- Успокойся, - перебил Крапивников.
- А почему? Пг'одойжайте, - сказала женщина. - Пг'одойжайте. Скажите, почему Сейжу нейзя г'угать Татьяну Айну?
- Бросьте, - скривился Крапивников.
- Потому что Пушкин - наша гордость и единственное наше спасение, сказал Игорь Александрович.
- Я думал - Булгарин, - не выдержал Крапивников.
Курчев не понял, супруги, по-видимому, тоже.
- Сейж тоже г'усский, - сказала женщина.
- Только по матери, - уточнил чернявый. - Это, кажется, для них недостаточно.
- Для кого - "них"? - спросил Курчев, но ему не ответили.
- С тобой откровенничать нельзя, Юрка. Больше ничего не скажу, покраснел Бороздыка, обижаясь за Булгарина, о котором он написал лишь одну фразу.
- Да, Пушкин наше спасение, - обернулся к супругам.
- От инородцев? - спросил Серж. Теперь в его голосе не слышалось шутки.
- Не только. От развала, от гнилья. От всего.
- И от Запада? - спросил Крапивников, который тоже стал серьезным.
- Да! Да! От Запада и от Востока.
- А как же "друг степей калмык"? - спросил Курчев, раздосадованный, что ему не ответили на прежний вопрос.
- С калмыками все ясно, - отмахнулся Серж.
- С калмыками был интересный эпизод. Кстати, это и к Пушкину относится, - сказал Крапивников. - Когда было полтораста? В сорок девятом? Мне рассказывали, 6 июня никто из высланных в места отдаленные на работу не вышел, а весь калмыцкий народ, как один человек, потянулся в район, Бог знает за сколько километров, где было радио. Прямо всем выводком шли, как цыгане. Только что - на своих двоих. Знали, что юбилей и что без "Памятника" не обойдется. И вот, читает Ермилов по бумаге, а вся нация замерла: скажет или нет? На финне оборвал.
- Калмыки воевали против, - сказал Бороздыка.
- А ты - за... - усмехнулся чернявый. - Да и не все против. Многих сразу после войны, в самом Берлине в "Столыпины" запихивали. Так с орденами и ехали.
- Ну, а татары все. Сплошь, - не хотел отступать Бороздыка.
- Про татар не знаю. По татарам не специалист.
- Она не крымская.
- Приятно слышать, - чернявый опрокинул последнюю порцию коньяка. Пойдем, Танька. Больше уже ничего не будет. И доцент ничего не принесет, поскольку не явится. Ох, уж эти мне гости!
- А что? Ничего пьеска! - подхватил Крапивников. - Читали, Борис Кузьмич?
- Нет, - не понял Курчев.
- Гости, - хмыкнул Бороздыка. - Лучше бы уж назвал месячные или еще точнее.
- С кем не бывает, - усмехнулся Крапивников. - Но репризы там прелесть. Как это:
Расстройство в доме Кирпичевых,
Ах, что же в доме Кирпичевых?
Ах, Кирпичевы ждут гостей.
- И вовсе не так. Вы, Юочка, учше бы пг'очьи стихи Эхнатона. А эти вы запомнить не в состоянии.
- Бог мой, чего тут запоминать?! Он же стащил из "Трех сестер". Старшая, Маша, без конца твердит:
"У лукоморья дуб зеленый..." - сказал Бороздыка.
- Нет, нет, не говорите, - запротестовал Крапивников. - Все-таки зерно он протащил. Начальник не может быть хорошим человеком. Власть портит людей. Это зерно он протащил.
- Ну, зерно ему склюнут, - сказал Бороздыка. - А названием выдал себя. Языка ведь не знает. Гости!...
И тут как раз ввалились Сеничкины.
- Салют!
- Привет!
- Дай облобызаю, - галантно обнял Крапивников Марьяну и демонстративно поцеловал ее в губы.
- Давно не чмокались, Юрочка, - усмехнулась та.
- Здравствуй, Танька. Мы разводимся, - повернулась к картавящей женщине.
- В добг'ый час.
- А ты как здесь? - строго спросил Сеничкин лейтенанта. - Нечего тебе тут делать. Написал, что я велел?
- Здравствуй, Боренька, - отталкивая мужа, кинулась на шею лейтенанту Марьяна. - Мы с ним разводимся!
Курчева она тоже поцеловала в губы, и он, хотя и сам выпил, услышал запах спиртного. Но ему были приятны ее пухлые и одновременно плотные, а теперь еще и холодные с мартовского мороза губы.
- Бросьте лизаться, - сказал доцент. - Ну, ну. Не дразни солдата. Ему в казарму назад.
- Я в городе ночую, - огрызнулся Борис.
- Выпивки не принесли, а у нас кончилась, - сказал Крапивников.