- К чему такая сверхщепетильность? - с отвращением вскричал генеральный директор.
- Но кто же из нас, здесь присутствующих, так сверхщепетилен? обратился д'Артез с приветливой улыбкой к сестрице Лотте.
- Я? - вскричала она. - Уж во всяком случае, не я. Ни одна душа не требует от тебя денег. Что за нелепая идея! Речь идет вовсе не о деньгах.
- Вот как, выходит, я все время ошибался. Так что же, господин Видеман, мы, стало быть, поручим решать это вам, как юристу. Не могли бы мы сейчас?..
Завершение переговоров не нуждается в дословной передаче. Д'Артез просил месяц на размышление, две недели у него все-таки выторговали, хотя и этот срок вызвал протест госпожи Шарлотты Фишер, урожденной Наземан.
- Нам придется еще раз приезжать, - сетовала она, - а все из-за твоих нелепых размышлений. Что ты скажешь, Урс?
Но это возражение удалось свести на нет, когда господин Видеман пояснил, что письменного, нотариально заверенного согласия со стороны д'Артеза будет вполне достаточно. Кроме того, был составлен и подписан документ, в котором говорилось что управление фирмой "Наней" в течение этих двух недель остается в руках господина генерального директора Отто Наземана, как и предусмотрено завещанием, и что другие наследники против этого не возражают.
На том переговоры и закончились. Прозвучали еще две-три учтивые фразы. Госпожа Амелия Наземан, например, на протяжении дебатов не проронившая ни слова, выразила д'Артезу сожаление, что он остановился не у них, в ответ на что он сослался на великое множество деловых телефонных разговоров, которые внесли бы в домашний уклад лишнее беспокойство. Госпожа Шарлотта Фишер, правда, не удержалась, чтобы не сказать на прощание:
- Не понимаю я тебя, Эрнст.
Вопреки своему первоначальному намерению протоколист предпочитает уже сейчас сообщить о решении, принятом д'Артезом через две недели, хотя самого протоколиста в эти подробности посвятили лишь спустя много времени. Поскольку о вскрытии завещания сообщено во всех подробностях, можно заблаговременно осветить и этот вопрос.
Что до переданного выше хода переговоров, то протоколист узнал о нем только от Ламбера, так как Эдит Наземан и вовсе но была в курсе дела. Представляется даже, что д'Артез сознательно оставил ее в неведении, не желая, должно быть, оказывать на нее какое бы то ни было давление. Протоколист вынужден признаться, что не сразу уяснил себе мотивы д'Артеза, после того как Ламбер изложил ему ход переговоров. Только теперь, по долгом размышлении, он начинает понимать, что из всего сказанного недвусмысленно следует, какой целью задался д'Артез. Как и в своих пантомимах, он лишь слегка поиграл на нервах собеседников, поддался искушению их обескуражить, пародируя их нравы и предубеждения.
Иными словами, д'Артез с самого начала решил отказаться от наследства, теперь это ясно как день, и, приняв другое решение, он, пожалуй, обманул бы все наши ожидания. А медлил он с отказом, для него само собой разумеющимся, исключительно из-за дочери.
Друзья, видимо, обстоятельно обсудили этот вопрос. Ламбер, естественно, тоже был за отказ, в связи с чем весьма резко отозвался о фирме "Наней" и о семействе Наземанов. В сущности, оба и не сомневались, что Эдит одобрит намерение отца. Но д'Артез боялся прежде всего, как бы она из преданности ему не приняла решения, о котором впоследствии, возможно, пожалеет. И только поэтому против их обыкновения он столь обстоятельно обсудил свое чисто личное дело с Ламбером.
- Мы, таким образом, вторгаемся в жизнь другого поколения, а это нам не положено, - будто бы сказал д'Артез.
Ламбер предложил, чтобы д'Артез согласился получить единовременно некую сумму, которая фирме "Наней" так или иначе ущерба не причинит. Тем самым он раз навсегда порвет как с фирмой, так и с семейством Наземанов.
- Если же вы с Эдит никак этих денег не хотите, - заметил он, - передай их в дар жертвам нацизма или бывшим узникам концлагерей.
Однако предложение это было категорически отвергнуто д'Артезом.
- Если бы даже я решился на подобную полумеру, такое пожертвование пошло бы только на пользу фирме "Наней". Пусть, если это им нравится, рекламируют свою продукцию прелестными девичьими ножками, но не фальшивыми благодеяниями.
Был, наконец, еще вопрос, о котором д'Артез весьма неохотно и с величайшей деликатностью отважился поговорить с дочерью, опасаясь оказать на нее давление или тем более оскорбить ее чувства. Речь шла о семье Эдит Наземан, о ее, стало быть, матери, разведенной жене д'Артеза, об отчиме, а также сводных брате и сестре.
- Ничего не попишешь, она ее мать, - сказал д'Артез Ламберу, - а говоря о семье Эдит, нельзя не вспомнить ее отчима и его детей, от этого никуда не уйдешь, в общем и целом она чуть ли не двадцать лет прожила с ними и выросла среди них.
Ламбер не скрывал своей неприязни к ее так называемой семье, которую, не считая матери, он вовсе не знал. Он даже пытался впоследствии повлиять на протоколиста, чтобы тот поговорил на эту тему с Эдит.
- Разубедите ее, втолкуйте, что благодарность к ним - чувство ложное, настаивал он. - Благодарность! Глупейшее табу, удавка, от которой задыхаются многие. Можете не сомневаться, эта так называемая семья Эдит уже отъелась на ее хлебах.
Ламбер предложил д'Артезу, чтобы Эдит, выплатив единовременную сумму, навечно откупилась, как он выразился, от этой семьи. Не так уж дорого это ей станет, заверял он. Дай им пятьдесят тысяч, и они в пляс пойдут от радости. Нет, возразил д'Артез, через год-другой они ей все уши прожужжат своим нытьем, почему-де только пятьдесят, почему не сто тысяч, так уж у этих людей водится.
- Нет, деньги тут дело последнее, деньгами не поможешь. Это, к счастью, одна из тех проблем, которую каждый человек должен решать сам, рискуя даже свернуть себе шею. Со временем можно ему и подсобить, если уж очень он сиротливо себя почувствует, оттого что далеко забрел от родного муравейника, и неуютно ему станет без семейной вонищи, но решение каждый должен принять самостоятельно.
Вероятно, д'Артез выразился по-иному, слишком явственно проступает в передаче лексика Ламбера.
Как бы там ни было, д'Артез категорически отказался воздействовать на дочь и говорить с ней по этому делу. Одной-единственной репликой: "Чем ты докажешь, что мы поступили правильно?" - он привел Ламбера к молчанию.
Сама же Эдит Наземан безмерно обиделась, что отец вообще советуется с ней по поводу завещания.
- Я же знаю, папа хочет отказаться от наследства. Неужто он считает меня такой жадной? Какое мне дело до этих Наземанов? Я с ними всего два года знакома, да и то ради папы: он полагал, что так правильно. Пусть не нарадуются на свои капиталы. Надо же, какая нелепость! Папа боится, как бы со временем, когда у меня самой будут дети, я не пожалела об этом. Пусть лучше, сказала я папе, у меня не будет детей, если это связано с наземановскими деньгами.
Но все это говорилось много-много позднее. Что же до завещания, то господину Видеману еще до истечения двухнедельного срока был вручен нотариально заверенный акт отказа от наследства, не только подписанный д'Артезом, но включающий также согласие Эдит Наземан с отказом ее отца. В акте не оговаривались причины отказа, а также ни словом не упоминалось о том, как распорядиться освободившейся частью наследства. На чем сошлось семейство Наземанов и сохранили ли они при этом "столь желанный нашей дорогой мамочке мир", к теме этих записок не относится. Тем не менее существует еще и эпилог этой истории, о нем известно лишь немногим, кто видел по телевидению пантомиму, идею которой, несомненно, подсказала д'Артезу процедура вскрытия завещания.
На сцене на полу поначалу виден лишь открытый пустой гроб, крышка лежит рядом. Чуть сбоку стоит женский манекен, полногрудый, с крутыми бедрами, иначе говоря, обтянутый черным коленкором торс без головы и треножник на резиновых колесиках вместо ног. Манекен этот играл, как мы еще увидим, большую роль в замыслах Ламбера к пантомимам. Можно, пожалуй, сказать, что единственным партнером д'Артеза был манекен. У Ламбера подобная кукла стояла даже в комнате. И он уверял протоколиста, который, признаться, струхнул, впервые увидев это чудище, что нет-нет да перекидывается словом со своим манекеном. Это заставляет тебя быть реалистом, пояснил он. Эдит Наземан ненавидела манекен. Она, правда, воздерживалась от замечаний, об этом было, по-видимому, достаточно переговорено, но каждый раз, когда она входила к Ламберу и убеждалась, что манекен все еще здесь, на лице ее появлялась гримаса отвращения. И протоколист охотно верил, что присутствие манекена оказывало на их беседу определенное воздействие и даже затрудняло ее. К этому старомодному женскому торсу был прилажен вместо рук проволочный остов на шарнирах. Но для портновских ли целей - на случай модели с рукавами, как считала Эдит, - протоколист утверждать не берется. Ламбер иной раз набрасывал на проволочные руки свой плед. А по ночам уважаемой даме приходится держать мою рубашку и кальсоны, рассказывал он с ухмылкой. Она нисколько не возражает, не правда ли? И он похлопывал манекен по спине.
Как видно будет впоследствии, манекен играл в жизни Ламбера более существенную роль, чем мог предположить протоколист, считавший куклу чудаческой забавой оригинала. Скорее была права Эдит Наземан, инстинктивно ненавидевшая манекен. Но как относился к манекену д'Артез? Знать это было бы небезынтересно. Эдит утверждала, что отец обращает на него внимание не больше чем на любой другой предмет обстановки. Для папы он не что иное, как театральный реквизит в его пантомимах, считала она. Папа совсем иначе думает о женщинах, брала она отца под защиту.
Разыгрывая по телевидению пантомиму, д'Артез выходил на сцену в обычном своем строгом костюме: темная визитка, брюки в легкую полоску, черная фетровая шляпа, перчатки, трость, и, разумеется, как всегда на сцене, маленькие английские усики. Увидев открытый гроб, он робеет, но тут же, как и подобает, снимает шляпу. А увидев стоящую поодаль даму-манекен, подходит и с серьезным лицом выражает ей соболезнование.
Все происходящее описать невозможно, слова никакого впечатления не производят. Но, глядя на сцену, мигом понимаешь, что д'Артез не только выражает этой особе соболезнование, нет, он не сомневается в том, что гроб предназначен ей, и силится ее утешить. Так и слышишь, что он говорит ей: поразмыслите хорошенько, душа моя, это, пожалуй, для вас лучший выход. Без мучительных недугов, которые стоят семье немалых денег, и без излишней суеты. Право, прекрасная смерть.
Однако д'Артез глубоко заблуждается, гроб предназначен не манекену, а ему самому. О чем разъяренный манекен, видимо, и ставит его в известность. Д'Артез отступает примерно на полшага, не то чтобы от испуга или неожиданности, а так и слышишь, что он спрашивает: стало быть, мне? И указательным пальцем тычет себя в грудь.
Затем, надо думать, побуждаемый тем же манекеном, оглядывается на гроб: да, в самом деле, к изножию гроба привинчена серебряная овальная пластинка, а на ней выгравировано: "Д'Артез".
Он подходит чуть ближе, наклоняется, чтобы прочесть надпись, и, выпрямившись, легким пожатием плеч и едва заметным жестом словно бы говорит: что ж, ничего не поделаешь! Затем откладывает шляпу, перчатки и трость, подходит к гробу, оглядывает, каков он изнутри, даже пробует рукой, мягкая ли подушка. Все это, по-видимому, в известной мере его удовлетворяет, он с дружелюбной улыбкой возвращается к манекену, который все это время не двигается с места.
- Да это, конечно же, тетя Лотта! - воскликнула Эдит Наземан, когда вместе с протоколистом смотрела пантомиму по телевизору.
Д'Артез извлекает из внутреннего кармана визитки какую-то бумагу и скрюченным пальцем подзывает манекен, подойди, мол, поближе. Манекен и впрямь чуть-чуть повернулся к нему и с помощью невидимых зрителю тесемок или проволоки начинает двигаться на своих колесиках.
Д'Артез развертывает бумагу, и зрителю ясно видна надпись: "Мое завещание". Он показывает бумагу и манекену, кивая ему дружелюбно и поощрительно. В конце концов он передает ему бумагу, вернее говоря, прикрепляет ее к одной из торчащих проволочных рук. Тут манекен сразу же от него отворачивается, завещание интересует его больше, чем что-либо другое. Но д'Артеза это как будто ничуть не огорчает.
Он возвращается к гробу и подбирает свои вещи - перчатки, трость, черную шляпу. Он даже надевает шляпу и тотчас снова снимает, так как нет! - в гробу в шляпе не лежат, это не принято. И, перешагнув за бортик, ложится в гроб. Тут он аккуратно одергивает брюки и визитку, чтобы все выглядело достойно. Руки складывает на животе, не выпуская шляпу и перчатки. Наконец, убедившись, что все у него в лучшем виде, закрывает глаза. В это мгновение слышно, как на фисгармонии начинают тихонько наигрывать пьесу Генделя в темпе ларго. Поначалу очень тихо.
Манекен словно бы и не замечает происходящего. К гробу он стоит спиной, вернее, выпирающим задом и целиком поглощен завещанием. При этом он слегка поворачивается то влево, то вправо, а то и к публике. Он, похоже, не скрывает, что вполне удовлетворен завещанием. И зритель, сопереживая, мысленно рисует себе беззаботную жизнь, какую манекен сможет вести на унаследованные деньги. Какое счастье, что этот субъект так вовремя приказал долго жить. Какой был бы прок от денег, получи я наследство слишком поздно. Д'Артез тем временем мирно лежит в гробу, и пьеса Генделя постепенно звучит все громче. Но лишь до известной минуты. Тут д'Артез внезапно поднимает голову, видит, что манекен не скорбит утроба, а целиком и полностью поглощен завещанием, и тогда он встает из гроба. Музыка резко обрывается, но манекен и этого не замечает.
Д'Артез надевает шляпу, вешает на левую руку трость и направляется к манекену. Тот, оторопев, испуганно замирает. Д'Артез, глазом не моргнув, отбирает у него завещание и возвращается к гробу. Манекен, подпрыгивая, точно курица, семенит следом. Создается впечатление, будто он бешено жестикулирует, хотя на самом деле этого нет. Но д'Артез никакого внимания на него не обращает.
Нисколько не торопясь, он рвет свое завещание на мелкие клочки, восемь раз, если протоколист не ошибается, и разжимает пальцы. Обрывки плавно летят в гроб. Затем д'Артез натягивает одну перчатку, слегка приподнимает шляпу в сторону гроба и удаляется.
Скорбящая родственница остается у гроба, она безутешна и время от времени заглядывает в гроб. Саксофон имитирует безудержные женские рыдания. Занавес!
Протоколист просит извинить его за чересчур обстоятельное и - увы! несовершенное описание разыгранной пантомимы. Миллионы телезрителей, несомненно, видели ее и составили себе о ней представление. Для протоколиста же сцена эта важна лишь оттого, что позволяет, пожалуй, понять, в какой мере пантомимы д'Артеза были навеяны повседневными событиями и ситуациями, хоть он и выдает себя за абсолютно незаинтересованное лицо.
Вернемся в последний раз к погребению престарелой госпожи Наземан: в одном смысле помпезно разыгранная комедия, кажется, все-таки принесла Эдит Наземан удовлетворение. Это было заметно, когда она показывала протоколисту фотографии и газетные вырезки. Она снова и снова тщательно изучала снимки, на которых тоже была запечатлена, - они, должно быть, вполне отвечали ее требованиям.
Спору нет, на этих снимках они с отцом невольно обращали на себя внимание, разительно отличаясь от прочих участников, стоящих вокруг них, и точно в таких же позах. Человек, с ними незнакомый, и то спросил бы: а это кто ж? С особенным одобрением Эдит Наземан отзывалась о двух фотографиях. На одной траурный кортеж за гробом снят сзади и наискось по пути следования от часовни к могиле. Д'Артез пропустил вперед брата, генерального директора, и его супругу, но сразу же вслед за ними шествуют они с Эдит, которую он поддерживает под руку. Другой снимок, сделанный подле гроба, установленного в цеху на возвышении, вновь увековечил все семейство в окружении выдающихся участников траурной церемонии: министров, обербургомистров, руководителей профсоюза и прочее и прочее. Не забыли и о генеральском мундире.
Д'Артеза, как, впрочем, и всегда в его пантомимах, принимали за известного дипломата или английского премьер-министра, такого, каким по старой памяти представляют себе английского премьера, хотя подобных премьеров уже давным-давно и в помине нет. Дочь его казалась на этих снимках более рослой, чем в жизни, она была чуть выше отцовского плеча. Объясняется это не только черным платьем и не только тем, что она держалась очень прямо, к этому имелась еще одна причина.
- Я была в туфлях на высоченных каблуках, - рассказала Эдит протоколисту. - На этом настоял папа, мы их купили накануне. Я полночи разгуливала в них по комнате, чтобы освоиться и чтобы они не жали. Папа считал, что непривычные туфли облегчают человеку выход на сцену, волей-неволей к ним приноравливаешься. У него в этом больший опыт, а туфли, по его словам, пригодятся мне и для других торжественных случаев.