Полбин вышел.
- Ну, что там?
- Ничего, - ответил Полбин. - Давайте обойдем дом.
Сразу за углом зияла свежая воронка от крупнокалиберной бомбы. Вокруг клочья одежды, пятна крови на стене. Половины забора не было.
- Прямое, - скрипнув зубами, сказал Факин. Полбин провел лучом фонаря по стене. Под карнизом была прибита желтая дощечка с номером.
- Давай двухсотку, - сказал Полбин. - Цела?
- Есть, - ответил Факин и достал из планшета карту. Поднеся ее к свету, он быстро повел пальцем по черной линии железной дороги и остановил ноготь против отметки 234. - Вот она, будка.
Они приземлились южнее того танкового клина, который фашисты протянули на восток, чтобы перерезать магистраль Москва-Ленинград. На карте Полбина была нанесена линия боевого соприкосновения на восемнадцать ноль-ноль. Вечером немцы были недалеко от магистрали. Если им удалось оседлать ее, положение становилось сложным: аэродром оказывался на той стороне, и надо было пробираться лесом, в обход на восток.
Полбин направил луч фонаря на железнодорожную насыпь, повел вдоль нее. Глазастый Васюк первый крикнул:
- Дрезина!
Все побежали по осыпающимся под сапогами ракушкам. Ручная дрезина вверх колесами лежала на скате насыпи.
- Ну-ка, поднимем! - сказал Полбин. Они поставили дрезину на рельсы. Рычаг немного заедало. Полбин посветил, осмотрел передаточные шестерни. Далекое воспоминание мелькнуло в голове: сколько раз он, подросток в брезентовой робе, рабочий Самаро-Златоустовской железной дороги, ездил на такой дрезине от станции Выры к Ульяновску, осматривая шпалы, отмечая мелом те, которые требовали замены.
- Годится, - сказал он. - Садитесь!
Факин и Васюк взялись за рычаг.
- А если перерезали? - спросил Васюк. - Не влопаемся к немцам?
- Рисковали уже, - ответил Полбин. - Ну-ка, взяли!..
Дрезина медленно тронулась с места и с нарастающим жужжанием покатилась вперед, в темную ветреную ночь.
Глава XV
В Чите ждали писем. Они приходили нечасто, с большими промежутками, иногда по два, по три сразу. Бывали случаи, когда письмо, написанное в июле, появлялось после открытки, датированной концом августа. На конвертах не было никаких пометок, кроме лилового штемпеля "проверено военной цензурой", но все понимали, какие причины могли задержать листки, написанные карандашом под плоскостью самолета в перерыве между полетами. Собираясь вместе у репродуктора, Мария Николаевна, Татьяна Ларичева и Лидия Кривонос с тревогой слушали сводки Совинформбюро и ждали, ждали того дня и часа, когда диктор возвестит о начавшемся большом наступлении советских войск. Если бы не было этой веры, жить было бы нельзя.
В конце октября Мария Николаевна получила письмо в плотном голубом конверте. Пачку таких конвертов Полбин взял с собой из дому.
Письмо было написано чернилами на двух узких листках плотной линованной почтовой бумаги. В уголочке первого листа - рисунок: круглая беседка с колоннами, пышная зелень кустарника, тропинка, идущая по склону горы. Надпись: "Пятигорск, Эолова арфа". Почтовая бумага тоже была довоенного выпуска.
Она вскрыла конверт. Размашистый, стремительный почерк. Частые восклицательные знаки.
"25.7.41 г. Манек! Я жив, здоров! И мысли у меня нет, что со мной что-нибудь случится. Мои подчиненные уважают меня как командира и уверенно, без колебаний идут за мной в бой!.. Не имею ни единой царапинки, хотя уже были серьезные встречи с противником. Единственный человек у меня легко ранен - это лейтенант Николаев, он штурман у Пасхина, и то он уже через три-четыре дня будет снова в строю. Ты сама понимаешь, война - это война! Она не проходит без жертв... Будущее нашей прекрасной Родины неизмеримо выше интересов отдельной личности. Все прекрасное нашей страны, созданное под мудрым руководством Коммунистической партии, мы должны сохранить, уберечь от варваров для наших детей, так же как для нас наши деды и отцы в прошлом!.."
Полбина дала прочесть это письмо Татьяне Сергеевне. Та сказала, возвращая листки:
- Какой он у вас твердый и чистый... ну, прямо булатный меч! Вы знаете, она зябко поправила на плечах серый пуховый платок, потрогала рукой тяжелый узел каштановых волос, - вы знаете, я даже спокойнее оттого, что Василий Васильевич рядом с таким человеком. Он и сам не робкий, но все же...
Мария Николаевна молчала, задумчиво поглаживала рукой листки и смотрела в окно, за которым сгущались сумерки.
- Дайте-ка еще на минутку, - Ларичева опять взяла письмо. - Вы понимаете, дорогая, ведь это пишется жене, родному, близкому человеку. В таких письмах принято говорить самые интимные вещи. Ваш муж обращается к вам с возвышенными словами, которые больше приняты в речах, докладах, и каждому слову искренне веришь, чувствуешь - человек говорит, что думает...
- Он всегда говорит, что думает...
- Да, да. - Ларичева любила рассуждать, объяснять другим людям их поступки. - Прямота его сурова, он говорит с вами, как с товарищем по строю, по оружию. Вот смотрите: "неизмеримо выше интересов отдельной личности"... У него нет мысли, что с ним что-нибудь случится, и в то же время он готов пожертвовать всем, самым дорогим... Я всегда уважала Ивана Семеновича за прямоту, а сейчас вижу, как он бесконечно правдив перед самим собою и перед другими...
- Когда погиб Пасхин, - голос Марии Николаевны дрогнул, - Ваня мне об этом написал и потребовал, чтоб я Соне сказала, если извещения еще нет. Только один раз, когда из Монголии вернулись, он не сразу мне сказал, что погибли два летчика, его ученики. Молодые были оба, один только женился. Он думал, что я буду плакать. А потом вечером говорил, что скрывать это нельзя, в жизни все надо переносить стойко.
- Да, да. - Ларичева не заметила, как Мария Николаевна вытерла пальцами две слезинки в уголках глаз. - А вот это письмо написано, когда Александр Архипович был еще жив. От какого оно месяца?
- Июль, двадцать пятое.
- Лучше не получать писем, в которых о погибших говорится, как о живых. Это больно.
Свет зажигать не хотелось. Из углов комнаты подступала темнота. Портреты на стенах стали просто темными прямоугольниками. Ларичева встала.
- Пойду я. Сейчас Ирина и Наташа придут. Неудобно все же во второй смене. Из школы в сумерках.
- А в первой поднимать трудно. Я Виктора прямо за ноги стаскиваю.
- Да, Галочке лучше всего, - сказала Татьяна Сергеевна, заглядывая в дверь комнаты, в которой стояли детские кровати. - Спит?
- Спит. А вот и мама с Виктором и Людочкой...
В передней раздался звук поворачиваемого в замке ключа, нетерпеливый удар ногой в дверь и голос Виктора: "Открывай, баба, я немножко замерз".
Полина Александровна приехала в Забайкалье в конце июля. Из Чернигова эвакуировалась вся семья. Ехали эшелоном. На большой узловой станции, название которой Пашкова не любила вспоминать, поезд попал под бомбежку. Стали растаскивать составы. Николай Григорьевич незадолго до начала тревоги вышел с чайником в руках за кипятком. Когда паровоз дернул состав и от первого вагона к последнему будто прокатился по доскам большой кегельный шар, Полина Александровна бросилась к выходу. Ее задержали, затерли пассажиры, спешившие навстречу, на свои места. Многие прыгали на ходу, держа в руках яблоки, луковицы, соленые огурцы. Она пробилась к дверям, когда вагон уже подрагивал на стрелках у семафора.
Станцию бомбили "Юнкерсы", их было около двух десятков. Когда они улетели, состав некоторое время еще находился на путях за семафором. Постепенно подходили отставшие. Пашкова среди них не было. Полина Александровна обошла весь поезд, думая, что в спешке Николай Григорьевич попал в другой вагон, но так и не нашла мужа. В пути она на всех станциях давала телеграммы, наводила справки, но ничего утешительного не узнала.
В Читу она приехала одна. Антонина осталась в Воронеже, там она должна была закончить университет.
- Писем нету, Маня? - спросила Полина Александровна входя. - А это кто, не разберу, плохо видеть стала, да и темно. А, Татьяна Сергеевна, соседушка! Здравствуйте!
Мария Николаевна включила свет.
- От Вани. Только старое, за июль.
- Давай, давай...
Быстро размотав платок, не снимая пальто, Полина Александровна присела к столу, достала очки и начала читать письмо. Виктор и Людмила все еще возились с валенками в передней; Мария Николаевна и Ларичева стояли молча, одна у стены, другая около теплой печки.
- Опять Иван Семеныч Сониного мужа вспоминает. Ох!.. - Полина Александровна опустила руки на колени, еще раз вздохнула: - Чтоб его, ирода, болячка задавила!
Это проклятие в адрес Гитлера она произносила в день по нескольку раз.