательно утвердил все подозрения Якова. Он шагнул вперёд, бросил шляпу на стул и сказал незнакомым себе, сорвавшимся голосом:
- Я - с похорон... с поминок...
- Да-с? - вопросительно, тоном хозяина отозвался поручик, Полина, затянувшись так, что папироса затрещала, сказала с дымом, но не виновато, а небрежно:
- Ипполит Сергеевич уговаривает меня идти в сёстры милосердия...
- В сестры? М-да, - произнёс Яков, усмехаясь, - тогда хладнокровный поручик, шагнув к нему, отчётливо спросил:
- Что значит эта усмешка? Прошу помнить: я преувеличений н-не люблю-с! Не терплю!
В эти две-три минуты Яков испытал, как сквозь него прошли горячие токи обиды, злости, прошли и оставили в нём подавляющее, почти горестное сознание, что маленькая женщина эта необходима ему так же, как любая часть его тела, и что он не может позволить оторвать её от него. От этого сознания к нему вновь возвратился гнев, он похолодел, встал, сунув руку в карман.
- Не подходи! - предупредил он поручика, чувствуя, что у него выкатываются глаза так, что им больно.
- Эт-то почему? - спросил поручик и шагнул ещё. Его противная манера удваивать буквы в словах всегда не нравилась Якову, а в эту минуту привела его в бешенство, он хотел выдернуть руку из кармана, крикнул:
- Убью!
Поручик Маврин схватил его за руку, мучительно сжал её у кисти, револьвер глухо выстрелил в кармане, затем рука Якова с резкой болью как бы сломалась в локте, вырвалась из кармана, поручик взял из его пальцев револьвер и, бросив его на кресло, сказал:
- Не вышло!
- Яша, Яша! - слышал Артамонов громкий шёпот. - Ипполит Сергеевич, господа! Вы с ума сошли? Из-за чего? Ведь это - скандал! Из-за чего же?
- Н-ну, - оглушительно сказал хладнокровный поручик, взяв Якова за бороду, дёргая её вниз и этим заставляя кланяться ему: - Проси - прощенья дурак!
С каждым словом, и рассекая длинные надвое, он дёргал бороду вниз, потом лёгким ударом в подбородок заставлял поднимать её.
- Ой, как стыдно, ой! - шептала Полина, хватая поручика за локоть.
Яков не мог двигать правой рукою, но, крепко сжав зубы, отталкивал поручика левой; он мычал, по щекам его текли слёзы унижения.
- Не сметь меня касаться! - рявкнул поручик и, оттолкнув его, посадил в кресло, на револьвер. Тогда Яков, закрыв лицо руками, скрывая слёзы, замер в полуобмороке, едва слыша, сквозь гул в голове, крики Полины:
- Боже мой, как это неблагородно! И это вы, вы! Такой скандал! За что?
- Идите к чёрту, барышня! - сказал поручик чугунным голосом. - Вот вам целковый за удовольствие, - эт-того достаточно! Я не выношу преувеличений, но вы самая обыкновенная...
Растаптывая пол тяжёлыми ударами ног, поручик, хлопнув дверью, исчез, оставив за собой тихий звон стекла висячей лампы и коротенький визг Полины. Яков встал на мягкие ноги, они сгибались, всё тело его дрожало, как озябшее; среди комнаты под лампой стояла Полина, рот у неё был открыт, она хрипела, глядя на грязненькую бумажку в руке своей.
- Сволочь, - сказал Яков. - Зачем ты это сделала? А - говорила... Убить надо тебя...
Женщина взглянула на него, бросила бумажку на пол и хрипло, с изумлением, протянула:
- Ка-акой негодяй...
Она опустилась в кресло, согнулась, схватив руками голову, а Яков, ударив её кулаком по плечу, крикнул:
- Пусти! Дай револьвер...
Не шевелясь, она всё так же изумлённо спросила:
- Так ты меня любишь?