- Не в этом дело, Джордж. Я сама поговорю с судьей.
Это было в воскресенье. Все уже вернулись из церкви, но праздничный обед, всегда следовавший за службой в церкви, еще не начинался.
Из кабинета донесся низкий голос судьи:
- Бесси, иди сюда.
- А вы побудьте здесь, - шепнула Бесси Фенстермахер, вставая.
Джордж Локвуд не знал, о чем говорили судья и его жена. С четверть часа просидели они с Лали в гостиной у закрытой двери, которая обычно оставалась открытой, утешая друг друга словами любви и поцелуями и выражая сквозь слезы свой гнев и возмущение. Но вот из кабинета в дверь постучали, она открылась, и Беге и Фенстермахер, слегка улыбаясь, сказала:
- Все уладилось. Вы только помалкивайте. Сделайте вид, что ничего не произошло. Давайте обедать.
- Мама, что ты ему сказала? - спросила Дали.
- Ну, сказала и сказала. Не спрашивай меня больше об этом. Обед готов. - Она коснулась пальцем руки Джорджа. - А ты будь благоразумен, Джордж.
- Хорошо, миссис Фенстермахер.
- Помни, что он судья и привык считать себя во всем правым. Так что не ставь его в положение виноватого. Будь вежлив, как будто ничего не случилось.
- Постараюсь.
Обедали они вчетвером. Судья встал и начал резать жареную курицу. Это занятие избавляло его от необходимости говорить.
- Тебе белого мяса или темного, Джордж?
- Я люблю белое.
- Я вижу, у тебя в начинке много сладкого майорана, Бесси, - сказал судья. - Может, Джордж этого не любит?
- Нет, сэр, я люблю майоран.
- Это хорошо. Лали, передай Джорджу тарелку. Бери картофельное пюре и фрукты, Джордж. Подливка рядом с тобой. Лали, дать тебе еще крылышко?
Вначале разговор касался еды, этой надежной и неисчерпаемой темы пенсильванских немцев. Обед состоял из весьма внушительного основного блюда и сладкого пирога с мороженым. Джордж и судья запивали еду кофе, а женщины - водой. Но хотя блюд было только два, еды на столе лежала целая гора: мясо, сладкий картофель, картофельное пюре, красная свекла, вареная кукуруза, пюре из репы, луковый соус, петрушка в оливковом масле, клюква и капустный салат. Пока оба мужчины и обе женщины ели, ни о чем другом они не думали и не говорили. У пенсильванских немцев не принято заниматься за столом посторонними разговорами, и молчание никого не смущало. (Расшумевшихся детей спрашивают: "Вы что, есть пришли или языком молоть?" Бывает, что у слишком разговорившегося ребенка отнимают сладкое и отдают более молчаливому соседу. "В другой раз не будешь болтать", - говорят ему родители.)
После обеда мужчины прошли в кабинет судьи выкурить по сигаре.
- Когда тебе возвращаться в Принстон? - спросил судья.
- Поезд уходит в три десять.
- Пересадка в Рединге, потом в Филадельфии? Во сколько ты там будешь? К ужину?
- Нет, после.
- Тогда мы должны дать тебе чего-нибудь на дорогу.
- Что вы, спасибо. Не надо.
- В воскресные дни с едой плохо, но, конечно, как знаешь. К своим не заедешь повидаться? Правда, все воскресенье мотаться с поезда на поезд тяжеловато.
- Сегодня дело того стоило.
- Надеюсь. Погорячились мы, но теперь - все.
- Тем не менее мне хотелось бы кое-что сказать вам, господин судья.
- Все о том же? О моем сыне?
- Да, сэр.
- Не надо. Считаю вопрос закрытым и возвращаться к нему не хочу. Никогда. Дал слово.
- Как вам угодно, сэр.
- Когда-нибудь и у тебя будет сын... Нет, больше ничего не скажу. Пусть Лали будет счастлива с тобой - мне этого достаточно... Ну, Джордж, кажется, едет коляска. Она отвезет тебя на вокзал. Да, она. Чемодан твой уложен? Ах да, ты же без вещей. Весь день в поезде.
- С семи утра. Ну, спасибо вам, господин судья.
- Значит, никаких взаимных обид.
- Никаких, сэр.
Но, возвратившись в Принстон, где он уже не видел перед собой прелестного заплаканного личика Лали, Джордж почувствовал первые уколы сомнения, которые каким-то странным, непонятным образом были связаны с Бесси Фенстермахер, До этого переполненного событиями дня он считал ее тихой, кроткой женщиной, которая во всем послушна мужу, ведет его дом, если и имеет какую-то власть, то лишь над детьми, да и то кратковременную. Но в этот день, за какие-то четверть часа, она показала себя в ином свете. Джордж вспомнил, что именно Бесси Фенстермахер предложила уговор, а не помолвку. В памяти его жила сцена в гостиной и Лали со слезами досады на глазах. Да, это были слезы досады, но чьей досады? Теперь он понимал, почему Лали быстро перевела тогда взгляд на мать и потом не отводила его: она была раздосадована лишь постольку, поскольку была раздосадована мать. В его ушах как бы вновь прозвучали слова Бесси Фенстермахер: "Я-то надеялась, что этот вопрос не всплывет. Дэвид понимает, но судья, я знала, не поймет... Я сама поговорю с судьей". Тихая, кроткая женщина предвидела размолвку. Вероятно, она уже говорила с Дэвидом о его затруднениях со вступлением в клуб и была уверена, что сумеет утихомирить мужа. Тихая, кроткая маленькая женщина, так часто напоминавшая Джорджу Локвуду Лали, верховодит в семье.
Но ведь это же естественно, что мать напоминает дочь, а дочь напоминает мать.
Джордж Локвуд решил пойти прогуляться, однако, выйдя из общежития, понял, что идет не гулять, а проверить, не горит ли в окне Неда О'Берна свет. Как он и ожидал, свет горел.
О'Берн, живший в своей комнате один, сидел в поношенном шерстяном халате в кресле, положив ноги, обутые в домашние ковровые туфли, на подушечку. Он держал перед собой книгу и курил кальян.
- А я тебя вспоминал.
- Что читаешь?
- "Путешествие миссионера по Южной Африке" Дэвида Ливингстона.
- Что же заставило тебя вспомнить обо мне?
- А то, что я был занят своим делом, готовясь к отъезду в Южную Африку, а ты был занят своим - в Лебаноне. Итак, ты вернулся. Садись, рассказывай. В верхнем ящике есть сигара. Я приберегал ее себе на утро, но ты бери, кури. Это вынудит меня курить трубку, от которой я тщетно пытаюсь отучить себя.
- Сигара - это хорошо, только спичку дай.
- Коробок справа от тебя, на столе. Что-нибудь не так, старина? По лицу вижу, что не так.