Интересно, подумал он, может быть, она думает, что я испанец? Вообще-то было бы естественным, если б кто-нибудь из них хоть что-нибудь сказал. Земляки, встретившиеся на чужбине, да еще в городе, укутанном снегом. Но коль скоро он сам не испанец, то и она запросто может быть не испанкой. К тому же он никогда не умел заговаривать с незнакомыми людьми.
— Не людьми, Артур, а женщинами.
Голос Эрны, как всегда, в самую точку.
— Но я не умею.
— Почему же?
— Я всегда представляю себе, что я и есть та самая женщина и что ко мне вдруг подваливает этакий здоровенный мужик с идиотскими разговорами, а у самого на уме только постель.
— Если так, то ты прав.
— А если не так?
— То она это наверняка заметит. Все зависит от того, как ты с ней будешь разговаривать.
— Я всегда стесняюсь.
— Ну-ну. Объездил с камерой весь мир и стесняется заговорить с женщиной. Ты просто боишься оказаться в смешном положении. Чистой воды тщеславие. Но из-за него ты многого себя лишаешь.
— Охотно верю.
Он снова принялся листать газету. Рядом со статьей про ЭТА была фотография, которую он уже раньше видел. Сгоревшая машина с открытыми дверцами, поперек переднего сиденья вверх лицом лежит труп, запрокинутая голова свисает до земли. Черно-белая фотография превратила лужу крови на тротуаре в деготь. Лицо человека лет пятидесяти, рот над безукоризненной щеточкой усов приоткрыт. Усы он еще утром подровнял ножницами. Армейский офицер в выходной день. Но для ЭТА выходных не существует, над всеми, кто живет в тех краях, навис рок. Очередной убитый за текущий год, еще одна единица для книги истории. Его легко можно добавить к списку его предшественников и дать ему исчезнуть в абстракции этой книги как части от целого. А в следующей книге обо всех них вместе будет упомянуто одной строкой. Артур посмотрел на лица стоящих вокруг машины. Они знали, как им следует выглядеть на фотографии, их расставил режиссер. Вот вы, дама, — чуть-чуть правее, девочка, которая тянет отца за куртку ручонкой, сжатой, как звериная лапка, пожалуйста, шажок вперед, и на всех лицах ужас, гнев, печаль, горе, бессилие. Паровоз истории прошел по крови и страданиям человеческой плоти — и на испанской фотографии, и в городе, где он сейчас находится.
Он посмотрел в окно. Снег прекратился. Никому бы и в голову не пришло взяться сейчас за камеру, именно поэтому-то он и решил, что уже пора. Если быстро зайти домой за аппаратурой, то можно еще успеть поснимать строительные котлованы на Потсдамерплатц. В киноакадемии, давным-давно, над ним сначала смеялись, когда он приносил такие кадры, а потом просто запретили их показывать. («Кино существует для того, чтобы его смотреть, Даане, если ты намерен специализироваться на полумраке, то ради Бога, но нам здесь такого не надо, а на телевидении и подавно».) Все так, но ведь иногда из правил бывают и исключения, а они-то и были для него главным. Вначале он еще пытался бороться. («Если из-за одной только темноты отказаться от съемок, то мы теряем огромную часть суток». — «Может быть, и так, Даане, но ведь существуют технические средства для того, чтобы показать или имитировать темное время, а ты почему-то не желаешь ими пользоваться. Ведь ты же, наверное, не читаешь в темноте?»)
Но снимать кино — не то же самое, что читать, и эти часы между ночью и днем и — совсем другие — между днем и ночью стали его коронным номером, с тысячей оттенков серого цвета, включая такой нюанс, как «почти ничего не видно». Самое красивое, думал он, это когда серые картины имеют тот же цвет, что и сама пленка, с ее таинственным целлулоидным блеском. Тьма, медленно выползающая из земли и поднимающаяся вверх либо стремящаяся спрятаться обратно под землю, и в этой тьме все вариации света, какие только бывают, свет исчезающего или появляющегося солнца, особенно когда самого диска еще не видно или уже не видно, потому что это дает ощущение напряженности. Прожектора, светящийся глаз подъемного крана над котлованом, неоновые фонари на пустынной улице, оранжевые или холодные голубые мигалки на машинах, сохраняющие свои оттенки на черно-белой пленке, цепочки огней поезда или медленно движущихся автомобилей в пробке, извечное, невыразимое волшебство света среди тьмы.
Когда его спрашивали, каким образом он использует эти отснятые метры пленки, он не знал, что ответить, во всяком случае, у него не было ответа, который он захотел бы произнести вслух. Нет, это не часть какого-то фильма. Нет, это никак не связано ни с каким проектом, разве что словом «проект» обозначить всю его жизнь. Он снимал кино так же, как писатель делает заметки, пожалуй, такое сравнение правильно. Да, но как он их использует? Никак, или пока никак. Он их хранит, это да. Может быть, эти кадры он в будущем включит в какой-либо фильм. Может быть, он просто упражняется, подобно тому как один китайский или японский художник ежедневно делал по наброску льва, чтобы, согласно легенде, в один прекрасный день в конце жизни нарисовать идеального зверя. Когда-нибудь он научится снимать сумерки как никто другой. Кроме того, здесь был и еще один элемент — охота. Охота и собирательство, он когда-то видел, как этим занимаются австралийские аборигены: задача — прийти домой не с пустыми руками, все очень просто.
«Моя коллекция» — так он называл свои стопки металлических круглых коробок, хранившихся в Мадриде, Амстердаме и здесь в Берлине.
Артур сложил газету и пошел с этим бумажным знаменем на рейке к стойке бара. Он знал, что все равно не отдал бы ей этот флаг, но все же испытал облегчение и разочарование, увидев, что она ушла. Теперь ему надо было спешить. Он любил темноту, но темнота не платила ему взаимностью, не хотела его ждать. Он сел в метро на Ноллендорфплатц и вышел у Оперы. Квартиру он снимал на Зезенхаймерштрассе, улочке, отходившей от Гетештрассе, недалеко от оперного театра. По дороге к дому увидел группку турецких парней, сиротливо мерзнувших у заснеженной детской площадки, где летом гуляют мамаши с детьми.
Он взбежал вверх по лестнице, взял камеру и снова ушел. Через полчаса вышел из метро на Потсдамер — платц. Именно сюда привел его Виктор после первого знакомства, здесь преподал ему первый урок о Берлине. Тот, кто видел город разделенным надвое, уже не способен этого забыть. Не способен забыть, не способен описать, не способен по-настоящему рассказать другим. Но сейчас Артур был здесь один, на охоте — в поисках чего? Чего-то, что тогда, давно, он видел своими глазами, но чего никогда больше не увидит. Или может быть, того, что было раньше, что было знакомо ему только по фотографиям? Он знал, какая картина открылась бы его взору, не будь здесь снега: со всех сторон развороченная земля, а в глубине котлована трудятся рабочие в желтых шлемах, словно ищут там прошлое. Бульдозеры, разъезжающие туда-сюда, как в научно-фантастических фильмах, скрежет металла по грунту.
— Словно вскрывают братскую могилу.
Это Эрна. Он сразу же привел ее сюда, когда она приехала к нему в гости. Так полагалось всем паломникам. Действительно, ее слова были похожи на правду, только вот трупов тут не найдут. И все же эти земляные работы, машины, скребущие твердую землю широкими железными зубьями: невольно возникала мысль о том, что они что-то ищут, а что тут можно искать, кроме все того же прошлого, которое, разумеется, невозможно настичь, — разве что оно сохранилось здесь в виде материальной субстанции, которую можно потрогать и осторожно освободить от земли, ибо трудно поверить, что такое количество прошлого имеет вид обыкновенной почвы, камней, пыли. Где-то здесь находился гитлеровский бункер, а неподалеку — камеры пыток гестапо, но дело не в них, хоть эти элементы истории еще достаточно ощутимы. Нет, он искал что-то, что было здесь до и после того времени, а теперь исчезло вместе с остальным и никогда уже не покажется на свет, как бы глубоко мы ни копали.
Приближалась машина. Яркий луч фар уже высветил причудливые силуэты заснеженных бульдозеров и землеройных машин и кубистические поверхности, возникавшие при рытье котлована. Свет подчеркнул глубину ямы, на миг окрасил снежные стены почти в черный цвет, потом снова превратил их в светящийся экран, привел в движение это мертвенное, сыпучее покрывало, смешался с рассеянным светом лампочек на неподвижных подъемных кранах, освещавших стройку словно для того, чтобы ее охранять. Лишь когда автомобиль подъехал совсем близко, Артур увидел, что это белая с зеленым машина патрульной полиции. Синяя мигалка на крыше почему-то не работала. Жаль. Двое полицейских внутри машины, казалось, о чем-то совещались. Женщина пыталась в чем-то убедить мужчину, качавшего головой и пожимавшего плечами.
Женщина вышла из машины. Небрежно поднесла руку к зеленой фуражке, едва удерживавшейся, как показалось Артуру, на ее непослушных светлых волосах.
— И чем же вы тут заняты?
Слова прозвучали скорее упреком, чем вопросом. Уже во второй раз за сегодняшний день к нему обращалась женщина в униформе. Он приподнял, показывая ей, свою камеру.
— Да, я вижу, — сказала она. — Но вы открыли ворота на стройплощадку. А это запрещено, вон, написано крупными буквами. Вход на стройплощадку воспрещен.
Все было так, да не совсем. Он не открывал ворот, а пролез через щель между двумя металлическими створками. К тому же здесь всё всегда запрещено. Он ничего не ответил.
В северных странах редко можно встретить красивую женщину-полицейского. Но шутки были неуместны, и с этой женщиной тоже. Она смотрела на него с озабоченным и серьезным выражением, которое подчеркивалось почти театральной подсветкой. Он очень хотел бы заснять эти две фигуры: безымянный бродяга, сверкающий своим единственным глазом — линзой, и хранительница подземного царства. Было тихо-тихо, приглушенный шум мотора полицейской машины только подчеркивал тишину. Мужчина в машине не шевелился, наблюдая за ними.
— Но ведь уже почти темно.
Упрек уступил место жалобным ноткам. Они смотрели друг на друга через квадратики металлической сетки. Он не выключил камеру и снимал свою собеседницу камерой в опущенной руке. Ерунда какая-то.
— Для того, что я хочу заснять, в самый раз, во всяком случае, я надеюсь.
Темнота — это мой коронный номер, хотел он сказать, но промолчал. Она тоже хотела что-то сказать, но в это мгновенье резко и настойчиво заговорил ее радиотелефон: совсем другое существо мужского пола, жившее около ее левой груди. Полицейский в машине ответил на звонок и одновременно позвал ее. Так подзывают собаку, подумал Артур.
— Уходите отсюда, — сказала она опять обычным голосом, — здесь столько ям, это очень опасно.
Она бегом вернулась в машину, которая тут же тронулась с места задним ходом. Синяя мигалка немедленно загорелась. Женщина что-то еще крикнула Артуру из окна машины, но из-за сирены он не расслышал ее слов, к тому же последующие события произошли с такой скоростью, что он едва смог их заснять. Водительница слишком быстро рванула с места, и машину тут же закрутило юзом. Он успел увидеть, как она широко раскрыла рот и так, с раскрытым ртом, изо всех сил вращая руль, врезалась прямо в гигантскую снегоуборочную машину, выехавшую в этот момент из-за угла. После столкновения сирена какое — то время еще выла. Когда она смолкла, Артур услышал, что женщина странно, тихонько охает. Он подошел к месту происшествия. Полицейская машина наехала прямо на треугольный металлический выступ спереди снегоуборщика, который точно таран пробил ей корпус. Из-за удара фуражка и вправду слетела у женщины с головы и через разбитое лобовое стекло приземлилась на крышку мотора. Лицо было покрыто кровью, которая медленно капала на снег. Мужчина — полицейский вышел из машины, водитель снегоуборщика тоже спустился вниз из своей высоченной кабины.
— М-да, — сказал он, — но это не моя вина. Я же вообще не могу маневрировать.
Артур взял с капота фуражку. Женщина тихо постанывала.
— Я могу чем-нибудь помочь? — спросил он.
Полицейский посмотрел на него, потом на камеру, словно он был виновником происшествия.
— Нет, уходите. И никаких съемок!
Но теперь уже было слишком темно даже для Артура. Он услышал, что едет «скорая помощь». Три разные мигалки. Да еще и с музыкальным сопровождением. Город — это произведение искусства, и он, Артур, — его часть. Издали он видел, как женщину положили на носилки и задвинули в «скорую помощь». Полицейская машина могла ехать собственным ходом. Двое мужчин обменялись телефонами. Артур был единственным свидетелем, но в нем никто не нуждался.
Потом машины уехали. Внезапно стало тихо-тихо. Шум немногих автомобилей, доносившийся от Бранденбургских ворот, казался негромким темным шорохом — так стрекочет пленка до начала музыкальной записи.
«Но ведь уже почти темно», — сказала эта женщина. Еще несколько минут назад она стояла здесь и разговаривала с ним. Разумеется, она не поняла, что и зачем он снимает. Но именно тот, уже исчезнувший момент и был каким-то образом для него важен. Его волновало нечто, чего он не мог выразить словами, особенно в разговоре с другим человеком. Про себя он называл это «бесчувственностью мира», не сохраняющего никаких воспоминаний. Самое загадочное — то, что все в один голос отрицают этот факт. Пожалуй, ни в какие прежние времена не гибло, не умирало насильственной смертью столько людей, как в нашем веке. Но об этом никто ни с кем не разговаривает, потому что и так все знают. Пожалуй, убийства из-за угла, выстрелы в спину, изнасилование и обезглавливание, уничтожение десятков тысяч людей — это еще не самое ужасное, а самое ужасное — то, что о погибших сразу же забывают и это в порядке вещей, словно населению в семь миллиардов человек от совершенных убийств не убудет и не прибудет, словно — о чем особенно много размышлял Артур, — словно биологический вид прекрасно существует и без имен, стремясь лишь к слепому выживанию. Женщина в Мадриде, случайно оказавшаяся рядом с разорвавшейся бомбой, семеро монахов ордена траппистов, которым перерезали горло в Алжире, двадцать мальчишек в Колумбии, расстрелянные на глазах у родителей, пассажиры пригородного поезда близ Йоханнесбурга, изрубленные на куски людьми с мачете за пять минут кровавой оргии, двести пассажиров самолета, взорванного бомбой над морем, две, три тысячи, нет шесть тысяч мужчин и юношей, убитых в Сребренице, сотни тысяч женщин и детей в Руанде, Бурунди, Либерии, Анголе. В какой-то миг, в течение одного дня, одной недели, их гибель была новостью, в течение нескольких секунд они неслись потоком электронов по всем телевизионным кабелям в мире, а затем наступала черная, всепоглощающая тьма забвения, которая со временем только усилится. У них уже никогда не будет имен, у этих погибших, их имена стерлись в момент их ужасной смерти. Он вспомнил кадры, увиденные им в последнее время: вновь и вновь человеческая оболочка, пришедшая в негодность по чьей-то злой воле, расчлененная на куски, отделенная от самой себя, скелеты со связанными проволокой запястьями, половинка ребенка, густо засиженная мухами, которые так и кишат, даже на фотографии, голова русского солдата среди мусора на тротуаре в Грозном, похожая на нефть морская вода, в которой плавают тела, туфли, чемоданы. В этом последнем репортаже багор неожиданно выудил из воды бюстгальтер, интимный предмет туалета, который в тот же день будет продемонстрирован всем людям во всем мире, его надела или положила в чемодан какая-то женщина, чье имя навеки стерлось, хоть и было напечатано в газете в списке погибших.
Нечто подобное было и здесь, на этой площади. С западной стороны тут раньше стояли подмостки, с которых можно было смотреть через стену на восточную часть. С той стороны стены находилось широкое пустое пространство, уставленное металлическими надолбами, чтобы никто не прорвался через границу на машине; в их расположении чувствовалась геометрическая правильность, как на ранних картинах Мондриана. По площади ходили люди с собаками, одетые в военную форму, которых уже никто не узнает, потому что теперь они ходят по этому же городу в обычной одежде. Такой мыслью лучше никому не надоедать, едва об этом заговоришь, как на всех лицах появляется выражение величайшей скуки. Это и так всем известно. Каждый человек съедает и выпивает свою ежедневную порцию террора, ежедневную порцию прошлого, не поддающегося перевариванию. Нелепо заявлять, что в наше время зло окончательно завладело миром, зло существовало всегда, и разве оно стало другим оттого, что в наши дни бесповоротно срослось с техникой? Но так далеко его мысли не заходили. Что для него было важно в охоте за кадрами, так это заведомая обреченность его попыток. До тех собак и солдат, которых Артур видел своими глазами, здесь стояли другие солдаты, и именно здесь человек, чье имя будет звучать намного дольше, чем имена его жертв, объявил в книге, которую потом читал весь мир, о начале смертельного крестового похода, здесь же он жил под землей, точно призрак, до самой своей омерзительной смерти. Тот человек тоже смотрел на это широкое, чуть выпуклое пустое пространство, место, где до самых последних его дней приземлялись самолеты, приносившие известия из ада в смерть и наоборот. Сохранились фотографии тех последних дней: человек в шинели с поднятым от холода воротником, с усиками, в котором живой оставалась только его болезнь, приветствует шеренгу мальчишек лет четырнадцати-пятнадцати, не старше, чтобы увлечь эту детскую армию следом за собой в смерть. Но рядом с помостом на щите из ДСП была другая огромная фотография, сделанная в еще более давнем прошлом, которое, точно так же, как и последующие два, сейчас было похоронено под снегом. То прошлое было черно-белым, и там была эта же самая площадь, залитая солнечным светом, и прямоугольные, без закругленных линий автомобили сверкали на ней, точно пепельно-серые коробки на белой скатерти. Трамваи, блестящие рельсы и самое странное: люди. Любая фотография останавливает мгновенье, однако на этой фотографии казалось — не то из-за старой техники, не то из-за слишком сильного увеличения, — будто фотографу и правда удалось вырезать из Времени отдельный законченный кусок, твердый, как мрамор. Светило солнце, должно быть, то же самое, что и всегда, но оно излучало такой свет, что все в нем застыло в неподвижности. Вот они стоят, среди навеки замерших автомобилей, эти люди, шагающие к тротуару или к трамвайной остановке. Ни у кого на груди нет желтой звезды, по лицам не отличить, кто преступник, а кто жертва, но все-все, без исключения, застыли в неуклонном движении к своей будущей судьбе, не ведая о последующих слоях, которые наложатся на их изображение еще в этом же веке, в этом же месте, где они стоят в момент фотографирования, который никто никогда не сможет отменить, — о слое парадов, смертельной паутины, гибельных костров и битв, о слое огражденной пустоты и пограничников с собаками и, наконец, о слое строительного котлована, укрытого толстым покрывалом снега, где в самом конце нашего демонического века в демонстрационных салонах, строительные чертежи которых уже готовы, будут красоваться те же самые, но только другие «мерседесы». Может быть, в окружающей полумгле, между забором и землеройными машинами, Артур и правда пытался поймать нечто способное сделать эту загадку менее мучительной?
— Прошлое не имеет атомов, — сказал когда-то Арно, — все памятники — фальсификация, а имена на камне напоминают не столько о человеке, сколько о его отсутствии. Так что главная мысль, которая в них заключена, — то, что без нас можно обойтись. В этом-то и состоит парадокс памятников, ибо заявляют они о противоположном. Имена мешают настоящей правде. Было бы лучше, если б их у нас не было.
Артур уловил в этих словах некий зловещий привкус, но, как это нередко случалось, не был уверен, правильно ли понял своего друга. Арно обладал даром слова. Рядом с ним Артуру казалось, что его собственные мысли ползут со скоростью улитки. Дело не в том, что он не доверял красноречию, просто у него в голове мысли формулировались намного медленнее. Если у тебя нет имени, ты существуешь лишь как зоологический вид, подобно муравьям и чайкам.
— Фу-у-у, — сказал бы Виктор.
Да, пора отправляться на встречу с друзьями. Они договорились пообедать все вместе в их любимом Weinstube, хозяина которого звали Хайнц Шульце, и, хоть имя это ему совсем не подходило, еду он подавал, слава Богу, подходящую.
* * *
Снова пошел снег, но хлопья были уже из другого вида шерсти, слишком тяжелые, чтобы кружиться в воздухе. Сейчас снег был похож на плотный занавес, который нужно раздвинуть, чтобы пройти через него. Артур отнес камеру домой и прослушал сообщения на автоответчике.