- Слушаюсь, - ответил я.
Когда Замина осторожно прикрыла за собой дверь, наши старинные часы пробили час ночи. Я склонился над тетрадкой номер один.
"... Что же делать, куда идти, кому горе свое поведать, где искать спасения? Не знаю... Из кабинета Мухтара Керимли я вышел такой потерянный, что оставил свое кашне из дорогой тирмы*. Семь лет тому назад мне его купила жена в "торгсине". Какая жалость! Кому ты досталось, кашне мое?!
______________ * Тирма - ткань ручной выделки.
За ужином я поел одну-две ложки сваренной женою душбары и встал из-за стола, ушел к себе, чтобы поработать. И только я сел за письменный стол, придвинул пенал и чернила, раскрыл ученическую тетрадь, ибо хорошей писчей бумаги более не осталось, как вошла жена и спросила с заметным беспокойством:
- Что ты пишешь?
Я перевел взгляд с тетради на жену и хотел было воздержаться от ответа, но, к величайшему сожалению, мой проклятый язык не послушался меня. Я сказал жене, что пишу заявление в преисподнюю, чтобы прислали за мной черта-дьявола и разом избавили от тупиц и невежд! Жена заплакала. Как же быть мне, люди добрые? С одной стороны, Мухтар Керимли орет, голову мне своим криком мозжит, а с другой стороны - жена плачет, сердце мне надрывает. Где же терпения взять, чтобы сносить все это?! Короче, я встал, обнял жену, приласкал, - утешил, посмеялся, что прежде, мол, ты никогда не интересовалась моими писаниями, с чего это вдруг у тебя такой горячий интерес возник? К добру ли?.. И тут жена стала заклинать пророком и святыми имамами больше не писать, будет и того, что написал, а больше не надо, сказала она. Я призадумался, положил руку ей на плечо и сказал:
- А ведь ты, жена, говоришь то же самое, что сказал мне Мухтар Керимли.
- Что сказал Мухтар Керимли? - вздрогнув, спросила моя жена.
Не знаю, в чем тут дело, но многие женщины нашего города вздрагивают при имени Мухтара Керимли. У жены больное сердце, и я не стал продолжать этот разговор, сказал, что ничего особенного - ни романа, ни драмы - я не пишу, а пишу дневник, веду запись каждодневных событий своей жизни, ибо память моя слабеет, а все это со временем может сгодиться. И попросил заварить хорошего крепкого чаю. Жена, успокоившись, погладила меня по щеке, восславила всевышнего и пошла готовить чай...
Сегодня ночь четвертого января. В Баку дует сумасшедший ветер, кажется, что он вырвет, в конце концов, все с корнем, унесет и сбросит в какой-то бездонный колодец... Вот было бы зрелище!.. Проклятье шайтану! Чего хочет от нас, горемычных, этот ветер? Жена пьет чай из жестяной кружки и в паническом страхе все поглядывает то на окна и двери, то на стенную печь, в которой ветер все норовит загасить огонь...
"Слушай, - говорит она вдруг, - ведь это тот самый ветер, о котором ты писал. Вот так всегда ты накликаешь беду..."
Чудесно! Великолепно! Достойно восхищения! Давненько не смеялся я так весело и от души. Вдоволь насмеявшись, я посмотрел в испуганные глаза жены и совершенно умилился.
Воистину, в этом мире лишь жена остается мужу, а жене - муж!..
Мы посудачили с женой, потолковали, она напомнила, что приближается двадцать первое - день рождения нашей дочурки. Салиме, иншалла, исполняется семь лет, и надо порадовать ее, позвать гостей, а то она в последнее время подавленная какая-то, врач говорит, что это нервное...
Я расстроился от этих слов, хотя и сам видел, что у девочки с нервами не в порядке... Но что я мог? Сказать жене, чтобы послала ее во двор играть с детьми, бегать и прыгать с ними, чтобы стать живее и бодрее? Но жена не поверила бы, посмотрела бы мне в глаза и сказала: тебе, мол, все шутки шутить да подкалывать... Потому что она, как и я, жила в уверенности, что девочка есть девочка, даже если ей и семи пока нет, и совсем ни к чему идти ей строем в шеренге других детей на бульвар или в городской сад "Парапет" и бить со всеми в барабаны... Девочке больше пристало сидеть дома и учить уроки, ходить на прогулку или в гости вместе с родителями, есть за вечерним чаем гогал и шакер-чурек и рано ложиться спать...
Ни этого, ни многого другого я не мог сказать жене... Как, к примеру, мне сказать ей, что случилось сегодня утром, когда я шел к Мухтару Керимли? Наш сосед по двору Акоп в крепком подпитии вышел навстречу мне и сказал следующее:
"Мирза, - сказал он, - говорят, ты не тот, каким кажешься!"
"Что ты такое говоришь, такой-сякой? - сказал я ему. - Что я тебе худого сделал?"
Он посмотрел на меня, и снова сказал:
"Ты, Мирза, говорят, буржуйский элемент, и тебя надо разоблачить!".
Тысяча проклятий тому, кто прилепил ко мне этo слово "буржуй"! Проклятье отцу твоему, Керимли, ибо это исходит от тебя!
Как же мне обо всем этом говорить с женой? И что мне делать, судари мои, как не отшучиваться и не смеяться, когда из глаз просятся слезы бессилия?! В сущности, все это вопиющее безобразие так походит на дурную шутку, на шабаш ведьм, на чертов маскарад, что ничего более не остается нам, горемыкам, как шутить и смеяться!.. Проклятье отцу твоему, Акоп!.. Вот так, хорошо!.. Выразился - и стало полегче. Надо писать, когда пишу, накипь с души сходит.
Жена ушла спать, а я подбросил в печку два-три полешка дров и продолжал писать. А ветер дул, не переставая, колебля и чуть не срывая с петель окна и двери, такой страшный ветер, какой бывает, наверно, только перед светопреставлением. Я закрыл, наконец, свою ученическую тетрадь, выдвинул ящик стола и достал заветную рукопись написанного в свои счастливые безоблачные времена то ли романа, то ли большой повести, затрудняюсь точно определить. Я перелистав ее, перечитал кое-какие места и, пользуясь, что жены нет рядом, расслабился, дал волю себе, пустил слезу. Тут уж мне было не до шуток, суть свою не вышутишь, над этим шутить - только бога гневить. Я полистал, почитал и, ей-богу, судари мои, мне понравилось. Это Керимли не нравятся мои произведения, ну и черт с ним совсем! А мне они нравятся, что ж тут поделаешь, судари мои?! Чтобы черти тебя забрали, эй, Керимли! Что за окаянство такое, что за чума свирепая вцепилась в глотку нашей юной, прекрасной стране?!
Я положил свою рукопись в ящик письменного стола, запер ящик на ключ, сунул ключ себе в карман и призадумался. Я думал о том, где бы мне надежно спрятать свою рукопись.
Похоже, что пришло время прятать рукописи, судари мои!".
Последняя фраза была подчеркнута жирной красной чертой, и больной догадался, что эту черту тоже провела Салима-ханум своей рукой. Он поднял голову и посмотрел сквозь просвет в занавесках на заоконную темноту. В области сердца слегка покалывало. Он взял с журнального столика таблетку валидола, которую, уходя спать, предусмотрительно оставила Замина, сунул под язык и стал сосать.
"Стало быть, это не бредни Салимы-ханум, и у Сади Эфенди, действительно, остался неопубликованный роман"...
Больной посмотрел на часы, но в комнате горел только торшер, и он не сразу разглядел стрелки на затемненном циферблате. Стрелки показывали двадцать минут второго, можно читать дальше. Он достал из-под сиденья кресла спрятанные давеча от Замины две сигареты, оглянулся на дверь, прислушался к тишине в прихожей и закурил одну.
"Зимняя ночь восемнадцатого января.
Не помню таких обильных снегопадов в Баку. Слава аллаху, хоть ветер утих. Сегодня я купил у управдома дров на восемнадцать рублей, хороший человек, сухие дал дрова, упокой, аллах, его дорогих усопших. В нашей железной печке ярко пылает огонь, и в доме так тепло, как если бы ты оказался в одном из великолепных номеров бани "Фантазия", в которых некогда так любил мыться знаменитый в городе купец Мирзагулу.
Прошло два дня, как ушел из дому и не вернулся мой друг и коллега А. Г., его несчастная жена сбилась с ног, обивая пороги, и в какую дверь ни постучится, повсюду ей отвечают одно и то же: ждите, мол, сообщим. Сегодня вечером она зашла к нам попросить пять рублей взаймы, в черных, как вороново крыло, волосах ее - проседь, лицо белое, как мел, на ногах резиновые галоши, я дал ей десять рублей, и долго после ее ухода мы с женой сидели молча, опечаленные. И что же сказала мне моя дорогая супруга, едва заговорив после визита нашей скорбной соседки? Послушай, сказала она, ради всех святых, не пиши, ничего не пиши, а если не можешь не писать, пиши то, что велит тебе Керимли. Я ничего не ответил жене, закрыл ученическую тетрадь, отложил ее в сторону и решил писать отныне только по ночам, когда все в доме спят. Да и что я такого пишу? Так, себя тешу, перо упражняю, надо же чем-то голову занять.
Зимняя ночь 21 января.
Скоро Новруз. Большая зима позади, одолеть бы, иншалла, еще малую, и, я думаю, дела наши наладятся. А хоть бы и не наладились, тоже ничего. Над головой у нас, слава создателю, крыша, и хлеба кусок есть, и дочурка Салима играет во дворе в снежки. Я бы тоже не прочь подышать морозным воздухом, но боюсь встретиться с этим сукиным сыном Акопом.
Зимняя ночь 27 января.
Вот уж не везет, так не везет. Боли в сердце замучили, иной раз так прихватит, что, кажется, пробил час читать отходную, а отчего все? Дали бы человеку, спокойно есть свой хлеб в своем доме - и сердце б не болело, не мучилось.
Мне позвонили в десять утра и сообщили, что сегодня в полдень Керимли созывает совещание, и мое присутствие совершенно необходимо. У меня сердце оборвалось, но что поделаешь, я сказал в трубку "слушаюсь". Жена тоже расстроилась и помянула недобрым словом изобретателя телефона, а я стал утешать ее, ты не волнуйся, сказал я ей, это же всего-навсего собрание, ты же знаешь, они не могут без собраний, если Мухтар Керимли не проведет в день хотя бы одно собрание, у него сердце от тоски разорвется.
Я побрился, причесался, надел свой лучший костюм из английского шевиота (назло Керимли!), надел шубу, а на голову - бухарскую папаху, и около одиннадцати вышел из дому. Идти по гололеду было трудно, и, спускаясь с Нагорной части, я все думал, как бы не поскользнуться и не упасть. Наконец, я вышел на Ольгинскую и вскоре входил в совиное гнездо Керимли. Раздеваясь в гардеробной, спросил у гардеробщика Вазгена, что за срочность такая, совещание в этакую непогоду, к добру бы, на что Вазген отвечал, что никто этого знать не может, а если кто и знает, так только сам, а кроме него, никто. Я ничего больше не спрашивал, молча поднялся на второй этаж, вошел в зал заседаний и сел на своем обычном месте в предпоследнем ряду справа. Здесь уже было довольно много народу, и все сидели с непокрытыми головами. Но в зале было холодно, и если бы я последовал их примеру и снял бы с головы папаху, то неминуемо захворал бы. Чем, конечно, доставил бы великую радость Керимли, который только о том и молит аллаха, чтобы я захворал и умер.
Несколько молодых поэтов, куривших возле окна длинные папиросы, оглянулись на меня с откровенной неприязнью. Я ничуть не обиделся, даже заломил папаху чуть набок и снова оглядел зал, надеясь увидеть среди присутствующих своего друга А. Г., чтобы позвонить супруге и просить ее немедленно сообщить его жене. Долго, до рези в глазах, я высматривал в зале своего друга и собрата, но его не было, и у меня сжалось сердце от дурного предчувствия. Куда же он девался, куда исчез?.. Спустя полчаса, когда озябшие в холодном зале люди стали, кто ногами постукивать, кто колени себе потирать, из задней двери в зал в сопровождении троих помощников вошел Мухтар Керимли. Все смолкло в зале, как если бы в лягушачий пруд кинули камень, и в полной тишине Керимли с помощниками прошествовали на сцену и уселись в президиум. После открытия совещания и объявления повестки дня, Мухтар Керимли с толстой папкой вышел на трибуну и произнес длинную речь, из коей следовало, что во многих селах нашей республики свирепствует трахома, и правительство приняло решение в кратчайшие сроки искоренить эту заразную болезнь, калечащую наших маленьких детей и наносящую непоправимый урон здоровью трудящихся. Нельзя считать, сказал Керимли, что трахома - это ниспосланное свыше бедствие, трахома, сказал он, это вредительство классового врага, один из его происков. Необходимо, сказал Керимли, чтобы отныне мы стали еще бдительнее, чтобы мы без устали, денно и нощно повышали свою политическую грамотность. А труженики пера, сказал он, должны тоже мобилизоваться и писать такие стихи и рассказы, чтобы наши маленькие читатели получали от них истинное эстетическое наслаждение. Что можно возразить на умное слово? Даже если его сказал Керимли. Все захлопали, и я тоже захлопал вместе со всеми. Многие даже кричали "браво!" Как будто итальянскую примадонну слушали.
Потом начались выступления тружеников пера. Я внимательно слушал, но смысл выступлений до меня не доходил, право.
Позабыв о трахоме, терзающей наших деток, каждый говорил... о классовом враге и борьбе с ним. Они везде, сказал один, они вокруг нас, они среди нас, они в бане, и в цирюльне, и в лавке, болтают, что в голову взбредет, и нет на них управы. Другой сказал, что это (классовый враг то есть) - не люди, это сволочи, их надо, как трахому, уничтожить с корнем. В ответ на этот призыв в зале раздался такой гром аплодисментов, мне показалось на минутку, что прекрасный лепной потолок обрушится на наши бедные головы. Но потолок выдержал, не обрушился, а со своего места в президиуме встал один из помощников Керимли, молодой поэт по имени, если не ошибаюсь, Гадир, да, да, именно он, встал и торжественно пообещал написать в течение трех дней поэму и разоблачить в ней всех, кто мешает нашему прогрессу. Разоблачить и уничтожить, сказал он, да, да, именно так.
И тогда встал незнакомый мне товарищ и сказал, что все это хорошо, все это распрекрасно, но ведь от стихов и поэм, даже самых боевых и разоблачительных, наши трахоматозные дети не излечатся, не так ли?
Меня так и подмывало поддержать незнакомца, подать реплику, но я видел желчное лицо Керимли, а тут еще лицо жены встало перед глазами, и я проглотил свою саркастическую реплику, промолчал... встало перед глазами, и я проглотил свою саркастическую реплику, промолчал...
И зря, зря, потому что как раз в этот момент Мухтар Керимли встал с места и, указывая в мою сторону, сказал, что сегодня на нашем собрании присутствует наш аксакал, писатель, товарищ Сади Эфенди, и пусть он тоже выступит, скажет свое слово, а мы послушаем.
Смотрите-ка, ящерица, а змею из гнезда выманила! Проклятье отцу твоему!..
Но делать нечего, я встал и по ступенькам поднялся на трибуну. И нехорошо как-то почувствовал себя, как на сквозняке. Всем предыдущим ораторам хлопали, а на меня смотрели... как-то странно смотрели... Ну, да ладно, двум смертям не бывать, а одной не миновать... Не хлопаете, ну и к черту, не хлопайте, а я вам скажу все-таки, что думаю...
И я сказал, что выступавшие здесь товарищи говорили очень умные вещи, очень правильные и уместные слова произносили, что все дети - наши дети, и здоровье их - здоровье народа, никакого в том сомненья быть не может. Но словами, самыми высокими, тут делу не поможешь, и я думаю, сказал я, что надо помочь, надо бы нам денег собрать на лекарства и на врачебную помощь больным детям.
Слова мои были встречены в зале жидкими аплодисментами, кто-то закашлялся, а Мухтар Керимли, сверкнув на меня ястребиным своим взглядом, только и сказал, что "ну и ну!".
Потом поднялся, повернулся лицом к залу и начал громить меня. В лице товарища Сади, сказал он, мы видим самый вопиющий пример политической безграмотности, сказал он. Разве наши врачи умирают с голоду, разве государство не платит им, чтобы мы собирали для них деньги, сказал он.