По тропинке, которая вела к окраине аэродрома, шли трое. Впереди высокий, с пушистыми русыми усами на молодом загорелом лице, за ним такой же рослый, но пошире в плечах, гладко выбритый, со свежим порезом на подбородке; шествие замыкал резко уступавший товарищам в росте, но крепко сбитый, круглоголовый паренек с очень живыми черными глазами и румяными щеками.
- Сядем покурим, а? - сказал усач и опустился на мягкую траву под молоденькой березкой.
- Гусенко! Куда ты сел? - крикнул, нагибаясь, черноглазый. - Мина!
Он поднял что-то в траве. Это была маленькая немецкая мина с оторванным стабилизатором.
- Ничего, она дохлая, - сказал Гусенко. - Кинь ее, Петя.
- Дай-ка мне, Белаш, - проговорил третий, взял мину и, сильно размахнувшись, швырнул ее вверх. Шурша и кувыркаясь, мина описала крутую дугу и упала в пыльную лебеду недалеко от дороги.
- Легче, Панин, - сказал Гусенко. - Пехота еще до фронта не дошла, а ты уже минами закидываешь.
На дороге стояла крытая машина. Шофер подливал воды в радиатор, два солдата выглядывали из фургона. Пыль садилась на их новенькие каски, неизвестно зачем надетые в такую жару.
Панин провел рукой по щеке, словно проверяя, хорошо ли выбрит, прищурился.
- Недолет сто метров, - произнес он. - Если немцы будут так стрелять из минометов, солдатам только покуривать...
- Если, если... Кто сегодня сводку слушал? - спросил Гусенко, обнимая колени руками.
Белаш снял с себя планшет, положил на траву и сел на него с притворным кряхтеньем.
- Ох, грехи тяжкие... Я сам не слушал, комсорг рассказывал...
- Ну, что?
- Ничего существенного не произошло.
- На всех?
- На всех фронтах.
- Сегодня какое - десятое? - вмешался в разговор Панин. Он прилег на траву, лицом к товарищам. - Значит, уже пятый день одно и то же. А это как же - "ничего существенного"? Днем и ночью идут...
Он указал большим пальцем правой руки себе за спину.
- Твои боевые друзья, - ответил Гусенко, глядя на дорогу. - Пойдут в бой с воздуха поддерживать будешь.
- Я-то вряд ли, - Панин выгреб из-под локтя мелкие камешки, подмостил травы. - Командир корпуса сказал, что моя специальность - разведка.
- Понравилось?
- Ему понравилось, - невозмутимо ответил Панин, делая ударение на слове "ему". - Говорит, никто до сих пор таких богатых фотопланшетов не привозил. Я у них, знаешь, какую площадь за неделю заснял...
- Быть тебе с орденом, - сказал Белаш, блеснув черными глазами. - Про Полбина рассказывают, что если он в кого-нибудь влюбится, так никаких наград не жалеет.
- Что значит влюбится? - Панин опять потер бритый подбородок. - Я не дама, во-первых. А во-вторых, он боевых парней любит, вот что.
- Да-а, - усмехнулся Гусенко, погладив усы. - Тебя дамой не назовешь. Один раз только мою бритву взял, и я после этого переключил ее на чинку карандаша... А кто это тебе, Петя, про командира рассказывал? - Он повернулся к Белашу.
- Кто? Синицын.
- А-а, Синицын! - Гусенко вынул изо рта папиросу, рассмеялся. - Давно?
- Позавчера.
Гусенко продолжал улыбаться, усы его над молодыми розовыми губами топорщились.
- Тогда понятно. Заходил я в штаб метео узнавать. И вдруг вылетает из кабинета командира твой Синицын. У тебя щеки красные, а у него были - ну, хоть прикуривай...
- Стружку снял? - приподнялся на локте Панин. Выражение "снять стружку", означавшее выговор, разнос, бытовало у авиационных техников и Панину очень нравилось. Он сам любил иной раз "снять стружку" с нерадивых мотористов, когда готовился к важному вылету в разведку.
- Снял, - ответил Гусенко. - И, видать, резец на большой угол был поставлен. Синицын меня чуть с ног не сшиб. Только отдувался, будто двадцать стаканов чаю выпил.
- Я знаю, за что его, - сказал Белаш и вдруг быстро вскочил на ноги: что-то треснуло под ним в планшете. Вытащив две половинки сломанного карандаша, он сокрушенно покачал головой. Потом торопливо достал из планшета навигационную линейку, алюминиевый ветрочет с целлулоидным ползунком, осмотрел их.
- А ты, Петя, садись на травку, - язвительно заметил Панин. - Штаны, конечно, тоже табельное имущество, но если в полете выяснится, что у тебя линейка на две части распалась, посвистишь с расчетами.
- Цела линейка-то...
- Значит, повезло. Так за что его, говоришь?
Белаш расстелил на траве измятый носовой платок, уселся и показал обломки карандаша:
- Вот за это самое.
- Не понимаю, - сказал Панин.
Гусенко догадался:
- За неисправность материальной части. Так?
Белаш кивнул.
- Точно. У него левая амортстойка шасси дала трещину. Утром он это узнал, а доложил командиру полка только вечером. Тут как раз командир корпуса нагрянул. Вызвал его к себе и спрашивает: "Почему?" Синицын отвечает: "Все равно, - говорит, - в бой сейчас каждый день не летаем, а для учебных полетов ее и завтра можно подготовить. У нас по расписанию полеты завтра".
- Ну, ну? - торопил Панин.
- Ну и дал ему командир на всю железку. "Ты же, - говорит, - боеготовность корпуса срываешь! Развращаешь молодняк! Грань между учебными и боевыми полетами проводишь! Забываешь, что на фронте находишься..." И еще в таком роде.
- А ты как, Петя, считаешь, - серьезно сказал Гусенко. - Зря, что ли, Синицын получил?
- Нет, не зря, думаю.
- Без всяких "думаю" правильно. А если сомневаешься, так, значит, и тебя Синицын развращает.