19
И все-таки он чем-то напомнил заготовителя. И как раз в тот момент, когда вспомнил о деньгах. Не нужны были Курчеву эти три тысячи. То есть нужны были, но платить за них пришлось бы втрое больше, правда, не деньгами. Одних разговоров набралось бы на миллион. Сиротка!
Он глядел в зеркало. Лицо было совсем не сиротливым, но уж больно нескладным.
- Бывают же такие вывески! - вздохнул, вспомнив, что за стенкой незнакомая стройная аспирантка читает его насморочную чушь. "Кажется, красивая..." - попытался представить себе сидящую на диване гостью. Она была в сером домашней вязки свитере с высоким воротом и в длинной шерстяной юбке. Туфель он не запомнил. "Кажется, ботинки, отороченные мехом. А лицо? - спросил себя. - Лицо, кажется, овальное, продолговатое. Нос прямой, не длинный. А волосы? Каштановые, что ли?" Словесный портрет получался, прямо скажем, зыбковатым. Но сейчас, содрав с кожи пот и усталость и распрощавшись с запахами дежурки, офицерского домика и с духом заготовителя кураги, Курчев чувствовал, что аспирантка, несмотря на все старания невестки Марьяны и кудахтанья братца-доцента, ему нравится.
Если бы то же самое он мог сказать про лицо, которое смотрело на него из большого овального зеркала, укрепленного над белоснежным умывальником! Лицо точно было нехорошо. Словно его сработали наскоро - тяп-ляп, - и оно ничего не могло выразить, но очень хотело, и от этого скулы просто раздирались, как от немого крика. Такие лица, наверное, бывают у солдат, когда они раскатывают "ура" вблизи колючей проволоки. Но если солдаты остаются живы, лица их принимают обычные людские выражения. А его лицо так казалось Курчеву - все кричало и кричало бесконечным и безмолвным криком. Даже большой лысоватый лоб не прибавлял ни доброты, ни мудрости.
- Женись, дурак, на Вальке и Бога благодари, - сказала морда из зеркала. - И нечего заглядываться на чужих аспиранток. Это не для тебя.
- А я и не заглядываюсь, - ответил зеркалу, закрутил краны и вошел в кабинет.
Аспирантка сидела на том же месте и все еще читала рукопись, складывая рядом с откры-той машинкой прочитанные страницы. Алексей и Марьяна, по-видимому, реферат прочли или просто не стали читать. Страницы второго экземпляра были рассыпаны по полу и креслу, а сами супруги о чем-то негромко, но нетерпеливо спорили возле полированного стола.
- С легким паром! Наконец-то... - вскрикнул Сеничкин голосом, выше обычного. - Выкупался, Спиноза? Ну, пойдем! - и он зло, совсем как днем начштаба Сазонов, схватил Бориса за плечо и втолкнул в темную, смежную с кабинетом гостиную.
- Да ты понимаешь, что ты делаешь? - щелкнул выключателем Алексей Васильевич. - Россия выстрадала марксизм, а ты чего несешь?.. Ты понимаешь? Нет? На Тайшет захотел? Да кто ты такой? Недоучившийся фендрик? Наполеончик от вольтерьянства? Гуманизм в единст-венном числе! Идиот последний... Прекраснодушие!? Заткни себе в одно место взамен экстракта красавки.
- У меня нет геморроя.
- Ничего, будет. От таких потуг обязательно геморрой получается. Сидел, как мышь, тихий, а тут - бац-бац - и выдумал. Тебе учиться надо, умных слушать, а не выдумывать чёрт-те что... Фурштадтский солдат. Тоже мне... Если хочешь с обозником возиться, тогда не в науку иди, а кутайся в гоголевскую шинель или стихи сочиняй. Лирику для бедных. "У бурмистра Власа бабушка Ненила починить..." Дальше не помню. Отдельная личность. Индивидуй. Марк-сизм рассматривает личность как?.. Условия для всех, а тогда уже для каждого. А ты каждого, одного, чёрт знает кого, молекулу какую-то, в главный угол вешаешь. Так в мире уже, знаешь, - чуть не три миллиарда молекул. Ну, перебери всех. Что тогда выйдет? Знаешь задачу с шестьюдесятью четырьмя клетками? На одну клетку зерно, на вторую два зерна - и так далее... На последней - какие-то нули в энной степени. Земля раньше от атомного взрыва в нуль обра-тится, чем ты до второй тысячи дойдешь. Отдельные особенности личности! Учудил! Каждый человек во главу угла... Поистине страна большого идиотизма. Подумать, где-то в глуши, среди каких-то лесов дремучих, сидит недоучившийся дремучий техник, который пробок починить не умеет, и выдумывает теорию отдельного человека.
Алексей Васильевич ходил из угла в угол, как в аудитории, и хоть говорил несколько другим тоном и другими фразами, все равно с удовольствием прислушивался к своему голосу и даже слегка сожалел, что никто его не слышит. "Ну, нет! Не стоит всерьез сердиться ему, доцен-ту, надежде и гордости кафедры философии, Алексею Сеничкину, на этого балбеса, который-то и ни бельмеса (как сошлось в рифму, а?! Не забыть бы...) не соображает, и полагает, что филосо-фия - это наука для всех, стоит только немного поднатужиться. Балбес, неуч, не прочитавший даже того, что положено в их наробразовском, с позволения сказать, институте по ублюдочно-кастрированной программе. Дурак, который еле полз на тройках, без шпаргалетов не приходил на экзамены. Лентяй, которому место в этом Богом забытом полку, вдруг задумал тягаться с лучшими людьми нашего века. Сиротка!.. Все они, сиротки, такие... Только пригрей. Но Алексей Сеничкин не злодей. Черт с ним! Пусть идет в аспирантуру. Пусть не думает, что ему палки между спиц суют. Ничего. Обломают сивку... Пусть идет.
Может, дурь выбьют. В конце концов, складывать слова сиротка умеет. Фраза у него получается. По-настоящему, дурака надо было бы отправить с самого начала на филфак. Но он бы туда по конкурсу не прошел. А слог у него есть. Эта идиотская охламонская статья написана не без того, не без шарма".
- Это никуда не годится, - сказал доцент вслух. - Лучше всего порви. А то еще кто-нибудь прочтет и нагорит тебе по первое число. Может, особист у вас и болван - не раскуме-кает. Но наверх все равно пошлет, а там люди поумней, разберутся. Нет, честное слово, Борька, порви. А через неделю притаскивай чего-нибудь путное. Вот, на, - он вышел в кабинет, изви-нился перед женой и гостьей, открыл левую тумбу полированного стола и из нижнего ящика вытащил три брошюрки и одну переплетенную нетолстую рукопись. - Вот возьми, - сказал, возвращаясь в гостиную. - Через неделю притащишь. Передери как следует. Цитаты замени. Или место для них оставь - вдвоем заменим. Перепишем так, что сами Юдин, Митин и Константинов не докопаются. Ну, с Богом, братишка. Это тебе под силу. И не обижайся. Нельзя же кандидату в мастера садиться за доску против начинающего, который не бьет на проходе и о рокировке представления не имеет.
- Не скромничай. Ты уже гроссмейстер, - сказал лейтенант.
- Через неделю приволакивай и мы всё обтяпаем, - уже вовсе смягчился Сеничкин. - Ну, пошли. А то перед девочками неудобно.
Во время столь экспансивной лекции Курчев сидел на подлокотнике массивного кресла, весь красный, сразу от стыда, злобы, безнадежности и еще десятка других чувств, среди которых не последним была гордость: все-таки допек доцента. Но дверь в кабинет была прикрыта не плотно и гостья в клетчатой юбке наверняка слышала Лешкину истерику. И еще было обидно, что все старания пошли коту под хвост. И пущенная под конец снисходительность братца - дескать, передери, обтяпаем, - тоже обижала. В глубине души Курчев считал себя не глупее доцента. То, что Сеничкин писал, было вовсе "туши свет", хотя в своем клане Алексей Васильевич считался позволяющим себе вольности молодым философом.
Но то, что реферат, который Борис к концу этого злополучного дня в грош не ставил, вдруг привел доцента в почти неописуемую ярость, льстило. Правда, дверь ведь была закрыта не плотно и следовало внести коэффициент поправки на девушку в свитере.
Однако тон и манера разбушевавшегося доцента были менторские - и это раздражало. И никак не удавалось привыкнуть к мысли, что теперь-то уж всё. Хана. Кранты. Завтра надо являться перед ясные очи Ращупкина и - еще не ясно зачем - пред не менее ясные очи полкового особиста. И отстуканное послание в Правительство, где главным козырем была аспирантура, оказывалось чистым и бесповоротным враньем. Словом, безнадёга была полная.
- Значит, договорились? - спросил Алексей Васильевич, приоткрывая дверь в кабинет.
- Да иди ты... - прошипел Курчев.
- Самолюбие, - вздохнул Сеничкин-младший. - А я думал - ты джентльмен. - Он стоял стройный, тонкий, хорошо подстриженный, с короткой трубкой в зубах. Суженные по самой последней моде брюки, импортный пуловер, шерстяная рубашка без галстука. Вид дома-шний, но в то же время не распущенный. Мужчина, который не теряет лица в присутствии жены и любовницы. - Понимаю, неприятно. Но сдерживаться надо, стАрчек, снисходительно подбодрил Курчева.
- Да, конечно, - повысил голос обозлившийся лейтенант. - В наш век сдерживаться просто необходимо. В наш век, когда все дороги ведут к коммунизму, когда сфера господства...
- Что? Что? - сощурился Сеничкин.
- То самое. Я наизусть знаю, - нехорошо усмехнулся Курчев и, поднявшись с кресла, встал в позу Гамлета. Это он уже не раз проделывал в финском домике на потеху Гришке, Федьке Павлову и другим офицерам. Пожалуйста, - повторил, теперь уже прибавляя столько голоса, чтоб наверняка слышали за дверью.
"Нехорошо, - пронеслось в голове. - По-бабски это..." Но заряд злости был сильней этой робкой, хоть и трезвой мысли, и он стал выть, как актер из провинциальной самодеятельности:
- В наш век, когда все дороги ведут к коммунизму, когда сфера господства монополистического капитала все более и более суживается, завывал лейтенант, будто это была не грешная статья в философском сборнике, а душу раздирающие стихи, - американо-английские империалисты, панически напуганные гигантским ростом сил лагеря мира, демокра-тии и социализма... для разнообразия лейтенант в этом месте перешел на сталинскую интона-цию и даже выставил для убедительности полусогнутый указательный палец, - видят единст-венный путь к сохранению своей власти в новой мировой войне.
В море крови капиталистические вандалы XX века хотят потопить стремление простых людей к лучшей жизни...
- Ну, - сжал зубы доцент.
- Как отмечалось в резолюции совещания Информационного бюро коммунистических партий, состоявшегося...
- Это подло, - сказал Алексей Васильевич и вышел из гостиной.
"Опять ты в дерьме", - подумал лейтенант, оставшись в большой комнате.
Круглый стол и восемь стульев, полированная горка, заставленная чайным и столовым сервизами, вымеренные портновским сантиметром пейзажи на стенах и два слоновьих кресла презрительно обступали неудачника. Только телевизор, покрытый черным плюшем, был безразличен, как клетка с уснувшим щеглом.
- Ну что? Застрелиться теперь? - усмехнулся лейтенант. - Так наган сдал.
Он сел в огромное кресло и закинул ногу на ногу. Сапоги впрямь были страхолюдны.
- Лучше бы пожрал у заготовителя, - сказал вслух, внезапно почувствовав голод. Дейст-вительно, он обедал сегодня одним вторым, и то стоя на ногах и без хлеба.
"Сволочной дом. Без праздника никогда не поешь. Либо им обжири-приемы, либо голодай. А так, чтоб хоть кашей с маслом накормить племянника - этого не бывает. И Лёшка тоже хорош. Пригласил женщину, а вместо еды - ла-ла. Директриса, небось, доктора наук еще покормила б, а аспирантка и так обойдется. Ради аспирантки нет расчета скатерть снимать, - он поглядел на толстую зеленую, расписанную шелковыми цветами материю, покрывавшую стол. А что аспирантка? Перебьется. Завтра ее доцент в ресторан потащит. Теперь у него гонорары незаприходованные... Ну и ладно. Не психуй. Ехать надо... На вокзале заправлюсь. Вот машинку только куда деть? Здесь - Надька переломает, в полку - особист не вернет. Елизавете занесу! - обрадовался вдруг. - Точно, Елизавете! И письмо ей отдам. А Зубихину скажу: малявка моя, никому ее лапать не доверю. А то дашь вам, а вы как по казенной, бац, бац. А она неприспо-соблена... - Точно", - вовсе успокоился и еще раз оглядел гостиную.
Стулья, кресла, стол, горка и пейзажи по-прежнему были величественны и безлики, но уже не раздражали.
"А вы - застрелиться!" - усмехнулся и беззлобно - без слюны - сплюнул.
За дверьми в кабинете о чем-то тихо переговаривались молодые супруги. Аспирантку не было слышно.
"А, ладно, - устало подумал Борис. - Елизавету бы не разбудить. Встает рано."
Чужая, посторонняя почти сорокалетняя женщина, его бывшая мачеха, казалась сейчас лучшим человеком на земле. Он погасил свет в гостиной и вышел через вторые, стеклянные двери в прихожую. Рядом с его шинелью висела длинная, чуть ли не с шинель, коричневая выворотка, снова напомнившая об аспирантке.
"Везет охламонам!" - вздохнул Борис, напялил ушанку, влез в шинель и перекрестился ремнем. Хорошо было бы улизнуть не прощаясь, но в кабинете остались синяя папка и машинка. Тихо, чтоб не услышала Надька (из-под двери прорезывалась полоска света), он вошел в ванную и завернул в газету, под которой лежало письмо в Правительство, полотенце и мыльницу с моча-лкой. Сверток он засунул в чемодан и рядом положил письмо, надеясь, что оно не промокнет. Полотенце успело высохнуть.
- Ты что, уже? - удивилась Марьяна, когда он, перетянутый ремнем, словно собрался на развод, вошел в кабинет.
- Завтра опаздывать нельзя, - кивнул, закрывая машинку. Аспирантка, по-видимому, реферат уже прочла, потому что он лежал аккуратной стопочкой рядом на диване.
- Очень красивая машинка, - сказала аспирантка.
Курчев ничего не ответил и только кивнул. Он злился, что гостья прочла реферат и еще слышала через дверь разнос, учиненный ему ее любовником.
- Машинка ничего. Работа могла быть получше, - не удержавшись, хмыкнул Сеничкин.