Его вызвали почему-то ночью. Он долго сидел перед каким-то незнакомым подполковником, пока тот что-то писал. Часа через полтора подполковник поднял на него усталые, с лопнувшими сосудами, красные глаза и спросил:
— Ничего не хочешь сказать?
— Нет, — честно ответил Кран.
— Знаешь, в армии недобор?
— В какой армии?
— В нашей, советской!.. А ты в натовскую хочешь?
— Чего ж там недобор?
— Пойдешь?
Кран даже опешил от такого неожиданного предложения. В голове у него сдавило, как обручем. Армия, почти как свобода… Но не верил, молчал…
— Ну?.. Через два года вернешься человеком. Хоть Родине послужишь!
— В Афган, что ли?
— Какой Афган!.. — скривился подполковник. — Чего там уже в Афгане делать!.. Куда военкомат определит, туда и пойдешь! Ну что, согласен?.. Если нет, сразу говори, у меня времени нет с тобой трындеть здесь!
Конечно, он был согласен. Лицо его почти сияло, лишь сомнение имелось в глубине, что мент есть мент — обманет!
Но мент, бляха-муха, не обманул. Уже на следующий день Крана выпустили из изолятора, но прежде он подписал несколько бумаг. В одной говорилось, что он, Кранов, претензий к следственным органам не имеет, что при освобождении ему все вещи возвращены. Конечно, это было не так, перстень гаджиевский, суки, зажали, ну да фиг с ним!.. И еще была одна бумага — повестка, в которой он расписался, что через два дня прибудет в военкомат, иначе статья такая-то, до трех лет лишения свободы…
У него было два дня свободы. Абсолютной!.. Он жадно, полной грудью вдыхал осенний воздух столицы и шагал по улице Горького, заглядывая во все витрины магазинов. Мол, что там у вас, чего новенького в «Елисеевском»?.. А в рыбном?.. Он зашел на Главпочтамт, где по межгороду поговорил с матерью, сообщив, что уходит в армию, отдать Родине долг, что со здоровьем у него отлично… Во время разговора Кран как бы невзначай уронил на пол спичечный коробок, а вместе с ним поднял небольшой газетный сверток и сунул его в нагрудный карман пиджака. На ощупь в пачке было достаточно бабок, чтобы прожить эти два дня. Держит слово Вано!.. Сквозь витрины Кран сёк наружку, еще до выхода из изолятора его об этом предупредили. Наказывали ни в коем случае не соваться к своей нычке, а чтобы не бедствовал, бабло для него обещали заложить в седьмую кабинку на Главпочтамте… Не обманул Вано!.. Есть на кармане бабки!
Он пообедал в ресторане на Старом Арбате. Съел в «Риони» превосходную корейку, запил ее бутылкой «Алазанской долины», а потом, осторожно неся в своей душе чувство свободы, направился к Пушкинскому музею. Но не музей интересовал Крана, а то место, о котором, запертый полгода, он мечтал каждый тюремный вечер.
За вход он заплатил пятьдесят копеек, взял напрокат обязательную резиновую шапочку, дождался начала сеанса, а когда прозвенел звонок, нырнул в теплые, исходящие в небеса паром, воды бассейна «Москва».
Он плыл, наслаждаясь, как будто в прошлой жизни был рыбой. Мощные руки рассекали воду то кролем, то брассом, затем Кран просто плыл под водой от бортика до бортика, слушая, какими странными становятся звуки под водой, обычные снаружи. Какие-то инопланетные звуки… «Бассейн „Москва“ — горячее озеро в центре столицы!» — сложился в голове слоган…
А потом он вынырнул и слегка стукнулся головой о чью-то голову. В глазах пощипывало хлоркой, но он, не видя лица пострадавшего четко, уже просил прощения.
— Владимир? — услышал он голос, от которого его огромное сердце сжалось до грецкого ореха. — Владимир, это вы?
Он моргал глазами, тер косые зенки руками, пока зрение не восстановилось окончательно.
— Ты?! — голос его от необычайного волнения дал петуха.
— Я, — ответила она, глядя на него самыми прекрасными на свете глазами.
Надя…
— Я, — повторила она. Ей было неловко перед ним, и не то, что она была в обтягивающем купальнике, а то, что на ее голову была надета обязательная дурацкая резиновая шапка с какими-то резиновыми цветами. Она тотчас стянула ее с головы. Собранные в копну волосы упали на поверхность воды, и от увиденной картины Кран чуть было не умер. Вот где Пушкинский музей!
Он хотел ей сразу сказать, прямо в бассейне сказать такие слова, которые, казалось, жили в нем всегда, сохраняясь только для нее одной. Он уже набрал в легкие воздух, когда вдруг услышал:
— Надь, ты чего!.. Немедленно надень шапочку! Здесь нельзя без шапочки!.. Дрянь какую-нибудь подхватишь!
Кран от неожиданности чуть было не крякнул. Он скосил глаза и разглядел в воде коротко стриженную голову, с гладко выбритым лицом, с глазами, спрятанными под очками для плавания.
— Ты кто? — от неожиданности спросил Кран.
— А ты кто? — ответил парень лет тридцати, который достал ногами до дна и теперь стоял, выпячивая мощную грудь из-под воды.
Кран больше не мог выдерживать препятствий на своем пути, она была его женщиной, отписанная ему свыше, а потому он просто сказал мускулистому парню:
— Уйди!..
Крану казалось, что тот должен понять очевидную ситуацию, это его женщина, любовь Вована до гроба, но парень почему-то не понял, вякнул что-то угрожающее, а потому его сначала пришлось притопить, а потом слегка ухо надорвать…
— Вы что, мальчики! — чуть слышно проговорила Надька, оказавшаяся вдруг в порозовевшей от крови воде.
Парень, казалось, был оглушен такими неожиданными действиями. Затем он, мастер спорта по плаванию, уверенный в своей спортивной силе, вдруг почувствовал, как железные пальцы уткнулись в его бок, продавили мышцы и схватили за ребра. Схватили и потащили его натренированное тело к мужской секции, словно детское.
Кран тащил нежданного претендента на его счастье и приговаривал:
— Иди, пожалуйста, парень! Иди, пожалуйста, домой!
Мастер спорта был готов идти домой, даже плыть… Он слегка взвывал, когда рука, вторгшаяся в его плоть, ее пальцы нажимали на печень.
— Иду, иду!..
— Ты понимаешь, люблю я ее, — миролюбиво объяснял Кран, — очень сильно люблю!.. Ты знаешь, что такое любовь?
— Знаю…
— Во-от, значит, ты меня понимаешь!
Кран дотащил соперника до шлюза, на прощание попросил зла на него не держать, предложил дружбу, выпить портвейна — все эти предложения он уместил в секунду и, не дожидаясь ответа, засунул пловца в шлюз.
А потом он, прижав ее к бортику, целовал… Он не отрывался от ее губ целую вечность. Высасывая вкус экзотического киви, перемешивал ее душу со своей, как волшебный коктейль, улетал вместе с нею в те тонкие слои пространства, откуда и проистекает эта самая любовь.
А потом их погнали из бассейна, кричали вослед что-то о нравственности, о советской морали и много еще о чем…
А еще потом их мчало такси к гостинице «Ленинградская», в которой у Крана все было схвачено, все администраторы жили когда-то за его счет. Его встретили, как родного, безо всякой регистрации, и швейцар Брылин, бывший боксер-тяжеловес, с носом цвета чернослива, проводил их до самого люкса, обещав прислать ужин как можно скорее. И уже совсем потом Вован Кранов любил свою Надьку Кивелеву до полного изнеможения собственного ресурса. Да и она уже молила остановиться — хрупкая, с почти девчачьей грудкой и остренькими плечиками… Она чувствовала себя как надвое перерезанная!.. Он жарко шептал ей до самого утра, какое чувство в нем огромное, как оно взрастало в каждой клеточке тела с каждой секундой разлуки, с каждым мигом его жизни, как он всегда верил сердцем комсомольца, что найдет ее, что она обязательно станет его женой!..
И она шептала в ответ, что ждала его долго, мол, куда он пропал, что она даже ходила к нему в школу, пыталась найти, а потом она уехала из Запорожья в Москву поступать в МГУ на филфак, но не поступила и вот пару лет жила с парнем, которому он оторвал сегодня ухо в бассейне. И еще сказала, что ей жаль Валентина, что он хороший!
Кран хотел было на ее слова ревность изобразить, но и на нее уже сил не было, да и не чувствовал он в пловце соперника.
Они ели котлеты по-киевски, хрустя картошкой фри, пили все ту же «Алазанскую долину», примешивая к вину «Советское шампанское», и смотрели друг на друга просто.