- Ладно, - повторил мужчина в свитере. - Не слушайте их, - подошел он к Курчеву и положил свою большую ладонь на погон шинели. - Я читал ваш опус. Вы умнее их.
- Раздевайтесь и знакомьтесь, - с обезьяньей улыбкой суетился хозяин. - Вот сюда, на сундук. В коридоре случаются экспроприации.
"На Радека похож", - подумал Курчев, сбрасывая шинель на темный невысокий комод, где вповалку лежали телогрейки, два мужских пальто и женская шубка из буроватого меха.
- Там еще про коллективизацию есть, - сказал Бороздыка. Он выдернул из рук Крапивникова журнал и красивым с надрывом голосом почти запел:
Суровый год судьбы народной
Страны Великий перелом
Был нашей молодости сходной
Неповторимым Октябрем.
Ее войной и голодухой,
Порывом, верой и мечтой,
Ее испытанного духа
Победой. Памятью святой
Ночей и дней весны тридцатой,
Тогдашних песен и речей,
Тревог и дум отцовской хаты,
Дорог далеких и путей;
Просторов Юга и Сибири
В разливе полном тысяч рек,
Всего, что стало в этом мире,
Чем наш в веках отмечен век.
- Темно, - сказал мужчина, гревшийся у голландки.
- Тем более, - сказала женщина. Она оттолкнула чернявого и спустила ноги на пол. - Холодно у вас, Юочка, - сказала, подходя к старому буфету и доставая желтые, как печные изразцы, маленькие чашечки.
- Не хочу сушать этой гадости, Ига. П'ошлый г'аз вы п'ивели какого-то Воодю Ког'нилова и он читай такую же мг'азь.
- Точно, - поддакнул чернявый. - Лейтенант, вы пятого марта плакали?
- Шестого, - уточнил Бороздыка, приглядываясь с интересом к Курчеву.
- Плакал, - в тон чернявому ответил Борис. - Мне в очереди новые хромачи ободрали. До бела стерли. Теперь вот в чем хожу, - поднял он свой милицейский сапог.
- Молодец, - засмеялся мужчина. - А вот Ига притащил нам сюда такого, как вы, лейтенанта. Тоже с белыми погонами. Так тот полвечера читал, как армия рыдала, увидев усы в траурной рамочке.
- Там не армия, а один часовой, - попробовал защитить неизвестного Курчеву поэта Бороздыка.
- Тот лейтенант - эпигон этого, - кивнул мужчина в свитере на журнал.
К стыду народа своего
Вождь умер собственною смертью...
- Да! Это стихи, - сказала женщина, расставляя чашечки на ломберном столе.
- Стихи - не стихи, а смысл великий, - сказал лысый в свитере. Он открыл бутылку, разлил коньяк по чашечкам, но чокнулся с одним Борисом.
- Рад, что познакомился. Счастливо.
Лысый подошел к комоду, вытащил из-под женской шубки и курчевской шинели потрепанную стеганку, напялил ее и ушел.
- Не обращайте внимания, - улыбнулся хозяин.
- Он со странностями. Но художник великий!
- А картины поглядеть можно?
- Он не 'юбит показывать. Пока свет'о пишет, а п'и эйектг'ичестве его к'асок не г'азгьядите.
- Единственный образованный художник, - сказал Бороздыка.
- Что ж, пока мы воевали, он Гегеля читал, - отозвался чернявый.
- Юочка тоже читай. Один ты, Сейж, темный,
- сказала женщина, возвращаясь с кофейной чашечкой на тахту и сама теперь обнимая мужчину.
- Вот рекомендую. Супруги. Восемь лет живут. Обнимаются только в гостях, - сказал Крапивников.
- А это Ига Бороздыка. Кандидат наук. Прошу любить и так далее.
- Вас я сегодня видел, - не удержался Курчев.
- Возможно, - высокомерно кивнул Игорь Александрович.
- Внешность запоминающаяся, - зевнул чернявый.
- Заткнись, - дернулся Бороздыка.