Я снова закрыл глаза.
- Не спи, не спи!
Я хотел сказать "отвяжись", но голос мой сказал:
- Завари покрепче, и положи два куска сахару.
- Знаю, - сказала сонным голосом Майя.
Я с трудом разлепил веки, тяжесть бессонной ночи повисла на них свинцовым грузом. Будь на то моя воля, я запретил бы женщинам не спать по ночам. Видеть, проснувшись поутру, мятое, как парусиновые брюки, лицо женщины равносильно тому, что выпить натощак рюмку уксуса. Вот уж, действительно, на красавицу нужно смотреть утром, когда она встает со сна, это чистая правда.
Я вспомнил давний, осенний вечер, когда мы впервые встретились с Майей.
В Баку каждое время года наступает внезапно: и лето и осень, и зима, и весна. Был один из тех отвратительных дней осени, когда вся красота города растворяется, развеивается пыльным южным ветром... В уличных фонарях раскачивались круглые лампочки, и по асфальту текли и скользили длинные, короткие, косые и ломаные тени.
Я провожал друга и, выйдя с перрона на привокзальную площадь, вспомнил, что должен позвонить, и полез в карман за монеткой. И тут я увидел ее. Она стояла у закрытого водяного киоска, шагах в десяти-пятнадцати, и смотрела на меня. Она ждала кого-то, и этот кто-то мог быть я, сомнений в том не было. На расстоянии в десять-пятнадцать шагов я ощутил откровенную готовность и страсть ее молодого женского тела. Больших чудес на свете не бывает, но иным счастливцам, а точнее, беспечным ветреникам и шалопаям иногда перепадают маленькие чудеса. Эта наша встреча тоже оказалась настоящим маленьким чудом.
Майя принесла чаю. Чай был крепкий, душистый, горячий, он разогнал сон.
... В тот давний ветреный осенний вечер в небесах моей холостяцкой жизни зажглась неяркая звезда. Свет этой звезды был совсем слабеньким, а тепла и вовсе не было, но все-таки это была звезда, и, что немаловажно, моя звезда.
По ночам, положив мне голову на плечо, она рассказывала странные вещи.
- У дедушки была сабля, такая длинная, кривая сабля. Он говорил, что сабле тысяча лет и что ею можно камень надвое разрубить. У бабушки был серебряный пояс, этому поясу было две тысячи лет. В те времена наши мужчины не рассиживались по домам, они уходили на войну. Женщины носили траур, подпоясывались серебряными поясами и ждали мужчин. В каждом доме был большой круглый барабан. Когда мужчины уходили на войну, женщины собирались все вместе и до ночи без устали били в барабаны. И так все время, пока не вернутся их мужья, хоть сто лет... Бабушка рассказывала, что женщин, которые не били в барабан, мужья по возвращении с войны убивали.
- У бабушки тоже был барабан? - спрашивал я.
- Да нет... какой ты... Это было две-три тысячи лет назад...
Чай взбодрил меня, исчезла вялость, из меня как будто выкачали воду, я стал легким. И Майя после стакана чая не казалась уже такой мятой и поблекшей.
Я спросил ее однажды:
- Майя, какой ты национальности?
- Откуда мне знать? - она пожала плечами.
- Ты веришь в бога?
- Нет.
В окна нашего дома видно парашютную вышку, которая стоит на Приморском бульваре. В годы войны над вышкой нависал дирижабль, над дирижаблем было небо, а в небе жил бог. Потому что моя бабушка, читая пять раз на дню свои молитвы, неизменно смотрела в небо над парашютной вышкой и дирижаблем. Когда я спрашивал ее, что там, она отвечала, что там "кыбла". Я решил, что кыбла это место, где живет бог, божий дом, так сказать.
По ночам парашютную вышку не видать было. На ее месте была бездонная темнота, над которой сияла яркая звезда. Ночью часто срывался ветер. Легко скользя вначале по крышам домов, прохладный ветерок, набрав силу, яростно рвал двери и окна. Бабушка называла этот ветер "хазри" - северный ветер. Я пристально смотрел в звездное небо, и мне казалось, что бог поодиночке, по две-три гасит звезды - они исчезали в безоблачном небе.
Я где-то вычитал, что каждому человеку предначертан свой путь жизни, совсем как в учебнике по математике - из пункта А в пункт Б. И все идут из своего пункта А в свой пункт Б, чтобы узнать, что же там, за пунктом Б, идут в надежде узнать и увидеть нечто такое, чему нет объяснения ни в учебниках математики, ни в других наимудрейших книгах мира.
Когда я говорил с Майей, когда я задавал ей обыкновенные вопросы и получал на них странные ответы, мне казалось, что Майя и подобные ей женщины уже побывали за предельным пунктом Б, и оттуда идут нам навстречу, чтобы одарить нас маленьким чудом, дать нам вдохнуть свежего воздуха, чтобы схватить нас за руку, выпрямить и сказать: смотрите на солнце, это не опасно, не бойтесь, вы же не слепые!..
- Слушай, девушка, быть того не может, чтобы человек не знал, какой он национальности?
- Значат, может, - безмятежно отвечала Майя. Временами красота Майи так неожиданно расцветала, что голова шла кругом, не верилось, что можно лежать с ней на одной подушке. Взглянет искоса, сбрызнет светом своих бездонных карих глаз, и у тебя такое чувство, что ты, выйдя из-под котла с мазутом, окунулся лицом в росистое разнотравье первозданного, нетронутого ничьей ногой луга. И сам ты будто только что родился на свет божий, и ни одна особь человеческой породы еще не задела тебя взглядом.
Когда она спала, положив мне голову на грудь, я не умея совладать с внезапно нахлынувшей печалью, думал: господи, как хорошо, что на свете есть Майя, как хорошо, что я не одинок, потому что быть одиноким и непричастным, когда есть Майя, когда есть ее губы, ее руки, ее роскошное тело и взгляд ее горячих карих глаз, да ведь от этого свихнуться можно, господи!.. И ведь точно, все они чокнутые, все, все, кто вышел из пункта А в пункт Б, но почему-то ни разу не встретил на своем пути Майю.
"Не думай об этом, сынок", - сказал Зульфугар-киши, голос его донесся из гула далекого ветра. Потом Зульфугар-киши улыбнулся, и его мохнатые брови сомкнулись с ресницами; дымя своей трубкой, он посмотрел прямо в глаза больному. Над головой Зульфугара-киши нависали вечные ледники, но больной не увидел их, он зажмурился, чтобы не видеть, чтобы ничего не видеть и не слышать, сколько воспоминаний может вместиться в сердце в одно краткое мгновенье!..
... Наш двор, неприглядный, грязный и жалкий, замусоренный, в зловонных лужицах, осенью и зимой был так неуютен и зловещ, что обитатели проходили, не глядя по сторонам, прошмыгнут и захлопнут за собой дверь; если есть на свете гульябаны, то зимой он, без сомнения, живет в нашем дворе... Но с наступлением весны наш двор неузнаваемо преображался. Голые ветви деревьев обрастали молодой листвой, и наш управдом, точно по их сигналу, развивал кипучую деятельность. Обломки выкинутой мебели, обрезки труб и всякий иной металлолом - все это грузилось в кузов большого грузовика и вывозилось прочь со двора. Асфальтовое покрытие двора обильно поливается водой, столы и скамейки перекрашиваются - словом, наш старый, замызганный двор превращается, как говорит управдом, в "люкс". Сам он, поглаживая указательным пальцем, короткие четырехугольные усики над верхней губой, деловито ходит по двору и по-хозяйски руководит ходом работ: "Так, так, молодцы, постарайтесь сегодня закончить, а то от демагогов спасения нету. Эта доска не годится, оставь ее. Стол шатается, подправь! И вот что, Гурген, выкраси столешницу в желтый цвет, а ножки в зеленый, пусть он у нас будет абстрактный! Не жалей краски, она государственная. Так, молодец! И ты, Гызханым-баджи, и ты молодец!".
Дворника Сейфуллу-ами, умершего вскоре после войны, сменила Гызханым-баджи, и вот уже сколько лет в шесть утра меня ежедневно будит скребущий звук ее метлы. Не знаю уж, кем это заведено, но в нашем дворе после полуночи поочередно открываются балконные двери и во двор летят окурки, обглоданные кости и прочие прелести, так что к утру двор превращается в мусорную свалку. И подметальщица Гызханым-баджи прежде, чем взяться за метлу, задирает кверху голову, как будто призывая всевышнего в свидетели, и начинает свой ежеутренний монолог:
"Нету в наше время мужчин, нету, валлах, ни одного не осталось! Только и знают, что целоваться-миловаться ночи напролет, а того, чтобы домочадцам своим внушение сделать, этого нет! Пепел на ваши головы, тоже мне мужчины называетесь! Милые мои, хорошие, да где ж это видано, чтобы мусор из окон выбрасывали? Вам что, ящиков мусорных не хватает? Одного вам пожелаю - чтоб ваши сестры-матери в моей шкуре побывали!".
В самый разгар своего монолога Гызханым, случалось внезапно замолкала и нагнувшись, что-то пристально рассматривала в свалке, и это было нечто такое, что даже Гызханым не сумела бы назвать вслух, и на некоторое время она теряла дар речи. Помолчав, она воздевала руки к небу. "Вахсей, вахсей! кричала она. - Срам и позор! Срам и позор! Кто ж это вас так воспитал, да посыплю я пеплом их головы! И что путного может выйти из ребенка, который этаким образом на свет появляется?!"
Мне всегда казалось, что я один в нашем большом дворе слышу яростные проклятия Гызханым-баджи.
Когда Майя оставалась у меня, я просыпался рано, выходил на балкон и с пятого этажа здоровался с Гызханым-баджи. Заслышав мой голос, она моментально прерывала свой монолог и держа метлу, как копье, ручкой вверх, говорила мне ласковым голосом:
- Доброе утро, сынок... Сегодня в магазин свежее мясо завезут, если хочешь, возьму для тебя килограмм. И яйца обещали привезти после обеда, диетические.
А я, еще сонный, смотрю на совсем маленькую сверху, толстую, кругленькую Гызханым в черных калошах, с длинной, гораздо длиннее ее, метлой, и ошеломленный всегда этим непостижимым переходом от проклятий к матерински-сердечным интонациям голоса, почему-то думаю: "Что бы сделала Гызханым, если бы ей подарили миллион?"
Единственный сын Гызханым погиб на войне, но от пенсии за него она отказалась: "это же деньги за кровь его, как же мне на них хлеб покупать?.." Живет она с дочерью и шестью внуками в однокомнатной квартире в ветхом служебном помещении, в нижней части двора, и поскольку дочь работает кондуктором троллейбуса и приходит домой за полночь, старушка своим внукам и мать и бабушка.
... Давненько больной не слышит голоса Гызханым. Это оттого, наверно, что окна в квартире наглухо закрыты. Много лет назад, когда он перешел из своей однокомнатной квартиры в освободившуюся в доме трехкомнатную, сыграл свадьбу и привел молодую жену, однажды, возвращаясь домой, встретился во дворе с Гызханым. Она поздравила его с женитьбой, а потом сказала слова, которые он тот же час забыл, а теперь вот почему-то вдруг вспомнил. "Не обижайся, сынок... Но вы с Майей такой парой были... Жаль, ах, как жаль...".
Стояла осень, дули ветры, Гызханым, повязав голову шерстяным клетчатым платком, шмыгала носом, и слова ее вспомнились сейчас вместе с этим шмыганьем. А имя Майи было как льдинка, застрявшая в глотке, и что-то холодное потекло у него вниз от кадыка. Больной повел плечами, помотал головой, как будто пытаясь освободиться от чего-то... Жаль, ах, как жаль...
Когда его вызвали в отделение милиции, это было как гром среди ясного неба. Молодой лейтенант загадочно улыбался и говорил намеками, а он конфузился, терялся и не знал, как себя вести. Майю арестовали в одной из бакинских гостиниц в номере командированного из района ответственного работника. Молодой лейтенант, начисто лишенный чувства меры и такта, смаковал подробности. Но по закону Майю до окончания следствия можно взять на поруки, добавил он, и она, поскольку у нее никого больше нет, назвала его.
- Меня?
- Именно! - Лейтенант засмеялся.
Разговор их затянулся, и лейтенант открыл свой увесистый портфель, достал из него большой термос, налил в граненые стаканы чаю и положил на газетном обрезке несколько пожелтевших по краям кусочков сахара. Угощая его чаем и прихлебывая сам, лейтенант открыл ему кое-что, предупредив, чтобы он не распространялся на этот счет. Раскрыли банду, которая обирала командированных из районов, и Майя С. у них служила главной приманкой. Потом лейтенант назвал своему побледневшему, как мел, собеседнику его именитых родственников, и дал понять, что если б не уважение к ним, то не стал бы тратить столько времени на беседу с ним.
- Нехорошо вышло, брат... Все мы грешили по молодости, и будем грешить!.. Но это... это другой случай...
Лейтенант был высок, плотен, широкоплеч, с выпуклыми карими глазами и с горячим дыханием, у него так раздувались ноздри, что, казалось, еще чуть-чуть, и повалит из них пар, и в комнате раздается паровозный свисток. Женщины не обходят таких своим нежным вниманием. Лейтенант подсказал ему наилучший выход из создавшегося положения и положил перед ним белый лист бумаги.
Выйдя из отделения милиции, он не дотерпел до дому, зашел в телефонную будку в глухом переулке, прислонился спиной к двери и заплакал.
Всего три минуты назад он написал под диктовку доброжелательного лейтенанта следующее: "Я, имярек, никогда не знал человека по имени Майя С.". Написал, подписал, проставил число.
В дверь позвонили. Замина, поспешно ополоснув руки, пошла открывать. У Бергмана, это был он, глаза, защипало, едва он вошел в прихожую, и положив на вешалку папку, которую он держал под мышкой, он сказал то же самое, что говорил за последнее время всякий, переступавший порог этого дома: