Грязь была непролазная. Съезжать с шоссе хотя бы на два-три шага было нельзя: пешеходы увязали так, что сапоги приходилось вытаскивать руками.
Александр Пашков стоял в кузове полуторки и, прикрывая лицо от брызг, смотрел по сторонам. С левой стороны шоссе, видимо, еще несколько дней тому назад пробирались машины. На пологом склоне холма завяз, повалившись набок, трактор, чуть дальше стояли два прицепа с погруженными на них истребителями. Самолеты были без крыльев, с погнутыми винтами, очевидно их подобрали в степи после посадки "на живот".
Шоссе стало подниматься в гору. Все чаще попадались на обочинах брошенные машины. Лейтенант из автобата, стоявший рядом с Пашковым, вытирая рукавицей попадавшие на лицо грязные брызги, определял: "ЗИС. Полуторка. Оппель. Еще полуторка..."
- Далеко еще? - спросил Пашков.
- Сейчас приедем. Вот за этим бугорком. Машина еще раз поднялась в гору. Впереди открылось большое село с красными каменными домами в центре.
- Видите, над зеленой крышей две трубы? - спросил лейтенант, указывая вперед.
- Вижу.
- Это и есть штаб корпуса. Я вас почти до самого дома довезу.
Но прошло еще около часа, прежде чем Пашков, стараясь держать на отлете грязный чемодан, вошел в длинный коридор и предъявил документы дежурному.
- Не совсем сюда, - сказал лейтенант с красной повязкой на рукаве. - Отдел кадров через дорогу, вон маленький домик...
Начальника отдела кадров Пашков нашел в небольшой комнатушке с одним окном, на котором стояли цветочные горшки с хилыми растеньицами.
Представившись, Александр присел на предложенный ему табурет и стал молча ждать, пока подполковник ознакомится с личным делом. Уже смеркалось, света в комнате становилось все меньше, и подполковник, досадливо оглядываясь на окно, низко склонялся над бумагами.
- Так, - сказал он, прочитав автобиографию Пашкова. - Это для меня некоторая неожиданность. Значит, вы доводитесь нашему командиру... как это называется, - подполковник пощелкал пальцами над головой, ища забытое слово, шурином, что ли?
Пашков поднялся с табурета.
- Так точно, товарищ подполковник.
- Сидите, сидите, - жестом остановил его подполковник. - Вы сами просились к нам в соединение, или как?
- Нет, это случайно. Так назначение дали.
Пашков продолжал стоять. У него не было оснований сомневаться, что ему предлагают сидеть из простой вежливости и внимания к уставшему с дороги человеку, но он не хотел воспользоваться этим приглашением после того, как начальнику отдела кадров стало известно, что вновь прибывший - родственник самого Полбина.
- Надо вам представиться генералу, - продолжал между тем подполковник. - У него такое правило: со всеми прибывающими лично беседует.
- А может, вы разрешите сделать исключение из этого правила? - смело спросил Пашков. - В других местах мне прямо давали назначение в отделе кадров - и в часть...
Подполковник распрямил ладони, положил их на бумагу и, помолчав, сказал:
- Назначение я вам дам. Будете работать штурманом эскадрильи в гвардейском полку. А порядок нарушать не станем, - к генералу направляйтесь немедленно. Иначе и вам и мне попадет, вы же знаете, какой у нас командир.
На этом разговор с начальником отдела кадров закончился. Пашков не стал объяснять, почему он не хотел встречаться с командиром соединения. Собственно, он очень хотел этого, ему не терпелось увидеть зятя в генеральской форме, рассказать о Чите, о детях. Но его грызла досада, поселившаяся в душе с той минуты, как ему сказали в штабе армии, что он назначается в соединение Полбина. Пашков сначала растерялся, а потом решил: поеду, буду себе служить простым штурманом, не стану на глаза начальству лезть. Он хотел сохранить независимость и проявить себя без помощи родственника, занимающего большой пост. Поменьше бы с ним встречаться...
Но с самого начала этот план "сохранения независимости" рушился.
Полбин находился в одном из полков на партийном собрании. Аэродром был недалеко - туда Пашков через полчаса доехал на попутной машине, которая везла тяжелые черные ящички самолетных аккумуляторов.
Собрание шло в длинном деревянном сарае, как видно, служившем в свое время для хранения сельскохозяйственного инвентаря. Пашков предъявил партийный билет и вошел внутрь.
Сарай был переполнен. Где-то впереди находились скамьи, на которых можно было сидеть, но в задних рядах, у входа, люди стояли. Как ни пытался Александр увидеть, что делается у стола президиума, это ему не удавалось. Летчики в расстегнутых комбинезонах, в шлемах с подвернутыми ушами стояли на каком-то возвышении очень плотно, поддерживая друг дружку за спины и плечи. Это были те, кто пришел на собрание прямо с полетов. У самой двери кто-то курил, прикрывая огонек рукой и пуская дым к земле, себе под ноги.
Потеряв надежду протиснуться вперед и увидеть что-нибудь, Пашков стал прислушиваться к словам оратора. Он удивился тому, что не сразу узнал если не этот голос, то своеобразную манеру говорить: каж- дая фраза будто заканчивается восклицательным знаком.
Это говорил Полбин.
- Вы помните панинские бочки, товарищи? - спрашивал он и отвечал: Конечно, помните. Я уважаю Панина за храбрость, за дерзость новаторскую, но дело, которому я служу, для меня - командира и коммуниста - важнее всего! Я обязан, понимаете, обязан поддерживать дисциплину всячески. Этого требуют от меня наши законы, наши уставы! И Панин был наказан по всей строгости, какой он заслужил.
Пашков легонько потянул за рукав летчика, старательно растиравшего подошвой унта докуренную папиросу:
- Кто такой Панин?
Летчик поднял глаза, ответил свистящим шопотом:
- Это у нас старший лейтенант такой есть, разведчик. В прошлом году бочку крутанул на "Петлякове"...
- Да ну? - удивился Пашков, - Что это ему - истребитель?
- ...командир дивизии ему трое суток дал за партизанщину, а генерал потом сам бочки стал делать, и Панина...
- Ш-ш, тише, - зашикали с боков и сверху, и собеседник Пашкова умолк. Снова стал ясно слышен голос Полбина:
- Вот я держу в руках номер "Красной звезды".
Есть тут статья писателя Павленко. Статья называется "Маневр"; почитаете потом, кто не успел. Одно место хочу привести. Послушайте, как здесь про партийную работу говорится: хорошая партийная работа должна растворяться в деле, как сахар растворяется в стакане чаю... Сахар никто не хвалит, чай хвалят...
Несколько мгновений стояла тишина. Очевидно, Полбин, сделав паузу, обводил взглядом слушателей - была у него такая привычка. Потом опять донесся его голос:
- Хорошо сказано, а? По-моему, очень правильно. Партийную работу надо оценивать не только по количеству мероприятий, записанных в книжечку: мол, и то сделали и это провели... По делам, по результатам надо оценивать, по тому, как мероприятия растворились в массе коммунистов, как они их настроили, какие принесли плоды. Если чай хорош, то значит и сахар был добрый... А вот возьмем теперь вопрос о работе с молодыми штурманами и об участии в этой работе нашего партбюро. Беру первую часть этого вопроса - насчет штурманской ориентировки...
Полбин говорил еще довольно долго. Слушали его внимательно, даже на тех, кто начинал кашлять, шикали со всех сторон. Закашлявшийся прятал лицо в воротник комбинезона и виновато разводил руками.
Когда собрание было закрыто, все повалили к выходу. Пашков хотел остаться у двери, чтобы дождаться Полбина, но удержаться на месте не удалось. Александра оттерли, увлекли во двор, и когда он вернулся к входу в сарай, то увидел только, как захлопнулась дверца чёрной "эмки", забрызганной грязью до самой крыши. Машина тотчас же рванулась вперед.
- Иван Семенович и на земле малой скорости не терпит, - сказал кто-то вслед.
Пашков с досадой повернулся и пошел прочь. "Что я гоняться за ним буду? Завтра доложусь чин чином. Не к спеху".
Но тут же вскочил на подножку автомашины, направлявшейся к штабу соединения. В кузове машины в обнимку стояли летчики и дружно пели: "Ой ты, Галя, Галя молодая"...
Еще через полчаса он постучал в дверь, около которой сидел офицер с повязкой на рукаве. То и дело снимая телефонную трубку, офицер говорил вполголоса: "0-де старший лейтенант Гусенко слушает..."
Постучав вторично, Пашков услышал глухое, будто издалека идущее "да!" Он открыл дверь. Комната оказалась узкой и длинной, а стол, за которым сидел генерал, находился в глубине, у самого окна.
Полбин не сразу поднял голову, и Александр успел увидеть, что на большом рабочем столе, покрытом куском серого армейского сукна, было очень свободно и просторно - ни книг, ни бумаг. Ученическая чернильница-невыливайка на подставке из толстого целлулоида тускло поблескивала своими фиолетовыми боками. Рядом стоял барограф-самописец, незаметно чертивший на разлинованном в клеточку барабане извилистую линию. Часовой механизм барографа тихо постукивал. Звук его был тотчас же заглушен шумом перевернутой Полбиным карты, на которой выделялись две жирные черты - красная и синяя.