- Неизвестный? Сказал тоже... Самый что ни на есть известный. Такой и был. А все остальные - намалеваны, ретуши на них больше, чем снимка.
- Часто видели?
- Часто не часто, но доводилось. Год назад что было?! А теперь - всего один портрет.
- Так сегодня только третье.
Курчеву хотелось есть. Суп стыл на тарелке, а дядька, воодушевленный снимком, коньяку еще не разливал.
- И пятого тоже не будет. Вот снимок, стихи - и все. Теперь постановление - одни рождения отмечать.
- Да, я слышал.
- А чего слышать? В газетах было. Стихи прочел?
- Какие?
- Журнал купил, а стихи не читал. Спереди они. Сейчас зачту тебе. Вот выпьем только.
- Ни-ни, в память не чокаются, - отстранил Василий Митрофанович рюмку.
- Так ведь третье еще, - повторил племянник.
- Все равно. По такому человеку можно и неделю отмечать. Вот послушай. Или голодный? Так ты ешь, а я тебе главное. Где оно? Я вроде подчеркивал.
Министр пошарил на столе очки. Не нашел, крикнул домработницу. Она принесла, но не те. Тогда решив, что шрифт достаточно крупный, министр, вытянув журнал в увесистой левой ручище, стал громко, но запинаясь, как в первом классе приходского училища, читать:
Покамест ты отца родного
Не проводил в последний путь,
Еще ты вроде молодого,
Хоть сорок лет и больше будь.
- Понимаешь, Борька, а?! - прервал чтение. - Да нет. Тебе не понять. Ты сирота, - запустил он свободную руку в негустую шевелюру племянника.
- Вот это - стихи! Не то что у контрика... Как его фамилия, забыл...
- Гумилев?
- Да. По кронштадтскому мятежу припух. Вот нашел:
И тем верней, неотвратимей
Ты в новый возраст входишь вдруг,
Что был он чтимый и любимый
Отец - наставник твой и друг...
Так мы на мартовской неделе,
Когда беда постигла нас,
Мы все как будто постарели
В жестокий этот день и час.
- Здорово, правда?
- Угу, - кивнул Курчев, наклоняя тарелку от себя, как учила переводчица.
- Там еще хорошее есть. Давайте второе, Прасковья Прокофьевна. Еще по одной примем, а?
Горбатенькая внесла шипящую, сверкающую, как чайник, сковородку. Министру жаркого наложила с верхом, а лейтенанту деликатно, чуть прикрыв донышко тарелки.
- Чего жидитесь? - сдвинул брови Василий Митрофанович. - Солдата накормить не можете?
- Алексей Васильевич и Марьяна Сергеевна не кушали...
- Кладите все. Еще чего-нибудь сочините. Подумаешь, пища. Голод на Волге, да?
- Мне больше не надо, - отодвинул тарелку Курчев. Он обрадовался, что Лешка в Москве и дом отдыха действительно оказался домом отдыха.
- Ничего, не красней, - снова погладил его министр. - Весь уют нам попортила, Прокофьевна.
- А мне чего? Я, как велено, - ухмыльнулась горбатенькая и вывалила лейтенанту в тарелку все, что осталось на сковородке.
- А, мать ее бляху кривую, - пустил ей вслед министр. - Сбила меня. Придется добить бутылку. Как полагаешь?
- Я всегда... - усмехнулся Курчев. - А Ольга Витальевна?
- Ну, ты это брось, - подмигнул Василий Митрофанович. - Это бабка твоя все пела, что я под каблуком, царствие ей небесное. А я просто уважаю тетю Олю. Уважаю и люблю. И обижать ее не к чему. Люблю и уважаю, - повторил с вызовом. - А ты - нет. И тебя, Борис, все равно люблю. Ты мне родная кровь. Ты один да Надька. А Надька начала... Догадываешься?
- Нет, - солгал Борис. Он понял, что дядька не пьян, а только хочет напиться и выпросить жалости.
- Да-да, племяш. Начала. Оленька ее накрыла. Ну, что будешь делать? Позор на седины мои, - провел ладонью по вполне плешивой голове. - Как помер отец родной, все сикось-накось пошло.
- Так это ж не связано... - сказал племянник. Он доел жаркое и теперь попивал компот.
- Не связано? Как же... Всё в заёме, то есть... сбился... взаиме... Алешка из института придет, объяснит тебе по-своему. А я тебе по-нашему, по-старому так скажу: пришла беда, отворяй ворота. Может, коллективом в чем и справимся, но того уже не будет.
Министр вылез из-за стола и пересел на диван, указывая племяннику место рядом.
В коридоре раздался звонок, потом в комнату снова вошла горбатенькая и сказала, что вернулся шофер.