- Мама, что-нибудь серьезное?
- Пока еще трудно сказать, - отвечает, помедлив, Муся. - А вам придется в Москву ехать, к бабушке.
- Ой, в Москву! - закричала Наташа, вставая с кровати. - Да здравствует Москва! Ура-а!
- Значит, бабушка ждет нас? - спрашивает Володя.
- Конечно. Она письмо прислала.
- Мама, а наша бабушка старенькая? - Наташа подходит к матери, обнимает ее за плечи, старается заглянуть в лицо, расшевелить ее или насмешить. Она, поди, чепец носит, как в книжках?
- Она всегда по моде одевалась, - ответила мать, грустно улыбаясь.
- В школе говорят, что пароход пристает прямо к лесному берегу. Можно брусники набрать, пока он стоит, - сказал Володя.
- Ой, мы наберем брусники для бабушки! - обрадовалась Наташа.
- Вот и молодцы, - сказала мать.
- А как же папа? - спросил Володя.
- Я тут погляжу за ним. Поправится он - тогда и мы приедем в Москву. А за вами тетя Ирина прилетит. Ей телеграмму дали.
Муся в лаборатории упаковывает зерно в пакетики, надписывает их, складывает в стопки.
- Марфа, это вот образцы "урожайной". А здесь "магницкий овес".
- Я боюсь перепутать... У меня голова дырявая, - говорит Марфа.
- Я все записала... И в каталогах все есть...
- Вы уж погодили бы до приезда новенькой, - говорит Марфа.
- Это от меня теперь не зависит.
Открывается дверь, входит старшая сестра Марии Ивановны, Ирина. Это строгая располневшая женщина в сером дорожном костюме и в шляпе. Светлый плащ висит на согнутой руке.
- Муся, что случилось? - спросила от порога.
- Ирина, милая! - Мария Ивановна кинулась к ней на шею и разрыдалась, не стыдясь своих слез.
Муся с Ириной собирают детские вещи, упаковывают чемоданы. Детей нет. Ирина, заперев последний чемодан, присела на стул и сказала решительно:
- Ты как хочешь меня ругай, но я тебе прямо скажу - во многом ты сама виновата.
- В чем же? - спрашивает Муся.
- Да хотя бы в этой истории с кулацкой заимкой!
- Какая же она кулацкая?
- Ну не будем придираться к словам. Ладно, я еще понимаю тебя, когда ты проводила там опыление пшеницы. Ну, дело требовало... Но забирать с собой на станцию Авдотью?.. Это уж слишком!
- А бросить людей, которые помогли тебе... На произвол судьбы! Это не слишком?
- Но пойми же наконец, под какой удар ты ставила Василия! Станцию! Все свои опыты! У тебя же не частная лавочка, а государственное заведение! С этим считаться надо.
- С этим я считаюсь, - сухо сказала Муся.
- Нет! Желание быть доброй у тебя сильнее чувства служебного долга. Но мы ученые. Во имя науки мы не имеем права рисковать собой и своим делом ради отвлеченных филантропических идей. Неужели тебя папина судьба ничему не научила?
- Папу ты оставь в покое... И науку тоже. А насчет отвлеченных филантропических идей я тебе вот что скажу. Грош цена той науке, которая слепа и глуха к человеческим страданиям. Если мы работаем не для собственного благополучия, а для блага людей, то как же мы смеем проходить мимо той же Авдотьи, не протянув ей руку помощи?
- Ну, Авдотья еще не весь народ...
- Понятно... Проще служить отвлеченному народу, чем возиться с этими Авдотьями...
- Мы говорим на разных языках.
- Пожалуй...
Вознесенская пристань. Пароход готов отчаливать - раздался гудок. Муся чинно прощается с Ириной.
- Поезжай в Тимирязевку: Вольнова попроси. Может, он поможет. Все-таки у него вес, - говорит Ирина.
- Да, да, - машинально произносит Муся, потом целует детей.
- До свидания, мои милые... До свидания!
- Мама, а у тебя слезка на щеке, - говорит Наташа.
- Да что ты? Это водой с реки брызнула капелька...
- Мам, приезжайте и вы... Забирай папу с собой. Там он скорее поправится, - говорит Володя.
- Приедем, приедем! Целуйте бабушку.
Опять гудок. Пассажиры ушли на пароход. Поднят трап, и Муся долго машет отходящему пароходу.
Потом медленно поднимается в гору, идет по полю. А поле зреющей высокой пшеницы все ширится и ширится до самого горизонта. И нет больше ни тайги, ни реки, ни строений, ни дымков... Бескрайнее поле, желтое поле, бегут по нему размеренные волны, да вьется узкая дорога, да человек идет. Да песня в небе льется, грустная, с хрипотцой, будто усталый женский голос поет:
Средь высоких хлебов затерялося
Небогатое наше село,
Горе горькое по свету шлялося