- Ей.
- Хорошие, - совершенно серьезно сказал Котлов и в ту же минуту поспешно бросил бритву на тумбочку, так как Полбин накинулся на него и повалил на кровать, смеясь раскатистым, счастливым смехом.
- Пусти! - кричал Федор. - Мылом вымажу!
- Мне все равно мыться, - не отставал Полбин.
- Вот я тебя бритвой! - потянулся к тумбочке Котлов. - Экой сумасшедший народ эти влюбленные! Погоди, я товарищу Данному скажу, что командир звена стихи сочиняет, он тебе в мотор масла не зальет, чтоб угробился на взлете...
Оба перемазались мыльной пеной. Посмотрев в зеркало, потом друг на друга, они расхохотались и, перекинув через плечи полотенца, пошли в ванную.
Глава VII
Первого декабря начинался новый учебный год во всей Рабоче-Крестьянской Красной Армии.
Первого декабря истекал срок отпуска Полбина и Котлова.
Однако Федор уехал раньше. Он должен был выполнить обязанности "квартирьера" - подготовить холостяцкую комнату Полбина "к приему супружеской четы и соответствующих гостей", как он выразился сам на вокзале перед отъездом.
- Не задерживайтесь тут, Иван-да-Марья, - сказал он провожавшим его Полбину и Маше. - Погрузите вагон яблок для бедных авиационных холостяков и приезжайте.
Намек насчет яблок имел под собой почву. Родители Маши не хотели отпустить дочь до тех пор, пока "не соберут" ее подобающим образом, а в программе "сборов" были не только платья, подушки и одеяла, но и бочонок моченых яблок.
Собственно, нельзя было сказать, что об этом в одинаковой степени заботились отец и мать Маши. Как и предполагал Полбин, Николай Григорьевич ответил решительным отказом на "предложение", заявив, что он не согласен выдать дочь замуж за человека, которого знает "без году неделю". Его убеждали всей семьей, причем особенно усердствовал Шурик, которому очень хотелось стать родственником летчика. "Ты, папа, упрямый, как Чемберлен", - сказал он однажды отцу, на что тот обиделся до чрезвычайности и два дня не разговаривал с сыном.
Николай Григорьевич смирился лишь после того, как в двадцатых числах ноября, вечером, прибежал Шурик и, встреченный вопросом отца: "Почему никого нет дома?", скороговоркой выпалил, что все у тети Симы, что там будет свадьба, так как "Маша и Ваня уже зарегистрировались и ждут всех родных"... Николай Григорьевич прогнал сына, посидел два часа в пустой темной квартире, потом достал из шкафа бутылку вишневой наливки и пошел к Серафиме Александровне.
Однако деятельного участия в подготовке к отъезду дочери он не принимал, и когда этот день пришел, даже на вокзале хранил вид хмурый и обиженный. Это так расстроило Полину Александровну, что она забыла погрузить моченые яблоки и вспомнила о них, когда поезд уже отошел.
В Харькове в вагон вошел Котлов в сопровождении Звонарева и еще трех летчиков, выехавших встретить товарища. Полбина поздравляли и говорили, что с него причитается вдвойне: первая чарка за молодую жену, а вторая за повышение в должности - его действительно назначили командиром звена.
Комнату свою Полбин не узнал. Раньше вся ее меблировка состояла из простого стола, двух стульев, большой этажерки с книгами и железной армейской кровати, покрытой серым одеялом. Сейчас на месте этой кровати находилась другая, с высокой спинкой, на которой масляными красками был нарисован лунный пейзаж, с блестящими никелированными шарами, венчавшими все четыре угла, с толстыми металлическими ножками на колесиках. Появился в комнате также письменный "двухтумбовый" стол, во всех шести ящиках которого торчали ключи, и книжный шкаф с двустворчатой стеклянной дверцей. На подоконнике стояли два глиняных горшка с геранью и один с колючим столетником.
- Ты откуда столько денег взял? - спросил Полбин Федора Котлова. - Я теперь сто лет твоим должником буду.
Вместо ответа Котлов подошел к письменному столу, порылся в кипе газет, накопившихся за месяц, и показал Полбину номер "Красной звезды" с постановлением Совнаркома "О повышении окладов содержания личному составу РККА".
- Вот тебе государство подбросило на семейные расходы, - сказал он, подчеркивая ногтем нужную строчку. - Командирам звеньев Военно-Воздушных Сил на шестьдесят три процента. Хватит?
- Хватит, - растерянно ответил Полбин. - Это больше, чем в полтора раза...
- Правильно, - рассмеялся Федор. - В арифметике ты, я вижу, силен. А твой тесть, бухгалтер, наверно, еще лучше считает. Послал бы ему вырезку, чтоб насчет дочери не беспокоился.
Последние слова он произнес вполголоса, оглянувшись на Машу, которая стояла у окна и пальцем пробовала засохшую землю в цветочных горшках.
- Не надо вырезки, - с улыбкой сказал Полбин. - Я его перед отъездом шесть раз в шахматы обыграл, так он, кажется, понял, что зять попался стоящий.
- Тем лучше... А нам с Мишкой Звонаревым и всем, кто в нашем ранге, на шестьдесят два повысили. Чувствуешь? Так что мы можем женатому товарищу кое-какие подарки сделать.
- Ничего себе кое-какие! - Полбин подошел к кровати и потрогал рукой один из никелированных шаров. - Где ты эту махину достал?
- Секрет изобретателя, - хитро сощурился Котлов. - Только внукам твоим открою тайну. Ты лучше скажи, когда друзей к себе приглашаешь?
Договорились собраться в выходной день. Но уже вечером комнату Полбина наполнили товарищи. Каждый заходил "на минутку", по какому-нибудь делу, а через две минуты "деловой" разговор заканчивался появлением на столе бутылки вина, извлеченной из кармана шинели, или коробки конфет, или книги с дарственной надписью молодоженам. Маша быстро освоилась с ролью хозяйки дома и радушно принимала гостей. Михаил Звонарев на правах соседа прочно занял один из стульев и к концу вечера довел до хрипа свою видавшую виды гармонь. Изрядно потерял голос и Полбин, бесчисленное множество раз запевавший "Вперед, заре навстречу" и "Наш паровоз".
После выходного дня, который был отмечен "официальным" праздником, массовые визиты прекратились. Полбин, уже успевший принять материальную часть - три самолета - и личный состав звена, засел за работу.
Дела было много. Раньше, до назначения командиром звена, он представлял себе, что ему просто придется выполнять свои прежние обязанности, умноженные на три. Но на деле оказалось другое. Увеличение объема работы лишь потребовало некоторого дополнительного времени. Главное же было в том, что ему приходилось теперь самостоятельно отвечать на вопросы, которые ранее входили в компетенцию старших начальников и потому казались чем-то раз навсегда данным, регламентирующим его, Полбина, работу так же, как регламентирует ее для всех обыкновенный календарь.
Раньше его основная обязанность состояла в том, чтобы дать каждому закрепленному за ним учлету необходимое количество "вывозных" и сделать его в конечном счете летчиком. Теперь он должен был направлять и контролировать такую же работу других инструкторов, составлять для них учебные планы, проверять личные карточки и летные книжки всех обучаемых.
Просматривая заботливо подобранный Котловым комплект "Красной звезды" за ноябрь (этой газеты они не читали в Чернигове), Полбин обратил внимание на небольшую статью. Она называлась "Три года безаварийной работы" и была написана командиром авиационного отряда Крыловским, портрет которого был здесь же, на газетной полосе. На читателя в упор смотрел большелобый человек с узкими, умными глазами и усиками, сидевшими на верхней губе, как две черные точии. Человек этот рассказывал о том, как он организовал у себя в отряде технический осмотр самолетов, как вводил в строй "молодняк" - летчиков, недавно пришедших из училищ и не имеющих опыта. Из статьи было видно, что у самого Крыловского этот опыт огромен: он участвовал в гражданской войне, и его самолетом была тогда "заграничная "Пума" - дряхлая, длинноносая и лживая старуха, много раз битая и склеенная на честное слово, взлетающая кое-как, скрипя и пощелкивая многочисленными протезами".
Крыловский писал, что на новых самолетах, которые дает советская власть, можно летать без аварий и поломок, если с любовью и вниманием относиться к делу.
В этой же газете было помещено сообщение о том, что командир отряда Крыловский за образцовую организацию летной работы награжден правительством орденом Красной Звезды.
Правительственный орден, полученный не на войне, не за подвиги в сражениях, а за отличную службу в мирное время!
Полбин прочел эту статью поздно вечером, когда Маша уже спала. Он осторожно вышел из комнаты и постучался в соседнюю комнату к Михаилу Звонареву.
- Сейчас, - послышался сонный голос, два раза щелкнул ключ, и Михаил появился на пороге. Он был в галифе, шелковых носках в шахматную клетку и мягких туфлях.
- Не спишь? - спросил Полбин, входя в комнату.
- Нет. Задремал чуток над книжкой. - Он включил верхний свет и указал на лежащую под настольной лампой у кровати раскрытую книгу: - "Баскервилльская собака" Конан-Дойля. Чертовщина всякая. Читал?
- Читал. И не спал над ней. Интересно все-таки.
- Да, - лениво согласился Звонарев, садясь на измятую постель. - Только я уже, видно, обчитался этой ерундой.
- Тогда возьми почитай вот это, - протянул ему газету Полбин. - Как люди летают.
- И получают ордена? - подхватил Звонарев, мельком взглянув на страницу с портретом Крыловского. - Это я уже читал. В Харькове на вокзале.
- Ну и что ты думаешь?
- А думаю, что ты зря меня этим воспитывать хочешь. Спал бы лучше. Звонарев откинулся к стене и посмотрел на Полбина своими синими глазами, в которых вдруг совершенно исчезло выражение сонливости и лени. - И еще думаю, что там, где люди смело летают, без поломок трудно обойтись. Аэродром - не трамвайный парк.
- Что ты хочешь сказать? - резко спросил Полбин, чувствуя прилив внезапного раздражения, которое обычно рождалось в нем, когда Михаил начинал говорить таким самоуверенным, даже нагловатым тоном.
- Сказал то, что ты слышал. Если каждого дождика бояться, так можно десять лет без аварий летать.
- Почему же ты тогда дождика побоялся? - напомнил Полбин о неудачном перелете Звонарева на запасную площадку. Он ни разу после того случая не корил товарища за аварию, но сейчас не выдержал.
Звонарев, не меняя позы, процедил: