Проститутка Лена улыбнулась, присела на корточки, и ее короткая юбка задралась, почти обнажив бедро.
— А про любовь вы, конечно, забыли?
Тридцатипятилетняя женщина, с крепким, красивым телом, Елена торговала собой на железнодорожном вокзале. Когда клиенты видели ее сзади, то приходили в восторг. Правда, пыл их становился умереннее при виде лица Лены, обезображенного двумя шрамами на левой щеке. К тому же, лицо женщины было испитым. Мунтяну это не смущало, он вполне резонно полагал, что красота — явление преходящее, и потому агент госбезопасности влюбился в проститутку. Увы, пока она позволила ему лишь обнять себя несколько раз, а однажды даже нерешительно чмокнула его в щеку.
— Но ведь на вокзале-то ты отдаешься людям, которых видишь первый и последний раз, — в отчаянии как-то сказал Мунтяну, — а со мной спать не хочешь!
— Если это действительно чувство, — выпрямила спину Елена, — то нам не следует торопиться. Идем лучше гулять.
И влюбленные, взявшись за руки, неспешно шли по проспекту Штефана Великого. Памятник великому королю Молдавии одобрительно кивал им вслед, порой даже подмигивал Мунтяну, и, готов был поклясться агент, как-то раз он даже заметил, как камзол Штефана, — на том самом месте, — немного топорщился. Это было в тот день, когда Лена надела свое лучшее, и самое короткое платье. Тогда Мунтяну был особенно возбужден, и вполне разделял чувства памятника. На свидание он принес Елене гвоздик и розы, которые украл у памятника Толстому.
— Прелесть какая, — задумчиво улыбаясь, водила она цветами по полным губам, — ты очень милый…
Мунтяну с тоской думал, что если хотя бы через месяц-другой женщина над ним не сжалится, он сойдет с ума. В то же время агент понимал, что Елена ведет себя, как и всякая другая девушка, окажись та в подобной ситуации.
— Ей нужно проверить твои чувства, — соглашался с ним Григорий, когда приятели, сидя на ступнях у Собора, размышляли над некоторыми особенностями женских логики и поведения.
— Нежели не видно, — жалобно стонал Мунтяну, — как я люблю ее?
— Тебе и самому, — назидательно поднимал палец Григорий, — надо проверить свои чувства.
— Ну, уж этого мне не нужно, я и так знаю, как много она для меня значит, — говорил Мунтяну, знавший Елену всего две недели.
— Нет, — возражал Григорий, — тебе может казаться, что ты очень сильно ее любишь. А на самом деле твоя любовь может, после того, как вы переспите, конечно, оказаться плотским наваждением. Страстью тела, и ничего больше. И тогда обманутым человеком будет чувствовать себя не только она, но и ты!
С трудом согласившись с доводами Григория, Мунтяну старался не показывать нетерпения, которое охватывало его всякий раз при виде божественного тела Елены. Он даже стал спать у порога ее деревянной будочки, которую в парке оставили строители, реконструировавшие Кафедральный Собор. Он терпеливо ждал, когда Елена обслужит очередного клиента в привокзальном туалете, утешал ее, если женщину били пьяные мужчины, и приносил ей все самое лучшее, что мог выпросить на каких-нибудь похоронах, или свадьбах. Нельзя сказать, что Елена не ценила этого, но все же дары и внимание Мунтяну принимала она с опаской, видимо, думая, что этот мужчина хочет от нее только тела. И пока упорство Елены Мунтяну сломить не удавалось.
— Так, — кивал Танасе, читая донесения агента, приставленного к Петреску, — так. Хорошо. Попался, голубчик. Скоро брать будем.
С тех пор, как Константин услышал пленку, на которой была записана беседа (и кое-что похуже, с тоской вспоминал он) его бывшей любовницы Натальи и лейтенанта Петреску, в душе директора СИБ поселилась ледяная ярость. Разумеется, Танасе отдавал себе отчет в том, что его неприязнь к несчастному Петреску обусловлена личным моментом, но раз уж так удачно сложилось, что лейтенант еще и пособник террористов…
А в том, что Петреску каким-то образом связан с террористическим подпольем, Танасе и не сомневался. Слишком много совпадений. Ежедневные встречи Петреску с Осамой Бен Ладеном, к примеру. Кстати, оперативников следить за Осамой начальник СИБа не приставил, потому что выяснил: афганец не выходит из киоска, где режет овощи для шаурмы. В подсобном помещении есть диванчик, где афганец спит, изредка жена хозяина киоска приносит ему книги, но на улицу он не выходит. И ни разу за полтора года не вышел.
— Двадцать пять миллионов долларов, — прошептал Танасе, чувствуя радостное возбуждение, — за голову Осамы, плюс орден от президента, плюс орден от США, плюс хорошая пресса и лестные отзывы на телевидении… Да, еще и Наталья… Пусть поймет, что потеряла, и с каким мерзавцем связалась… Да, Константин, похоже, на этот раз ты сорвал куш…
Походя Танасе подумал, что необходимо увеличить финансирование агента Мунтяну, который, не щадя себя, втерся в доверие к местным бомжам, и блестяще выполняет свою задачу.
— Поставленную перед ним задачу! — поправил себя Константин, и приосанился. — Так звучит правильнее и красивее.
Дело Петреску и дело Осамы Бен Ладена главный контрразведчик страны взял под личный контроль. За Осамой он тоже следил сам, приказав установить в кабинете большую подзорную трубу. Когда в кабинет заходили неосведомленные гости, Константин врал что-то о своем увлечении астрономией.
Широко улыбнувшись, Танасе дочитал записку Мунтяну, и тщательно порвал ее. Если бы бумажка была не такой грязной, Константин, в соответствии с им же разработанной инструкцией, непременно съел бумажку… Инструкциями своими он очень гордился, и считал, что таких хороших, как в СИБе, больше нет ни в одной спецслужбе мира. Подчиненные поначалу ворчали, но потом привыкли к тому, что секретные документы необходимо съедать. Некоторые даже вошли во вкус: в отделе шифровальщиков, вспомнил Константин, был оригинал, который утверждал, что тонкая папиросная бумага отдает рисом, и очень вкусна, если ее слегка присыпать паприкой. Сам Танасе предпочитал черный, грубо молотый перец.
Встав из-за стола, Константин прошелся в угол кабинета, где за подзорной трубой был спрятан портрет президента России, Путина. Танасе преклонялся перед судьбой этого человека, и втайне надеялся, что рано или поздно повторит его путь.
— Чем черт не шутит? — спрашивал он себя. — Вдруг и я когда-нибудь стану президентом?
И понимал: станет. Кто, как не он, — человек, который вот — вот схватит опаснейшего террориста мира, — достоин крепко взять в свои мужественные руки руль тонущего корабля по названию Молдавия? Но это потом. А сейчас надо заняться делами.
Константин смахнул пыль с портрета, и спрятал его за трубу. Потом подумал, и решил перепрятать. Очень долго директор СИБ метался по своему кабинету, прижимая фотографию Путина к груди, пока его не осенило. Потолок! Конечно же, потолок. Константин залез на стул, и, достав из ящика маленький медицинский молоточек и тонкие гвоздики (обычно он пользовался этим во время допросов), приколотил портрет президента России к потолку. Получалось, что Путин смотрит на весь кабинет Танасе сверху.
— Это добрый знак, — прошептал Танасе, — что меня посетила такая хорошая идея.
Подмигнув коллеге, Танасе включил диктофон. Настало время ознакомиться со следующей прослушкой лейтенанта Петреску. На этот раз записывающее устройство установили у Сергея в кабинете, поэтому Танасе мог не опасаться, что запишут и Наталью. Привычно поморщившись, Константин прослушал песню группы «Гостья из будущего». Началась запись прослушки.
— Послушайте, Балан, вы же интеллигентный человек, — укоризненно говорил собеседнику Петреску.
Голос у лейтенанта был уставший, с удовлетворением отметил Танасе.
— А что я могу поделать? — хрипло забубнил человек, с которым беседовал лейтенант, и Константин узнал голос журналиста Дана, — Это не люди, а животные. В туалете они курят, на кухне, простите, гадят.
— Но это же не повод бить людей до потери пульса, — мягко увещевал Петреску.
— А что, — встревожился Балан, — у него пульс действительно пропал? Меня посадят в тюрьму?
— Нет, — заверил его Петреску, — на этот раз не посадят. Я считаю, что лучшая мера борьбы с преступлениями, это их профилактика. Но вам необходимо что-то менять в своей жизни. Вы слишком много пьете, у вас сдают нервы. Чего уж там, ни к черту у вас нервы.
— Это верно, — горько согласился Балан. — Кстати, лейтенант, моя соседка, ну, та, что балерина, еще раз просила передать вам огромную благодарность.
— А, ерунда, — отмахнулся Петреску, — вернемся к вам. Поймите, в этом районе вам не место. Здесь живут люмпены. Асоциальные личности. Еще немного, и вы станете таким же.
— Лейтенант, а позвольте спросить вас, что вы делаете в этом районе? Молодой, способный полицейский, из обеспеченной, насколько я знаю, семьи…
— Я знаю, что вы мне не поверите, как и никто не верит, но — я верю, что принесу здесь пользу.
— Ну, почему же не верить? По крайней мере, мне вы уже помогли, колонку вернули…
— Давеча в вашем доме отключали воду, — вспомнил Петреску.
— Да. А что?
— Я бы вас убедительно просил, — слова давались Петреску с трудом, слышно было, что он стесняется, — не выбрасывать отходы жизнедеятельности в целлофановых кульках из окна.
Наступила пауза. Танасе, согнувшись пополам, хлопал себя по ляжкам, и плакал от смеха.
— Простите, — неловко вымолвил Балан. — Я так понимаю, убеждать вас, что я, в отличие от остальных обитателей дома, так не поступаю, бессмысленно?
— Это вы меня простите. Конечно, бессмысленно. Просто кулек с теми самыми отходами вылетал из вашего окна как раз на крышу нашего служебного автомобиля.
— В человеке уживается высокое и низкое, лейтенант. Можно выбрасывать из окна дерьмо в пакете на улицу, и быть при этом святым, почти ангелом.
— Сомневаюсь, — сухо ответил прагматичный Петреску. — Весьма сильно.
На пленке послышался шорох. Балан встает на стул, догадался Танасе.
— Что это вы на стул взгромоздились? — подтвердил догадку Танасе лейтенант.