«ДЕНЬ и НОЧЬ» - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 57
Это едва не стоило мне жизни. Но я не очень волновался: ведь это едва не стоило мне жизни ламантина. Но не жизни Бога.
Я, Бог. И я раскрою сейчас вам Сущее. Познав это, вы станете Богом. Как я. Я, Бог, говорю вам, слушайте, ибо ничего важнее в вашей жизни вы не услышите. Приникните сейчас, как к замочной скважине, и внемлите мне. Слушайте. Вот величайший секрет вашего бытия.
Величайший секрет вашего бытия состоит в том, что наз…».
Молдавия
Письмо из БарнаулаЕвгений Банников
Сон
Тебе вчера не показалось,Как странно девочка смеялась,Облита брызнувшим фонтаном?Все это было очень странно…Пусть это призрачная греза.Но чудеса творят и слезы.Она смеялась на рассвете,Взлететь стремясь за тучи эти.И мы прошли, кивнув ей дружно…А может быть, нам было нужноК ней подойти с простой улыбкойИ пригласить пройти по зыбкой,Еще предутренней дорожкеИ проводить ее немножко.Случайная встреча на закате
Ты меня, пока, не знаешь.Я тебя, пока, не знаю.Ты меня не понимаешь.Я тебя не понимаю.Раз такие осложненья,Что же нас друг к другу тянет?Предвещая опьяненье,Красный сумрак робко вянет…Хорошо, что я не знаю.Хорошо, что ты не знаешь.Мы друг друга понимаемТак, как надо,Понимаешь?..Маргарите
Маргарита — жемчужинаТы, и впрямь, моя жемчужина.Имена не зря даются.Мне б ещё бы — твоим суженым…И пускай планеты бьются!Как стекло, пусть разлетаются.Только ты… И счастлив я.Только ты… И сердце маетсяОт ожогов, от огня.Ты — мой клад, мой жемчуг редкостный,Не отдам и не продам…Ты — жемчужина заветности,Покорюсь твоим глазам.Ты одна, моя жемчужина.Только ты — и счастлив я.Мне б, ещё бы, твоим суженымБыть, чтоб ты была моя…* * *
Ты чувствуешь лиСнежное дыхание?Неправда, что безжизненно оно.Не верь словам.И тёплыми рукамиСлепи снежок.И брось в моё окно.И на морозе эхом отразитсяВесёлый, рассыпающийся звук.Какие странныеВ своей печали лицаПрохожих,Суетящихся вокруг…Я выбегу к тебе.И улыбнётсяСлепое солнце,Словно человек.И на морозеЭхом отзовётсяНаш звонкий, рассыпающийся смех.* * *
Первая любовьМаргарите
Такие ночи помнятся всегда.Холодный воздух чист и нетревожен.Затягивает лужи плёнка льда,Непрочная, на лепесток похожа.Я радостным волненьем опьянён.И слабым ароматом увяданьяОсенних дней. И с четырёх сторонНисходит на меня очарованье.Так поздно, что последние огниВ домах у полуночников истлели.И как бывает сладко, чёрт возьми!Мечтать о тёплой, ласковой постели.Я проводил тебя в урочный час.Ты мне слегка кивнула на прощанье.Мир продолжался порознь для нас,Пока нас разделяло расстоянье.Мне никогда не позабыть ночейВлюблённости наивной. До рассветаБыл воздух чист, как блеск твоих очей,Как будущего верная примета.* * *
Лучше — просто…
Лучше просто, взять и сказать,Что люблю, мол, твои глаза…Чем хватать мимолетные фразы,Монологи влюблённых из книг,Достигая, порою, экстазаИ рассудок теряя на миг…Лучше просто, взять и сказать,Что люблю, мол, твои глаза.Чем банальности лопотать.Или, под нос слова бурча,Поизящнее выбиратьФразы, чтобы лились, журча…Лучше просто, взять и сказать,Что люблю, мол, твои глаза.А ещё лучше, просто взять,Ту, что любишь, и целовать.Целоваться всю ночь напролёт,Про мерцание звёзд забыв.И пускай воробей поёт,Все печали свои излив.А ещё лучше, просто взять,Ту, что любишь и целовать.И не нужно затёртых признаний.Всё и так проясниться без слов.В отношениях между сердцамиПоцелуй быть послом готов…А ещё лучше, просто взятьТу, что любишь и целовать…* * *
Я принесу тебе успокоение.Тепло и холод с телом примирю.Душа твоя, в наивном устремлении,Подобна Диогенову огню.Ищи, ищи, эфирное создание,Свой рай земной!И ангельский свой ликЯвляй всему…Бывает, что желанияИ на земле свершаются на миг.* * *
День рождения
Не руки положила мне на плечи…Но крест. Так, по-весеннему, любяДвижения твои и смех, и речи,Сроднился я с началом февраля.Так смейся же и плачь, как эта вьюга,В предчувствии агонии зимы,Гитарною, натянутой упруго,СтрунойВ стране,Где лишь озареныСны,Сотня книг,Да дюжина рассветов…Но и того не мало.Дай-то Бог,Чтоб этот день стал первою приметойСчастливых летИ призрачных тревог.Китайская гадалка
Китайские оракулы в своих предсказаниях очень считались с ветрами
Э. КанеттиМне этот пруд напомнит разговор,Ушедший смысл, которого неясен.Но, как забытый временем Сапор,Всё так же он для памяти опасен.Всё та же, полусгнившая, вода,Всё тот же ветер, дух былых касаний,Творят, из ничего и в никуда,Твои слова, как новое Писание.Лукавая шаманка обрелаНазначенную силу провиденья:Ручьём неосторожно затеклаВ мой пруд, в моё старинное селенье…* * *
Дверь на запоре. Из окнаСвет проникает вороватоСквозь штору.Как ты бессмысленно беднаИ как бессмысленно богата,Душа,покорная укору!* * *
Ни бред, ни явь вернуть не удалось.В сереющем пространстве только тяжестьНелепых снов.Свинцовой тучей чья-то боль и злостьНа город одинокий ляжет.ТаковУрок.Не каждому даноВзойти по лестнице в подвал своих сомнений.И выйти вон.Там,за окном,ещё одно окно.Жесток закон затерянных селений.Для каждого.Для четырёх сторон.* * *
Усердный страж невидимой границы,Суровый воин мнимых рубежей,Взираю на бесчисленные лицаКоварно-непослушных падежей.У наших слов есть тягостный придаток,Лукавая, зеркальная игра,Где каждый обреченный гладиаторПолучит свой удар из-за угла.О, да! Мы лицемеры в первом браке.Ужель озноб предчувствовать нельзя?И в небесах готовятся для драки,И на земле.… Такая, вот, стезя.Неужто мы допустим покаяньеЖивых живым? Какой счастливый фарс!Усопший Бог получит воздаянье,Узрев свой лик, дождями смытый с нас.Мы так легко доходим до предела.Послушай, как струна звенит в тебе.Что нам до неуживчивого тела,Идущего по собственной судьбе…Ночь весенняя
Не настороженно, беспечноПройду по улицам пустымБезвестности своей навстречуОт шороха ночных простынь.Я навещу дворы, где, прежде,С ватагой резвых сорванцов,Таких же, как и сам, в надежде,Невесть на что, тревожил псов…В такие ночи можно слышать,Как сны, дождавшись темноты,Блуждают по пустынным крышам,Общаясь с Вечностью на Ты.И даже, в город заколочен,Не задохнусь, но вырвусь вонИз теплоты весенней ночиВ прохладу предрассветных волн.Там будут вздрагивать весыНа хрупкой нити подсознанья,Что кажется — приход весныДоступен даже осязанью.Тебе сказали — город спит?Не верь досужим измышленьям.В иной реальности паритОн, ожидая Просветленья.* * *
…Так затевалось…На деле, все вышло иначе.Поезд ушёл,Прихватив ощущенье свободы.Чудится —Скоро весна.И к обеду сосульки заплачут.Так, в ожиданьи рассвета,Теряются лучшие годы.Но не спешиОдевать по минувшему траур.Солнце когда-нибудьВыглянет из-за бетонных строений.Ну, приглядись,Сколько близ тебя родственных аур!Ты не один в разношерстном скоплении сомнений.Евгений Евтушевский
* * *
Чёрный огонь неприметен в ночи,но ослепит в термоядерном свете,жжёт изнутри. А слова, что кричим —ветер.Сущности кованый монолитстрахом и золотом — неразменен,облагораживает — калитвремя.Магия Духа рождает миры,внутренний мир необъятней вселенной:разве боец, что себя покорил —пленный?* * *
Творчества линии жизни моиструнами в небо растут из земли,тянутся грифом в звенящую тьму,что в ней — пока не понять самому:стонущие в ля-миноре колкиот натяженья — движеньем руки?Сталь и оплётки дрожащую медьчищу барэ, чтоб не дать потемнеть!Кто бы там ни был — настройщик и Бог,только я сам своим струнам игрок.* * *
В жизни нет ничего невозможного,в мире нет ничего неприятного.От простого нельзя прийти к сложному —я теперь практикую обратное.В моём Сне нет надрыва отчаянья:там Душа раскрывается Силою,где погоду улыбкой встречаю я —пробужденье не станет могилою…* * *
Во глубине сосновых волн,пронзив кроссовки, пальцы в дёрнврастают сетью корневойи насыщаются водой.Воздев к светилу слабость рук,питаюсь Силой. Тело вдруг,взорвав по швам джинсовый крой,покрылось терпкою корой,и каждый скованный суставдля гибкой ветки предком стал,в момент поверхности моисгустились аурой хвои.И — чудо! Вековечный гулуже осмысленно вздохнул,от всех деревьев донесяприветственные голоса.Так, погостив в людском краю,я влился в прежнюю семью.Дмитрий Латышев
Пьяные пути
Oxygen ищет путь
1
Снова летают белые мухи.Прежде Эрота родятся в ночиНебо и город (у неба на брюхе)Нас выпекает, как кирпичи.И возвращает в свои же объятья,К Фрейду не чувствуя интереса,Сам для себя навсегда неприятельПод подозреньем за то, что повеса.Кто же ты мой мимолетный приятель?В парке, который кончался заставойВряд ли наутро будет приятноТо, что похмельной овеяно славой.Как раздавались в пустых коридорахНаши звонки, вызывавшие юность,Ведь не хватило, чуть-чуть, разговораИ мы с тобой навсегда разминулись.Голос рождается, требует речи.Только все занято: Бродский и Фет.Крапленую карту весело мечетСнег, разноцветную, как эполет.2
Куртка застегнута на двеПуговицы в ряду.В ряду остается ряд петель,Идущих на поводуУ ветра или ещеЧего и похуже какНадо лишь положить стежокИ упасть в снега.3
Раннее утро, темно, как в кармане.Подъем пятиэтажек. Увидим ли отбой?Как это случится? НаканунеВсе закончится и начнется с другойстраницы.Все что будет —наступит. И не надо волхвов.Включится свет, и новые людипройдут под тяжестью вещмешков.4
на возвращенье из снега наверно не хватит дыханьямедленно таять — количество кадров в секундуи так превосходит пределы людского вниманьяа всякие суки красивые делают фильмыв которых всегда воздается себе по заслугам:удар — ну а после сугроба — горячего чаяглотаешь и дальше — открылись предместья досугавошел бы, да только замерзло дыханиеа также полны скороходные ботытой белою ягодой — нового урожаякоторой хватило, чтоб проживать без заботывсему населению нашего длинного края.Ты вновь повернешься — иначе не разминутьсяТому, что случилось и ожидается завтра.Но все завершилось и тихо замкнутсяЖелезные створы, чтоб не вернуться обратно.Июль
1
Накануне на острове накануне.Ты напиши, а я — подпишу.Сразу с наступленьем июляЗа тобой по берегу поспешуВ незнакомое, что станет природойЕсли приблизиться.А ещеТам разные звери с прекрасными мордамиИ будущее сдает зачетНа знание ожидаемых координат:Кто ушел, кто остался (герой).Ты же стал просто богатИ вернулся в дом с молодой женой.2
Тихий, испорченный голос кого-то искал.День наступил, но он звался опять октябрем.Бедные, промотавшие свой капитал,Зашли мы туда и остались, и тихо живем.Но в оспинах снова увидишь лицоАсфальта. И хочется броситься вспять.Если для мира был ты дельцомИль дольщиком —Все же не смог устоятьКогда вдруг приснился знакомый вокзал.Он приближается, ищет тебя.Его электричек пустые глазаБлуждают по телу, по венам скользят.Так сроком опять обвиняется срок.Пытается мальчик читать между строк.Но плохо выходит — приходит гудок.Начало баллады
В маленьком городе, где бывать нельзяВ советском барокко, утроенном слезой,По октябрю, обжигаясь, скользяПовторяя мотив, сочиненный давно…Городок был прост — его путиНеисповедимы, как сказал бы Фрейд.Проживала в нем девушка, лет тридцати.Пусть не камень, так хотя бы твердьОживала, удлиняя строкуЗдесь, на окраине нового материка.С кем-то ведь надо пережидать пургуА потом расставаться наверняка.Совершая то, что свершает жизнь.Оставляя ей время побыть собой.Даже время можно теперь отложитьХоть на время. И стать навсегда другой.* * *
Сумасшедший поэт видит смысла нитьИ выходит к городу по проводам.Провода начинают гудеть и нытьИ горды собою, как никогда.Он сегодня решился вновь на побегНа забег, пусть никто не знает, как он устал.Он вернулся в город, вновь сотворитьВ чем однажды будет гореть металл.Обернулся и знает — здесь будет сад.Наклонился умыться живой росойИ уйти в одну из своих засад.Где забудет себя, как и нас с тобой.Ожидание зимы
Давали Федру. Не додали…
В. Аксенов.
Мех, замерзающий под окном.Пахнущий мех в золотом лимузинеЯ как всегда говорил о другом.Но навсегда те слова исказилиПересечение мелких деталей,То ли снежинок, может, чаинокМороза, казалось, опять не додали.Так начинается поединок.Снега — разбить эти темные стеклаНо закипает кофе в стаканеПар заставляет стекла намокнутьИ удержать наше время на грани…Вечером
Легкие не впускают в себя мальбороКак слишком ясное будущее — знак небес.Без облака, как бы стриженное наголо,Это будущее слишком наперевес.Я ведь опять потерялся в нем.К ним хочу, где гуляют, где ресторан.Где все понятно и где вдвоемЗаблудиться проще, чем взять сто грамм.Нашу музу тискает рок-н-роллЗвуком морит ее виски, кричит.Я увидел ее с четырех сторон,Нашу музу, и пошел в общепит.* * *
Сны похожи на сны.Отвечай, не подумав, ты кто?Между звуком и телом не надо зазораСловно снова другой пустоту заполняет пальто.А за снами шпионить — не хватит ночного дозораЭти сумерки снова проворнее всехСнов, фантомных твоих приближений.На скамейке роса рассыпает свой мехНо боится расчески, не меньше твоих отраженийНаши «бродские» песни надежней всех.Говорю, тридцать лет загубив по окраинным клубам,Где ты тоже имела немалый успехУ прыщавых студентов, знающих про Гекубу.* * *
Рок-н-ролл играет в твоем углуПревращая себя в себя.Это чудо почище, чем рождествоИли ему родня.Веру в знойные городаЧто пунктиром прошла сквозь мозгНам пришлось отдать за глоток огня…Только выпить не удалось.* * *
Как легко тебе — «небо надежды»!В небе тоже ведь кто-то живетВот и мучается в безбрежном,В разлинованном пилот.Изучая движенья экрана —Строчки облака на голубом —Два героя танцуют, пусть спьяну,Да болтают опять о своем.О чужом не выходит сегодня:Небо близко, но хочется спать.Два уставших спустились на сходниВосходящее солнце толкать.Василий Сыроежкин
Страница
Страница убористым почерком —Кто-то оставил знак.Страница с прощальным росчеркомСреди деловых бумаг.Страница серьезного текстаСреди анекдотов и поз.Страница, занявшая местоИстерик, мольбы и слез.На ходу
Я выйду на ходуИз всех вагонов жизни,Оставив чемоданВ оплаченном купе.Случайные попутчикиПо мне не справят тризну,А старые друзьяРассеются в толпе.Я буду помнить шаг —Последний и крылатыйИ тот финальный свист,И сдернутый стоп-кран…Я выйду на ходуИз всех вагонов жизни,Оставив вам стиховПоследний чемодан.* * *
Нет больше этого мотива.Погас. Исчез из головы.Твой друг-игрок «Локомотива»Не пил и не курил травы.И оттого в рядах умершихМне не хватает лишь его.Послушай! Это бьется сердце!Не предвещая ничего.Одна
Одна уезжает в Томск, другая в Сургут на год,Здесь ливни по крышам бьют, вода замерзает в лёд.Деревья исходят смолой, жужжит насекомых рой:Одна из Сургута на час, другая из Томска — домой.Смурнеет мучнистая высь и мерзко исходит дождём,Мы ждём из Сургута вестей. Из Томска уже не ждём.Они к нам придут, смеясь, и так же легко уйдут,Когда поезд объявят на Томск и самолёт на Сургут.Мария — юный возраст
Мария — юный возраст лежала под ольхой,В её худой ладошке светился золотой,А дома мама злая грозила кочергой,И старый отчим пьяный едва не пнул ногой.Мария — юный возраст мечтала и плылаПо бурным водам Стикса под знаменем Орла…А дома подгорали на газплите блиныИ брат опять подрался и разорвал штаны.Мария — юный возраст зарылась в лопухи,Её друзья — подруги такие дураки,И дома всё не ладно, и дед вчера сказал:«Иди гуляй, шалава!» и серьги отобрал.Мария — юный возраст в коричневых туфлях,С красивой шевелюрой, с заколкой в волосахС огромными глазами заплакала навзрыд,И дома все сказали: «Ну что за мрачный вид?»И брат штаны заштопал, и дед ворчать не стал,И мама приласкала, и отчим не пристал,И в худенькой ладони согрелся золотой,Мария — юный возраст лежала под ольхой…Аскорбиновая кислота
Единственный больной, сидящий у стола.Мучительный массаж, а после — процедуры.Старушка Шнеерзон сегодня умерла;Не вынесла высот своей температуры.Веселый душ Шарко, резиновые шланги,Протянутые вдоль штативов с кислотой.И снова только сон мне прикрывает фланги,А голос главврача опять бросает в бой.Я плаваю во сне, а чаще в нем летаю,Мне женщины, смеясь, рассказывают сны…Но где-то через час я мрачно просыпаюсьИ вижу лишь массив облупленной стены.Единственный больной без страха и упрекаПрикованный к коляске — водитель-инвалид.Я выплыву однажды из сумрачного докаБез ног, идей, забот, претензий и обид.Пороги
Судьбы колесо кручу неспешное,Переставляю по жизни ноги,Как серпантин в горах движение встречноеПороги, пороги, пороги.В рюкзаке только чай и порох,На мне отдыхают боги.Из за гула турбин не слышен шорох:«Пороги, пороги, пороги»Вдалеке закатное солнце высится,Грязь на изорванной тоге.Не к добру, когда соль из кармана сыплется.Пороги, пороги, пороги.Судьбы змеевик упруго скрученВ венок кольцевой дороги,Трижды ответ на вопрос получен:«Пороги, пороги, пороги»Алексей Уморин
В час между кошкой и собакой,В шагах от золота — под дракойВ крови меж русским и еврееммы одинаково стареем.И одинаково взлетаютс деревьев голых птичьи стаив пути меж голодом и векомнад головою человеков.…И одинаковы пороги,И удивительны ответыИ, стоя точно на порогепод сетования поэтов,высокий, тонкий месяцщелкойполуоткрытой дверцыв небо,пускает маленькое сердцетуда, где не был.Ожидание
Тревожно спали у глухой воды орлы, собаки…И частицы хлебаПлоились сверху через сита неба,Изглаживая робкие следы.Тревожно спали в доме у воды,прижавшись тесно, дети вперемешку.И даже Змей таил свою усмешку,И воды сами в небеса текли.Тревожно спали кольца и желанья,Мечи и вазы, утра, расстоянья,Хлеб спал, трава, но рыбы шли:Ведь реки с ними к небесам текли.Тревожно спало… Лишь Звезда сияла!Как будто бы в последний раз играла,Как будто вновь за ней волхвы пошли.Песок
Быть секутором, жестким.Пересекать напрямик,вопреки теореме, синусам и задачебесконечными пыльными — материк.Азию, — лентами неудачирассекать зеркала себя —сухожилья, хрящиломких воинов, скованных из железа,уходить под дожди, презирая плащи,Архимеду в песочницу «Бесполезно»бросить, шагая в последний бой,статер в поясе завещать гетере,чей подарок, увы, причиняет боль,но был искренним. В их манере…Что останется? Сын в метрополии. Снегне увиденный — варвары явно лгали. — Вектысячелетия, где прорех больше,чем мы их прорубали.Живой
Для того ты и есть — живой, в тонкой коже,чтобы видеть конвой туч зелёных без ножек.…Туч весёлых, витых, на закаты летящих.— Ты затем и в живых, чтобы видеть их чаще.…Трогать дёсны волны. Языки океана.Века тонкого сны. — Кораблей караваныв ванной из пузырей составлять. И куда-топлыть.Покуда теней Царство медлит.Разъято.Время меда
И времени капли стекают, как мёд,И капли, как мёд, на ладонь налипают,Где линии века случайные таютКак — крестиком — тот самолёт…Не троньИ не двигай под мёдом ладони:Пчела пролетит и качнётся вслед донник,Как нота, — наверное, лучше — бемоль…Как взмах дирижёра невидимой птицеПоющей вверху,Нет, — смычок для зарницы,Струну натянувшей у неба в меху.Стой так… — пока капают сладкие капли,Ладони подняв. — Видишь, солнце на ватке,На нитке пускает пчелу между травВ стекле
Когда спасаюсь в ванной от бедыЯ холодно в глаза себе гляжу иРукою под струёй воды вожу, и —И так спасаюсь в ванной, от беды.Когда спасаюсь в ванной от стыдаВодить рукой, в глаза глядеть — без толку.Исчезнуть бы, растаять втихомолку!Сухой наощупь кажется вода.Когда спастись пытаюсь от любвиБессмысленной, ненужной, непонятной,Заранее осмеянной и в пятнах —Тогда ни ванной нету, ни воды,Ни стен, ни дома…И никак не скрыться,Поскольку, и связав себе ресницы, опять увижуКак она вошла.Как села плавно, чуть пригладив юбку,Нахмурившись, застыла на минутку…— О чём ты думала,пока судьба текла?Михаил Гундарин
В такси
На стенке написано нужное слово!Но к стенке не ставят, а садят в машину.Уже непослушное сердце готово,Но мертвой петлею и скоком блошинымПлетется такси по окрестностям рая.Я был далеко — я вернулся обратно.Такая привычка — гореть не сгораяИ в бездны заглядывать аккуратно.Из гостей
Грязный асфальт под ногой плыветИ ни руля ему, ни ветрил…Я вот про Брежнева анекдотВспомнил,но, веришь ли, нет, забылВ чем этой шутки старинной соль,Как и другой золотой запасНаспех рассыпанная судьбойВ землю, которая примет нас.Эпиграмма
Нет, не об этом говорилиМне звезды двадцать лет назад!Все, ими сказанное, в силеОставить я, конечно, рад,Но должен отнести подальшеОт дня сегодняшнего, где,Как тот корнет по генеральше,Влачусь по чахлой борозде.На мотив Г. Иванова
Лежащая на дне колодцаАляповатая звездаНе вырвется, и не взорветсяТеперь уж точно — никогда.На это маленькое гореПлевать колодезным волнам —Ведь и они не станут морем…А в сущности, плевать и нам.Лестница
Мы водку допили в подъезде,Мы на пол присели, и вотСидим, осовевшие, вместе,И небо сейчас упадет.Минута, другая… НакрылаГорячего света волна.И все, что до этого было,Не так хорошо, как она!Луна
…Так и бредешь, в голове — ни рубля.Вспомнишь о юности, думаешь — блин,Дал, понимаете, кругаля,Да и вернулся в свой карантин.Самое время родную лунуВидеть сквозь сетку нечаянных слез.Многое было у нас на кону,Жалко, что мы проиграли всерьез.В маршрутке
Я был болен нынешним летом,Но эта болезнь пройдет,Как вообще проходит все это —К примеру, за годом год.Устроено все неплохо.И я лично только заЧтоб скорее прошла эпоха —Здешние полчаса.Полночь
Ласточка или дерево,Перламутровый нож,Приснись мне, хоть и не верю я,Что этим меня спасешь.Скользя на путях касательныхПрошу, протяни мне нить!Прости, что лишь в подражательныхСтихах могу попросить…Весенняя ночь
Свет отрывается от огня,Машет свои золотым плащом.Не замечая впотьмах меня,Все повторяет «прощен, прощен…».Это сворачивает таксиС улицы Юрина в старый двор.Ты не поглядывай на часы,Здешнее время — вздор.Если касанье моей рукиСнова раскроет твою ладонь.Свету сбежавшему вопрекиБудет гореть огонь.Юрий БеликовИгрушки взрослого мужчины(повесть-матрёшка)
«Я любил одну женщину в разных изданьях…»
Геннадий Кононов
1
На сорок восьмом году жизни Шрамова матушка купила ему детскую игрушку. И не одну, а сразу двух близнецов-сенбернаров, мягких, пушистых, лобастых щенков. Потому — двух, чтобы не было скучно одному. А ещё — оттого, что рождён Шрамов под созвездием Близнецов. Теперь он не мог шагнуть в бездну: обхватили и держат его за обе ноги Тишка и Лапик — так назвал он матушкину причуду.
А вы помните свои детские игрушки? Не пожимайте плечами, ибо от вашего ответа зависит зарождение другого вопроса: уместно ли вам жить дальше? Что значит — «уместно»?! Всё — в Божьей воле! А вот и не всё. Есть ещё воля детских игрушек. Бог-то на вас — сколько можно искушать Его покаянием? — быть может, давно уже крест поставил. А вот игрушки…
Поэтому вспоминайте-вспоминайте своих плюшевых мишек, своих алёшек-матрёшек, оловянных гвардейцев и пластмассовых всадников! Разве не сочилась сукровица золотых опилок из их прохудившихся швов-ссадин, разве не вынимали вы серьги для мишек из отцовского набора рыбацких блёсен с тройничками, не отчекрыживали ножницами от рукава его свитера — только лапы сквозь дырки продёрнуть — сначала одну долю (рыжему), потом — другую (чёрному), затем — третью (белому мишке Толика Михалицына), и, когда отец, собираясь на рыбалку, брал на запаску снасти и надевал этот самый свитер, разве не обнаруживалось, что волшебный шагреневый рукав сжался наполовину, а в запасном наборе не хватает самых лучших блёсен?..
Попробуйте-ка выдрать рыболовные крючки из плюшевых ушей! Терпения не хватит. И — мата. И потому спрашиваю: разве не извивались вы под всплесками отцовского ремня? И всё равно — выманивали потом рифмой у мира новую игрушку:
— Бабушка, скажи: «мак»!
— «Мак»…
— Пойдём в культмаг!
А культмаг — это магазин культтоваров. И в нём — столько русских воинов времён Александра Невского и рыцарей-тевтонцев, что, пополненные в несколько заходов с бабушкой и без бабушки, они тучей сгущались у вас дома в огромной картонной коробке, опрокидывались из неё, как ливень, подчиняя себе всё — горные перевалы шкафов, холмы дивана и седловины кресел, долины половиков и равнину вытершегося ковра. Всемирный потоп, где болтался Ноев Ковчег отцовского тапка…
Скажите: разве не были вы завоевателями мира? Ну, хотя бы — до 8-го класса, когда отец, раздосадованный, что переросток запустил учёбу, точно Бог, озабоченный расширением державы заигравшегося Сына, в одночасье хватает ту самую картонную коробку и по первому снежку выворачивает её содержимое на мусорной свалке… Не так ли рассыпались империи Чингисхана и Македонского?
И разве вы не пытались собрать их в школьный портфель, опасливо озираясь по сторонам? Однако перепоручали командовать своими армиями какому-нибудь Серёге Марамзину, живущему на два этажа ниже. Не вы отреклись от игрушек, но вас от них отлучили: пора, мол, и девочек драть.
И Шрамов начал. Сперва — жену своего старшего товарища (тут вспоминается анекдотический случай: ранним утречком бежит по главной улице тихого городка татарин, мотает сокрушённо башкой и приговаривает: «Ой, бяда-бяда, бяда-бяда, бяда-бяда!» Навстречу — знакомый. Что стряслось? «Бяда! — восклицает татарин. — Жену начальника вы…л!»); затем — однокашницу (она любила заниматься этим в лесопарке, в котором её изнасиловали); потом — подругу однокашницы (но только тогда, когда умер её отец, а до той поры, как вчерашний завоеватель мира ни брал осадой вставшую на пути крепостушку, ему выливали на голову кипящую смолу). Опять — отец? Как и в истории с игрушками? То-то и оно. Кажется, Иисус однажды уже продемонстрировал, как Бог-Отец влияет на Сына. Он-то продемонстрировал. А Шрамов?
2
А Шрамов поразил Инессу своими штанами. Она потом ему в этом призналась. Штаны были серо-синими ближе к фиолетовому, с карманными вытачками, на карманах — мелкая, более светлая, чем основной цвет, сеточка, разные кнопки-клёпки, а по бёдрам ещё болтались завязки, продёрнутые через металлические пряжечки… В общем, не штаны, а бредень, утяжелённый свинчаткой. Инессе сразу же захотелось в эти штаны залезть. Вернее, облачиться. Вот и попалась, щучка. Или попался Шрамов?
Представляете: какую роль в отдельно взятой человеческой истории могут играть штаны? Маяковский знал в этом толк и подобрал штаны даже облаку, чем обеспечил себе место за облаками. Если же говорить о Шрамове, то надень он тогда, допустим, джинсы или обычные брюки-стрелочки, возможно, не произошло бы того, что приключилось после.
В сравнении с щучкой, её подруга Света, та самая, из притаившегося лесопарка, на которую Шрамов поначалу и ставил прикорм в баре, выглядела абакшей — этакая волоокая, обременённая метанием икры голавлиха. А у Инессы — талия змейки, глаза — действительно, щучьи: жёлтые, хищновато-лукавые, чуть рассечённые к вискам лезвием киргизских песков (при близком изучении он даже рассмотрел эти песчинки в глубине зрачков), походка только что спрыгнувшей с седла кочевницы и голос — певучий, как колодезный ворот.
Не приехав к Свете, Шрамов ждал в Коломенском Инессу. Он присел на пустую, набухшую талой влагой скамью, и чертил на земле какие-то руны металлическим остриём длинного чёрного зонта, с некоторых пор, как лапа страуса, сопровождавшего его в качестве трости. Когда шёл дождь, страусиная лапа превращалась в распластанные крылья коршуна, и зонт становился таким огромным, что все остальные зонты и зонтики невольно притормаживали, уступая ему дорогу. Это всё равно что в улицу въехал бы лимузин, оттесняя на обочины разную автомобильную челядь.
Надо мною — чёрный огромный зонт.Над тобою — маленький яркий зонтик.У тебя — зонтик и горизонт.У меня — зонт и горизонтик.Подошедшая к скамье Инесса сравнила его глаза, которые он прятал от мира, с камушками на Иссык-куле. Такие же переливчатые, когда на них играет солнечными сотами чуть колеблемая вода. Слепой щенок, он впервые тогда взглянул на мир, не отводя взгляда. И увидел эти самые песчинки в Инессиных зрачках, потом — проржавевшие латы на дубах, помнящих Дмитрия Донского, испаряющиеся горьковато-сизой дымкой весенние овраги и ложащиеся чайными примочками на воспалённые веки потомков синие со звёздами купола…
Лет через пять, когда он приведёт сюда очередную пассию, в которую попытается влюбиться, и они присядут на ту же самую по-апрельски влажную скамью, а потом пойдут через те же овраги, мимо тех же дубов, любуясь теми же куполами, но не отыщет знакомых, засорённых песчинками зрачков, то, преследуемый фантомами своего изначального Коломенского, снова отведёт взгляд и поймёт, что мир прячет его глаза обратно — в пустую, выпотрошенную на мусорной свалке коробку из-под игрушек.
К моменту знакомства с Инессой Шрамов полностью соответствовал своей страшноватой фамилии. Калмыцкие степи щёк, испятнанные следами от копыт бушующей плоти, под правым глазом — штопка от рассечения бутылочным стеклом, на верхней губе — красноватый зигзаг от наскока на проволоку, на правом бедре ближе к паху — уже побледневшая памятка о разливании водки в кузове мчащегося на скорости 100 км/ч грузовика, вдруг ударившего по тормозам и удержавшего отброшенного к переднему борту человека наградой ржавого болта… А рубец с симметричными швами по бокам в районе мечевидного, как гласило медицинское заключение, отростка, чуть выше солнечного сплетения?..
Когда в своих путешествиях по лесам Подмосковья они спрятались от дождя под тем самым зонтом, куполом траурного парашюта повисшим меж лапами двух сопредельных елей, и сбросили мокрую одежду, чтобы обсушиться, озёрно-степная Инесса, осваивая дуновением пальчиков на карте его тела ещё неоткрытый ею архипелаг опасного шрама, сказала, будто любуясь:
— Он похож на краба!
Подумав, добавила:
— Но сначала он напоминал осенний листок рябины?! Ведь правда?
Шрамов вздрогнул: неужели любовь — как матрёшка: первая скрывает в себе все будущие любови, а последняя умещается во все предыдущие? Через своего приручённого краба Инесса заглянула в замочную скважину угаданного рябинового листка, где вольно или невольно разглядела Наташу.
3
Если бы к окну, устроенному так, что выше снующих за ним ног он всё равно бы ничего не увидел, поставили тогда для опознания десять пар женских ножек в одинаковых туфельках, он безошибочно присягнул бы ногам Наташи, приближения которых его, переросший в зренье украдчивый слух, ждал вот уже два часа. Не очень тонкие в щиколотках, когда выпирают яблоки лодыжек, и не очень толстые в икрах, когда ноги становятся опрокинутыми горлышком вниз бутылками из-под шампанского, не очень широкие, но и не очень узкие в бёдрах, особенно с их внутренней стороны, когда они превращаются в мосластые клешни топ-моделей, ноги Наташи вдобавок ко всему были облагорожены маленьким изъяном, придающим образцу силу смутного притяжения: в одной из подколенных впадинок виднелась чуть просвечивающая сквозь капрон синеватая венозная кисточка, виноградины с которой словно были кем-то сцелованы.
— Вот — ноги возлюбленной моей! И не подсовывайте мне другие! — готов был восклицать Шрамов, прикованный наручниками ожидания к подоконной батарее. Не оттого ли его теперешнего тянуло в приват-студии к ногам обтянутых чёрным латексом надменных госпожей? Всё дело в давнем подвальном окне, вбирающем лишь низкую, подкаблучную часть жизни…
Наташа должна была войти в его окно в полдень, но время длилось, извивалось, превращаясь в ленту Мёбиуса, в целую сеть этих, защёлкнутых друг о друга лент, привариваемых накалившейся мыслью Шрамова к окну, как решётка, на которую наткнётся (хорошо бы!) низводящая его терпенье до рабского, пахнущая «Лесным ландышем» садистка, чьи каблучки зазвучат по асфальту строчками швейной машинки. (Якобы спешит?..).
Есть подозрение, что закройщиками Времени становятся двое каких-нибудь безуглых, неопознанных миром и не утоливших страсть любовников. Если вам удосужиться быть в Пермудске и вас повлекут сначала в художественную галерею сопоставить себя с деревянными богами, удерживающими в скулах тайное столкновение вер, а потом повезут в Хохловку, похожую на спичечный конструктор для часовен и мельниц, а затем доставят отобедать в ресторан «Живаго», где служит научным консультантом (чего изволите: коктейль «Встреча Юры с Ларой в библиотеке»? Бифштекс «Комаровский»? Коньяк «Рождественская звезда»? Бальзам «Гефсиманский сад»?) университетский профессор Дадашев, и ваш пищеварительный тракт не шибко обременится ямщицкой ездой, — совершите экскурсию к торцу дома № 42 по улице Революции — не прошло и двадцати лет, как то самое присевшее к земле воспалённое окно, за которым ждал Шрамов Наташу, усмирено металлическими прутьями, а за ними — стрекот швейных машинок. А? Как вам это нравится? Так по какому, скажите, лекалу сшито настоящее?
О, если жив дядя Сурен Золотарян, супруг администраторши той тихонькой гостиницы, которой и принадлежало могущественное оконце, — высокий, сухопарый старик, нередко разгуливавший по причине проживания в оной её протяжным коридором в пижамной двойке в чёрно-белую полосу, как определённый в барак особого режима генерал расформированной до срока великой армянской армии, он вам непременно разъяснит, по какому лекалу!
Когда из нашей кастрюльной, с плотно закрытой крышкой, без «сторожа» на донышке, державы сплыло молоко-на губах-не обсохло через собственные края в Афган, никто иной, как дядя Сурен, первым покачал седой витиеватой головой и поднял к небу восклицательный палец:
— Вах! Афганец невесту на скаку подхватит, на скаку свадьбу сыграет, дитё на скаку зачнёт, и она ему родит — тоже на скаку, неужели этих людей они думают победить?! Я жил среди них — и знаю…
Под расставленным, как капкан, местоимением «они» подразумевались те, кто не соблаговолил посоветоваться с дядей Суреном.
Шрамов, с которым тот любил вести высоколобые беседы, однажды был огорошен:
— К тебе ходит замужняя женщина?.. Мальчик, это до добра не доведёт. На кого ты стал похож?! Давай постригись, а то напоминаешь девку!
— Никто ко мне не ходит! — возмутился вспыхнувший, как девица, Шрамов, но, глянув в грустновато-ядовитые очи своего старшего друга, ретировался: — А откуда вы взяли, что она замужняя?
Дядя Сурен спокойно выбил в пепельницу длинную трубку чёрного дерева, завершённую клиновидной головой Мефистофеля:
— Незамужняя женщина предпочла бы окну двери…
— Ладно, — согласился Шрамов, — постригусь…
— Надеюсь, не в монахи, — очертил должную границу действия настоятель гостиничной обители.
Но когда её послушник протиснулся сюда с перевязанной, а перед этим выстриженной в двух местах ножницами медсестры головою и зашнурованным виском, дядя Сурен выпустил из своей резонерской трубки такой клуб враз позеленевшего дыма, что перевод этого дыма в слова был, разумеется, излишен.
Тут следует оговориться, что на всякий случай жизни у дяди Сурена был свой дым. «Как вам это удаётся?!» — заворожённый магией его фокусов, однажды поинтересовался Шрамов. — «Наваждением мысли, — посапывая трубкой, пояснил тот. — Я не только доказываю, что мысль материальна — сие доказал ещё наш пермудский психиатр Крохалев, впервые сфотографировавший зрительные галлюцинации у вашего покорного слуги, а затем уже подтвердивший это на других пациентах. Разумеется, я пошёл дальше Крохалева. Я демонстрирую, что каждая мысль окрашивается в соответствующий ей цвет».