Артур посмотрел на своих друзей: Виктор отвел взгляд, а Филипп не понимал их разговора по-голландски, но знал, что речь идет о женщинах, и был в восторге. Один пришел из тридцатых годов, другой — из восемнадцатого века. Филипп встал, чтобы зажечь свечи на столах. Теперь он казался еще более странным. «Один из трех мушкетеров, скучающий по двум другим». Вера права. Веселый меланхолик.
— Если ты хочешь успеть к Шульце, то пора идти, — сказал Виктор.
— И я должен быть осторожен?
— Ты же все равно не сможешь. Что на роду написано…
— От того не уйдешь, — закончили двое других в один голос.
— Прежде чем вы пойдете к моему конкуренту, позвольте предложить вам шампанского, — сказал Филипп. — Шампанское каскадом.
Он поставил три низких широких бокала друг на друга и стал довольно быстро лить шампанское в верхний, держа бутылку на тридцать сантиметров выше него. Шампанское, пенясь, перелилось через край и потекло во второй бокал, потом в третий, но как только и этот наполнился, Филипп разнял бокалы.
— A nos amours, за любовь, — сказал он.
— И за весну.
— Ты когда уезжаешь? — спросил Филипп у Артура.
— Он только что приехал.
— Послезавтра, — сказал Артур.
В последний день таллинских съемок Хюго Опсомер принес ему факс.
— Вот, смотри! Наконец-то, два года выпрашивал. Старый проект, давным-давно о нем мечтаю…
— И в чем он состоит?
— Паломничество по восьмидесяти восьми японским храмам. И мне разрешено взять с собой собственного оператора.
Артур сказал режиссеру «да», но почти сразу пожалел об этом. Впрочем, скажи он «нет», то жалел бы не меньше.
— Восемьдесят восемь храмов, — произнес Филипп мечтательно, — и сколько же времени это займет?
— Несколько недель, а то и больше, пока не знаю.
— И ты вернешься, чистый как младенец.
— Бог его знает.
Они вышли на улицу.
На Кантштрассе Виктор остановился возле одного дома.
— Помнишь, как здесь стояли поляки у входа в магазин «Альди»?[40] Как они таскали огромные коробки с телевизорами и видеомагнитофонами? Когда это было, лет семь назад? А теперь они разбогатели. Признай, что это очень и очень занятно. Приезжает сюда Горбачев, целует Хонеккера, и весь карточный домик разом рассыпается. Ведь что происходит у нас на глазах? Поляки вернулись к себе домой и теперь сами производят телевизоры. Мы сидели у постели мировой истории, но пациент, оказывается, был под наркозом. Впрочем, он и сейчас еще не вполне очнулся.
— А пациент — это кто?
— Мы, ты и я. Все. Разве ты не чувствуешь жуткую сонливость? Ну конечно, бурная деятельность, восстановление, демократия, выборы, приватизация государственных предприятий, но все немного как во сне, как будто это все неправда, как будто кто-то ждет еще чего-то другого. Пожалуй, я не хочу знать, чего именно. Malaise, mal a l'aise,[41] никто не чувствует себя в своей тарелке, особенно здесь. У нас был такой уютный спокойный домик, и вдруг задняя стена рухнула, поднялся ветер и в дом повалили незнакомые люди. Как во сне, и еще как в зале ожидания… под тоненьким слоем этой бурной деятельности, активного движения, этих «мерседесов» и «ауди» — ощущение «все идет хорошо, только почему-то всем плохо, где мы допустили ошибку»…
— Послушай, Виктор, может быть, ты слишком давно туг живешь?
— Может быть. Это и правда заразно. Но я люблю, чтобы было немножко тоски, их немецкой Schwermut.
Ответить тут было нечего. Но Артур чувствовал другую усталость, после слишком короткой ночи и раннего отъезда, после парома до Хельсинки и финской водки в самолете до Берлина, прибавьте к этому скорое путешествие в Японию и мысль о том, что она, может быть, окажется в ресторане у Шульце. Артур отметил про себя, что даже мысленно никогда не называет ее по имени. О том, что имена нужны, говорила Эрна. Как это она сформулировала? Не употребляя имен, ты их отталкиваешь от себя. А может быть, именно к этому он и стремится? Хочет ли он, чтобы она оказалась у Шульце, или нет? Нет не хочет, сейчас, когда кругом люди, не хочет — но, обнаружив, что ее там и правда нет, он расстроился.
— А, наш Мальчик-с-Пальчик! — воскликнула Зенобия. — Садись ко мне поближе. Расскажи, пожалуйста, скольких русских ты видел?
— Я тут кое-что для тебя привез.
Зенобия принялась внимательно рассматривать открытку, которую он дал ей. Розовощекий малыш с вишнево-красными губами и в большой меховой шапке немного набекрень. His Imperial Majesty the Crown Prince: Его Императорское Высочество Цесаревич. Зенобия вздохнула. На другой открытке она увидела фотографию первого петербургского трамвая, который едет по мосту через Неву. Офицеры на велосипедах.
— Da capo ad infinitum. Бедняги русские. Им снова начинать с самого начала. Его императорское высочество пролежал спокойно семьдесят лет в земле, а теперь его собираются перезахоронить, причем желательно в присутствии Ельцина. Романовы, Распутин, попы, ладан, Достоевский, уже можно начинать все заново. А закончится дело теми же самыми начальниками в шляпах на большом балконе. Господин Шульце, пожалуйста, принесите мне водки. Ты хоть видел красивых россиянок?
— Он у нас уже едет в Японию, — сказал Виктор.
Господин Шульце подошел к их столику и склонился к Арно.
— Представьте себе, что я недавно прочитал, господин Тик, — сказал он, — оказывается, ваша книга про нашего великого Гегеля переведена на испанский.
— Умоляю… — пробормотал Виктор, но Шульце было уже не остановить.
— И поэтому я хочу предложить вашей компании по бокалу «Бееренауслезе», вина из отборных ягод. У вас в Голландии такого нет, — сказал он, обращаясь к Артуру.
— В Голландии есть просто Вегеп, бурые мишки… — пробормотал Виктор.
— Для производства этого вина самые последние виноградины, которые еще остались на лозе, осторожно срывают по штучке. Французы называют это pourriture noble, благородная гниль. По случаю такого события только такое вино и можно пить. И еще я подам всем по кусочку гусиной печенки. Да уж. По небольшому кусочку, потому что затем будет нечто совсем уж необыкновенное, если, конечно, все примут участие… Прощание с зимой, мраком, страхами — мой храм из колбасы! А к нему, конечно, уж ни в коем случае не «Бееренауслезе», а…
— И сколько это будет стоить?
— Ругаться у нас запрещено.
Они ели и пили.
— Гегель по-испански? — спросила Зенобия.
Арно залился краской.
— Я писал эту книжку сто лет назад. Да, испанский перевод, а попытался почитать, такое чувство, что орла заставляют петь.
— Ворону, а не орла, — сказала Зенобия. — А орел — это Кант.
— Нет, Кант — жираф.
— Жираф? Как это?