«Всё, – понял он и почувствовал, что у него не осталось даже сил, чтобы обрадоваться. – Приступ прошел! И на этот раз миновало…»
- Тогда, что ли, и правда, – за работу?
Опираясь слабыми руками о кровать, он встал, пошатываясь, сел за стол и напечатал: «Глава первая».
- Это еще что такое? – мгновенно ворвалась в комнату Настя и, увидев его за машинкой, ахнула: – Ты с ума сошел!
- Прошло! – опережая ее возмущение и протесты, сразу сказал он.
- Слава Богу! – с облегчением выдохнула она, тоже бессильно опустилась на кровать и заплакала.
- Что это ты? Раньше плакать надо было! – удивился Василий Иванович, и Настя, взглянув на него сквозь слезы, прошептала:
- Думаешь, у меня нервы крепче?
- Ладно, иди!
- Никуда я не пойду, – ласково, чтобы только не огорчить мужа и не спровоцировать повторения приступа, сказала она. – Ты же ведь опять за машинку сядешь!
- Сяду, – упрямо подтвердил Василий Иванович. – Разве ты не понимаешь, что я должен написать эту повесть к сроку?
- Понимаю… И что же нам тогда делать?
- Не знаю…
- Как жаль, что я на машинке не умею так быстро, как ты…
- Да что об этом теперь жалеть…
- А давай так, – предложила Настя. – Ты будешь мне диктовать лежа, а я записывать!
- Не знаю, я как-то не пробовал так писать… – замялся Василий Иванович.
- А мы сделаем только одно начало, – не отставала Настя. – Потом, когда ты совсем поправишься и окрепнешь, поверь, я сама усажу тебя за машинку!
- Ну хорошо, тогда пиши! – улыбнулся Василий Иванович подождал, пока Настя взяла авторучку и его исписанную дневниковыми записями, пометками для памяти, мыслями для их обдумывания и прологом тетрадь, и начал:
«...- Никодим!
Массивная, обитая позеленевшей бронзой, дверь открылась с поразительной для нее быстротой. На пороге подвала выросла долговязая фигура Апамея. Щурясь со света, он обвел взглядом столы, усеянные осколками дешевых поделочных камней, полки с запыленными глиняными богами, отыскал пятнадцатилетнего сына и заторопил его:
- Неси каламус, чернила, лист папируса, что поновей! А-а, Зевс тебя оживи! Келад, помоги ему!
Скользнув по отцу рассеянным взглядом, Никодим продолжал вырезать на желто-коричневой яшме голову Апполона. Зато широкоплечий, с косичкой под гладиатора парень, не столько полировавший, сколько пытавшийся удержать в грубых пальцах свинцовую печать, стряхнул с себя порошок из толченых раковин и бросился в угол, задевая стол с амулетами из александрийского стекла.
Не по годам рослый, больше трех с половиной талантов[12] весом, он даже не заметил помехи. Лишь услышав грохот, оглянулся и заморгал, видя, как разбегаются по полу разноцветные скарабеи, птицы и львы…
- Слон в лавке горшечника! – ахнул, бросаясь вниз, Апамей. – Стой! Куда?!
Остановив шагнувшего на помощь Келада, он сам собрал уцелевшие амулеты, вслух подсчитал убытки и стал благодарить богов, что они не позволили, пока его не было, разрушить подвал или сжечь мастерскую.
Келад морщился от каждого слова, как от удара. Никодим успокаивающе подмигнул ему: сейчас из отца, точно из откупоренной винной амфоры, выйдет едкий дух, и он станет таким, какой есть. И не ошибся.
- Мать дома? – поднимаясь с колен, спокойно спросил Апамей.
- Пошла в лавку, к зеленщику! – опередил Никодима Келад и досказал жалобным взглядом, что его могучее тело требует не моркови с сельдереем, а мяса.
В другой раз Апамей не преминул бы напомнить, что не в силах обеспечить семью даже необходимым – в Сирии перестали покупать его скульптурки, геммы и амулеты; может, в Тире, на родине Келада, людям есть еще, что опечатывать, и там верят – если не в богов, так хоть в злых духов.
Но сейчас он не обратил внимания на Келада и довольно потер ладони:
- Тем лучше – не будет причитаний из-за продажи нашей кладовки!
- Разве мы продаем ее? – рука Никодима дрогнула. В прическу Аполлона непрошенным волоском вкралась царапина.
- Не медля!
- Кому?
- Одному богатому иудею, который только что купил часть нашего дома!
- Как!.. – резец взвизгнул, грозя вконец погубить гемму. – Наш дом… продан?!
- Увы, сынок! Боги помогают лишь тем, кто в состоянии приносить им щедрые жертвы. А что можем дать мы, кроме собственных слез?
Горько вздыхая, Апамей сам направился за ларцом, где хранились письменные принадлежности.
- Это что же получается? – уставился на Никодима Келад. – Я прибыл из Тира в Антиохию на поединки лучших гладиаторов Сирии, вижу вместо них петушиные бои во дворе да этот проклятый подвал… А твой отец продал дом и говорит – нет даже меди на тессеру в амфитеатр?!
Вместо ответа Никодим поднял фигурку голубя с отбитым хвостом и принялся гладить его, как живого.
- Тебе что, ты в цирк не ходишь, ретиария от секурия не отличишь! – простонал Келад. – А я?..
Никодим равнодушно пожал плечами.
Келад выхватил амулет и швырнул в ящик со стеклянным боем:
- Клянусь дубиной Мелькарта, сбегу от вас! Арену наймусь чистить! Убитых крюками выволакивать! Сам, если что, вызовусь биться!
- Не надо! – поморщился Никодим и, опасаясь, что Келад снова начнет про крючья и кровь, торопливо шепнул:
- Отец не мог продать дом!
- Почему?
- Да потому, что почти весь он принадлежит сирийцу Гору!