От автора:
То, что кажется в этом романе правдой, — является вымыслом, а то, что представляется вымыслом, — и есть вымысел…
Рядом с серединой лета, к концу обеденного времени, часам к двум, когда офисные работники, разморенные жарой и сытостью, лениво плыли к своим рабочим местам, со стороны Рыбного переулка на Ильинку стремительно выбежал странный субъект. Субъект с невероятным усилием затормозил на углу, дабы не вывалиться на проезжую часть прямо под колеса неторопливой «Тойоты», управляемой, казалось, спящей за рулем блондинкой. Причем для сохранения равновесия субъект изобразил почти невозможное для человека па — чуть ли не выше собственной головы взбрыкнул правой ногой, согнул ее в колене и оттолкнулся ступней от «Тойоты», снеся при этом сандалией на толстой платформе с проезжающего автомобиля зеркало бокового обзора. Впрочем, на причиненный ущерб субъект не обратил ровным счетом никакого внимания. Поймав равновесие, он вновь продолжил свой стремительный бег…
Карина Полдень, еще пятнадцать минут назад лежащая на массажном столе под крепкими и ласковыми руками Гагика Мартиросова, а сейчас в полудреме управляющая транспортным средством в сторону кафе «Vogue», от такого неожиданного казуса с ее новеньким авто, выигранным на конкурсе «Мисс пансионата „Бережки“», очнулась в воинственном настроении… Вскинув белокурую головку, сначала было решила изящной ножкой вдавить педаль тормоза, но раз, два, секунда-другая — и передумала, так как сие действие могло совершенным образом испортить ей предстоящий обед с подругами. А тот обещал быть роскошным и по-летнему веселым. Вчера вечером из Италии вернулась Нинка Утро, вызвавшаяся платить сегодня за всех — с розовым шампанским. Портить себе настроение из-за какого-то зеркала, разбираться с милицией невесть сколько времени, показалось нерасчетливым и несчастливым…
Позже, когда девичьей компанией юных моделек было истрачено аж шесть бутылок «Клико», Карина Полдень вдруг вспомнила недавний казус с порчей личного имущества, о котором поведала своим товаркам со смехом. Она припомнила детали — особенно сандалию на толстой черной подошве, надетую на белый носок фирмы «Адидас».
— А ножища — пятидесятого размера! — добавила Карина. — Или того больше!
— Лимита! — скорчила гримасу Светка Вечер, вздернув копной черных цыганских волос.
— Гастарбайтер! — поддержала Нинка Утро. Она, по примеру подруги, хотела переметнуть густые волосы с правого плеча на левое, но здесь вспомнив свой новый имидж, изобретенный сожителем-стилистом, провела ладошкой от высокого лба к чуть заостренной макушке.
— Будешь лысая, с глазами наркоманки, — приговорил стилист девицу неделю назад, объяснив, что у нее прекрасной формы череп. — И летом лысой голове комфортней.
Не давая Нинке опомниться, тотчас обрил ее машинкой «Мозер», закончил дело опасной бритвой, надо отметить, очень профессионально, не сделав ни одного кровавого зацепа.
Нинка Утро ошалело глядела на себя в зеркало и, почти заикаясь, вопросила о том, где ей отыскать взгляд наркоманки? На этот интересный вопрос сожитель хотел подискутировать на тему системы Станиславского, но нужно ли грузить мозг восемнадцатилетней манекенщицы верой в предлагаемые обстоятельства? Спросил сам себя об этом, на что категорично ответил: «Не нужно!» и предложил Нинке перед работой принимать косячок с травкой… На этом и порешили… Всю последующую неделю стилист спал с Нинкой с большим удовольствием, чем ранее. Особенный кайф доставляли пахучие марихуанные поцелуи.
Между тем, возвращаясь к бегу странного субъекта, который зафиксировали все камеры наружного наблюдения, как банков, всяческих магазинов и другой коммерции, так и Федеральной службы охраны, можно было лишь удивляться сему бегуну, который, несмотря на очевидную квадратность своей фигуры, необычайно ловко продвигался по улице в сторону Красной площади. Чтобы не сталкиваться с сытыми офисными работниками, перемешанными с интуристами и гостями столицы, бежал он не по тротуару, а балансировал по бордюрному камню, как будто ранее служил в цирке и танцевал на проволоке с детства до сего времени. В лице субъекта, в его выражении наблюдался азарт такой невероятной силы и мощи, который помогает спринтерам устанавливать мировые рекорды, а героям накрывать собственными телами амбразуры. Мужик в сандалиях и носках «Адидас» то и дело подпрыгивал, при этом отклячивал бедро в правую сторону, сшибая тазобедренным суставом зеркала бокового обзора с припаркованных автомобилей. Каждое сбитое бегун сопровождал басовитым «опля!», явно испытывая удовольствие от проделок. При этом скорости он не сбавлял, а даже наращивал ее… Уже позже, к концу следующего рабочего дня, в различные страховые компании обратились сорок шесть автовладельцев с настоятельными просьбами компенсировать одинаковые убытки, произошедшие в одно и то же время, на одной и той же улице…
Капитан первого отдела ДПС Хорошкин, чемпион по армрестлингу среди сотрудников МВД всей России, молодой мужчина двухметрового роста, считался среди коллег персоной выдающейся, а потому и место несения службы имел выдающееся — Красная площадь. В обязанности здоровяка входило лишь одно — не давать парковаться перед площадью автотранспорту. С этой задачей чемпион не справлялся вовсе, так как тормозили перед его могучей грудью все больше депутаты, работники Администрации Президента, известные политические деятели, народные артисты и другие, имеющие удостоверения неприкосновенности, спецпропуска, талоны на недосмотр и прочую бумажную макулатуру со страшными гербовыми печатями и красными полосами по диагонали… Из-за всей этой библиотеки мандатов перед выходом на площадь скапливался затор из авто, а Хорошкин, обливаясь потом, струящимся из-под фуражки на мясистое лицо, причитал:
— Ах, паразиты, ах, дармоеды!
Некоторые избранные останавливались от неожиданной громкой ругани, оборачивались в сторону капитана с недоумением, грозящим перейти в административные меры. Но сотрудник ДПС лишь мощными руками разводил, переходя в атаку.
— Ну, товарищи-и! — призывал, капая на асфальт горячим потом. — А поцарапаете транспортные средства друг о друга? Хорошкин будет отвечать? Поставили бы свои катафалки у Блаженного, внизу… Ходить, что ли, разучились, слуги народные!..
Чаще всего после таких воззваний его посылали заняться мужеложством, что обижало, так как он был что ни на есть самым настоящим гетеросексуалом. Дома его ждала почти жена Анечка Кремер, младший сержант милиции, миниатюрная Мен-товочка, как он ласково ее называл, чемпионка по художественной гимнастике всего МВД России и блюститель порядка на станции метро «Театральная».
Часто избранные удалялись к проходной в Кремль, оборачивая на Хорошкина лица с надменными взглядами. Таких армрестлер совсем не выносил, густо плевал вослед, впрочем, попадал в урну… По-настоящему ненавидел капитан тех демократов и либералов, кто на недовольное милиционерское бурчание останавливался, возвращался и пытался его, Хорошкина, перевоспитать, действуя как бы по-доброму, с похлопыванием ладошками по его могучей груди, с приговорами, что вот, мол, ты, капитан, человек недалекий, не развиваешься, газет, поди, не изучаешь, а потому и стоишь здесь с выпученными глазами. Другие же, дескать, поумнее, не у Кремля стоят, а на трассе, где вся касса ментовская делается…
— Просись туда, дурила! — советовали. — Через годик иномарку себе купишь, девочек возить станешь!
Хорошкин с трудом сдюживал мерзость кремлевских посетителей, скрипел от ненависти сахарными зубами, выбеленными северными снегами, и вспоминал в такие критические минуты о том, что пацаном, проживая в Сургуте, мечтал попасть на житие и служение в сердце любимой Родины, город-герой Москву и охранять ее самое святое место — Кремль! Не за деньги большие, не за чипы высокие, а за совесть единую!.. Для свершения мечты своей Хорошкин и тренировал силу в груди своей — играл разным специфическим железом с младенчества, так, как иные мальцы обычными игрушками тешатся.
Отец Хорошкина, сам Хорошкин, мужчина мелкой, слабой текстуры, служащий в хозяйственном магазине товароведом, не переставал тайком спрашивать себя, каким таким чудесным образом от него, захиревшего еще в материнской утробе, худющего, как позапрошлогодний сучок, иссушенный солнцем, произошла такая невероятная, взбитая на сливках и меде, могучая плоть!..
Уже в пять лет младший Хорошкин весил к сорока килограммам, а глаза его в отличие от отцовских — цвета некачественного янтаря, сияли небесным цветом, или морем спокойным, или все вместе: с рыбами и птицами… Отец великана, поглядывая на супругу, с утра до ночи стряпающую на кухне, на ее сутулую спину и тощий мосластый зад оголодавшей коровы, уж точно не считал вторую половину способной только с его помощью произвести своими жилами на свет такое диво… Иногда Хорошкину-отцу, особенно когда он свои подозрения мешал с плодово-ягодным портвейном, мечталось тайком прибить свою супружницу за стопроцентную измену и за собственную трусливую вынужденность кормить чужого ублюдка. Но товаровед таким уродился. И без женоубийства пугался тюремных тягот, так как подворовывал в своей епархии, таская исключительно хозяйственное мыло ящиками… Он лишь грезил жутким грехом, не решаясь на сей, а пока мучился несбыточной местью, сын Хорошкин дожил до четырнадцати лет. К сему возрасту мальчонка весил к центнеру, имел ручищи, налитые яблочной силой, словно огромные чугунные тиски для вытачивания тракторных коленвалов. Ими пацан, добродушно лыбясь, разгибал подковы, приподнимал трехтонки и вырывал из земли молодые дубки. Юный силач любил свою мать за то, что она мать его, а потому Хорошкин-отец уже и в грезах своих перестал мечтать о преступлении, лишь смертная тоска грызла его сердце днем и ночью. Она же его и загрызла насмерть. Хорошкин-отец скончался в сургутской больничке от раковой опухоли желудка, мучаясь перед смертью отчаянно. Жена, как могла, жалела смертника, кормила с ложечки манной кашей, а он все не уходил в другое измерение, скручиваясь во влажной кровати жгутом, все изнемогал бедный не только физической болью, но и душевной… А она все повторяла:
— Ах, ты, родимый! Страдалец!
А потом он решился. Между нечеловеческими криками, между холодной испариной и жаром во всех членах, в короткие секунды отпуска, сухим, бессильным ртом спросил:
— Чей сын?
А она не поняла вопроса, думала, что предсмертный бред начался.
— Чей сын? — повторил Хорошкин-отец с напором и вдруг сверкнул последним огнем своего порченого янтаря.
Она поняла, что умирающий вопрошает осмысленно, и с недоумением переспросила:
— Как чей?.. — и ответила: — Твой, конечно…
— Врешь!.. — шипел пересохшими связками муж.
Она было обиделась, но сама грех в своей обиде увидала, а потому как с ребенком неразумным продолжала.
— А чей же, родной?.. Единственного мужчину в жизни знала. Только тебя!
Хорошкин уже не мог говорить, только горели огнем его ввалившиеся глаза.
А она вдруг все поняла. И чего он таким неласковым был долгие годы, чего молчуном считался, отчего сына не баловал. Как же мучился этот человек почти жизнь всю свою!.. И кто же наслал на него тягость такую — ревнивую?..
— Что же это?.. — всплеснула руками. — Так ты думал…
И такая жалость на нее накатила, так сердце защемило оттого, что ее вторая половина такие муки переносила молчаливо, что слезы хлынули из жениных глаз.
Хорошкин одним глазом уже видел огромный серебряный тоннель, а вторым все глазел на провожающую. Собрался с земной последней силой и поинтересовался одними губами:
— В кого же он такой… огромный?
Она вдруг улыбнулась сквозь горячую слезу и наклонила голову к умирающему. Шептала в восковое ухо, касаясь седых волосков.
— Так ты не помнишь мою девичью фамилию?..
Он чуть дернулся, словно засыпающая рыба.
— Борцова… Борцова я… А откуда она произошла?.. Фамилия? Ты что ж, забыл? Я же тебе еще в невестах рассказывала… Прадеда моего псевдоним! Псевдоним — это когда другую фамилию берут. Писатели там, артисты еще… Он же борцом был, прадед! Первым чемпионом Советского Казахстана! Выше двух метров мужчина вырос. А дед мой, сын прадеда, тоже здоровяком уродился, на флоте служил, говорят, якорь крейсера одними руками со дна вытянуть мог. Правда, женился на девице, бабке моей, туберкулезом больной, умершей при родах, оставившей наследством слабенькую девочку после себя, которая и стала матерью моей впоследствии. Так род измельчал силой — из-за бабки… Но, говорят, в седьмом поколении и негр родится… Так рассказывала я тебе все это уже…
Здесь Хорошкин вдруг громко крякнул, мгновением единым пожалел о своей никчемной жизни, тотчас прослезился кроваво… Мелькнуло голубоглазое лицо сына, почему-то сиренью запахло; он скосил свой второй глаз в серебряный тоннель и, испустив последний вздох, устремил в него свою душу… Погас порченый янтарь…
Хорошкина честь по чести похоронили, а на сорок первый день, после поминок уже, когда с зеркал были сняты черные платки и стало можно трогать вещи покойного, на чердаке дома обнаружили пятьдесят ящиков с хозяйственным мылом… Все понимали, откуда оно произошло, но на какую надобность хранилось, ответа не сыскали…
Мыло продали на городском рынке, причем такая удача — в одни руки, и на вырученные деньги устроили Хорошкину-сыну проводы в армию.
Пацана за недюжинную силу определили в спортроту, где он и получил специализацию армрестлера, а по-простому говоря, борца на руках. И не было Хорошкину в этом деле равенства. Столько рук переломал за два года службы — и не сосчитать! А тренер по фамилии Зиновьев все приговаривал после очередного искалеченного, что силушкой Хорошкин обязан великой Родине своей! А сердце Родины — город-герой Москва, и есть в самом центре его самое красивое место в мире — Красная площадь!
Поскольку побед было множество, то и про Кремль Хорошкин слушал по три раза на дню. Да он и сам с детства грезил столицей. Так и взросло в нем уже осознанное и неодолимое желание послужить Родине своей за успех, ему ниспосланный. И уж, конечно, пост его был им же самим и определен — охранять Красную площадь!
Хорошкина после дембеля взяли в Москву с превеликой радостью. Спортсмен-чемпион был необходим Центральному ГАИ, хотя б статью своей украшать милицейские ряды, а потому на северного великана спешно пошили в спецателье форму шестидесятого размера. А вот погончики с первой звездочкой смотрелись на плечищах молодого гаишника игрушечно. Сделать же большие, по размеру, оказалось невозможным — регламент…
Таким образом и оказался Хорошкин в городе-герое Москве, на охране Кремлевских стен, при деле мечты своей, и ничуть не жалел о том, если бы не издержки профессии, коими являлись депутаты и иже с ними… Ну, да и Бог с ними и иже!..