...Родной сибирский говорок,
меня ты, паря, уберег
от всех прилизанных речей
из гладких ровных кирпичей,
где нет наличников резных
и голубятен озорных,
как над тобой, моя изба,
как над тобой, моя судьба.
Я был во всем огромном мире
послом не чьим-нибудь — Сибири,
хоть я совсем не дипломат.
И до конца — в ответ наветам —
сибирским буду я поэтом,
а тот, кто мне не верит в этом,
что ж — тот ничо не понимат!
Евгений Евтушенко,
27 августа 1973 г., Иркутск
Вы ездили поездом в СССР? Нет, вы точно ездили поездом в советском союзе? Именно так думал я, наслаждаясь поездкой и невольно сравнивая с такими же в будущем. В том двухтысячном будущем, когда получил возможность объездить полмира. Убогость капиталистического железнодорожного сервиса по сравнению с нынешним – советским поражала!
Нет конечно, кондишен в купе, электричество вместо печек зимой, сервис – все вроде на уровне. Но где вальяжность поездки, удовольствие от нее, входящее частью в отпуск сибиряка, следующего в санаторий на Черном море непременно через Москву.
В общем я, как бы прощаясь с Россией и желая повидать себя самого, не полетел на ТУ-104. В самый последний момент передумал. Не потому, что боялся обнаружить себя при посадке, нет – в этом времени еще нет строгого контроля за авиа пассажирами. Просто вспомнилось как в прошлой жизни, когда папа еще был жив, мы всей семьей ездили на море. В двух спальных купе и через Москву…
Вот я и купил купе в поезде Москва-Пекин. Двухместное (я выкупил оба места), с креслом у столика, с вишневым бархатом обивки и с умывальником на два купе (забавно устроенным – когда открываю свою дверь, то дверь в смежном купе блокируется).
Наш «международный» вагон соседний с рестораном и я с нетерпением ждал, когда он откроется. В памяти и осязаемо слюноотделением вспомнились московские ромовые бабы, которые мы, поспев к подходу поезда в Иркутске (стоянка 25 минут), покупали вместе с чешским пивом прямо в вагоне-ресторане.
Вежливый стук проводника совпал с ритмичным стуком колес на стыках, набиравшего скорость поезда.
- Ваши билеты, пожалуйста… Кто-то подсядет в пути на второе место? Возможно? Понятно. Может желаете чего, покуда ресторан не открылся? Пивко есть чешское, конфеты, жареная курица. Хлеб есть Бородинский. Ну ладно, тогда я вам чаек принесу. Собственной заварки с душицей. Если что – кнопочку нажмите вот тут.
Радио, тихонько игравшее гимн СССР, сообщило о концерте по заявкам. Запела Клавдия Шульженко:
Клёны выкрасили город
Колдовским каким-то цветом,
Это снова, это снова
Бабье лето, бабье лето!
Что так быстро тают листья,
Ничего мне не понятно...
Я ловлю, как эти листья,
Наши даты, наши даты...
Я откинулся на спинку мягкого кресла. Мне было невероятно хорошо. И от того, что еду с удобствами. И от того, что на время скрылся от возможных хищников КГБ. И от того, что еду на Родину. Сибирь, как я люблю её!
И сразу вспомнились еще не написанные стихи Жени Евтушенко, с которым был лично знаком.
Родной сибирский говорок,
как теплый легонький парок
у губ, когда мороз под сорок.
Как омуль, вымерший почти,
нет-нет, он вдруг блеснет в пути
забытым всплеском в разговорах.
Его я знаю наизусть.
Горчит он, как соленый груздь.
Как голубика — с кислецой
и нежной дымчатой пыльцой.
Он как пропавшая с лотка
черемуховая мука,
где, словно карий глаз кругла,
глядишь, — и косточка цела.
Когда истаивает свет,
то на завалинке чалдоночка
с милком тверда, как плоскодоночка:
«Однако, спать пора — темнеет...»
А парень дышит горячо.
«Да чо ты, паря!» — «Я ничо...» —
«Ты чо — немножечко тово?
Каво ты делашь?» — «Никаво».
«Ты чо мне, паря, платье мяшь?» —
«А чо — сама не понимашь?»
Стихи прекрасно ложились на постукивание вагонных колес по рельсам, поэтому я начал читать его уже вслух:
И на сибирском говорке
сердечко екает в руке
сквозь теплый ситец, где цветы
горят глазами темноты.
И вновь с чалдоночкой-луной
в обнимку шепчется Вилюй,
и лиственничною смолой
тягуче пахнет поцелуй,
и вздох счастливо виноват:
«Задаст мне мать... Уже светат».
Родной сибирский говорок,
меня ты, паря, уберег…
Отъехавшая после стука дверь купе прервала меня.
- Чаек, пожалте, - в руках проводника был поднос, на котором стояли серебристый подстаканник с ароматным (на все купе) чаем, вазочка с печеньем и горка синих упаковок «железнодорожного» сахара (на два кусочка каждая). - Ресторан откроется через полчаса, но я могу вам блюда прямо в купе доставить.
Я на миг задумался, потом отрицательно мотнул головой:
- Спасибо, сегодня сам схожу, а потом – да.
Отхлебнул чаёк. Да, не соврал проводник – чай шикарный. И не только за счет душицы, но и в целом, по сравнению с теми пакетиками, которые будут продаваться в будущем…
Евтушенко, сколько споров о нём было. Я Евгения знал хорошо, вместе охотились на медведя в его родном поселке Зима, в «Молодежку» иркутскую он часто заходил, бухали, его поэму там впервые опубликовали... Или опубликуют. Я тогда еще не свернул на темную дорожку, стихи писал.
И сейчас еду к себе – вот такому, чистому и наивному. А поэма был про тореадора. Помните:
«Я публика,
публика,
публика,
смотрю и чего-то жую.
Я разве какое-то пугало?
Я крови, ей-богу, не пью.
Самой убивать -
это слякотно,
и вот, оставаясь чиста,
глазами вбивала по шляпочки
гвоздочки в ладони Христа.
Я руки убийством не пачкала,
лишь издали -
не упрекнуть! -
вгоняла опущенным пальчиком
мечи гладиаторам в грудь.
Нормальный был Женя (тьфу, есть а не был), талантливый человек, живущий той правдой, которую искренне считал истинной правдой. Поэтому и:
«Есенин, милый, друг друга мы браним
Парнас российский дрязгами засерен,
Но все ж мы чем-то связаны одним –
Любой из нас хоть чуточку Есенин...». Да, именно поэтому он способен был сказать:
«…не учил меня быть коммунистом –
он учил меня Блоку и женщинам,
картам, бильярду, бегам.
Он учил не трясти
пустозвонным стихом, как монистом,
но ценил, как Глазков,
звон стаканов по сталинским кабакам...»
Истинный талант сочетает «Хотят ли русские войны?» и «Идут белые снеги», мало задумываясь о том, что мелкие существа будут судить-рядить о нем в соцсетях и на кухне за стаканчиком водки. Он сам выбирает, где и как ему жить, но проживая в США он остается в сотни раз большим русским, чем тетя Мотя из Хайфы, и в сто крат большим патриотом, чем лживый Солженицин или двуличный Жириновский. Его работы бессмертны, в отличие от творчества будущих (после разрушения СССР) мотыльков: манерного завистника Быкова, простоватого Боба Дилана, злобной компиляторши Светланы Алексиевич...
Между прочим в СССР Евгения приняли (уже приняли) в Литературный институт без аттестата зрелости (из школы выгнали за хулиганство) и почти одновременно - в Союз писателей, в обеих случаях сочтя достаточным основанием первый сборник.
А ведь и я мог пойти по этому пути возвышения. Нет, не как поэт – куда мне до «идут белые снеги, как по листьям кружа…», но как журналист. Девчонки и водка, что уж лукавить, сбили меня с пути. Учился же без напряжения в вузе, три с половиной года армии могли обернуться воинскими сборами и военной кафедрой, больше трех лет бы сэкономил. А в журналистике вполне мог бы и собкором стать для центральной газеты или журнала всесоюзного…
В животе, промытом чаем, квакнуло. Ах да, ресторан. Прошел тамбур и вот я занимаю место за угловым (привычка с прошлой жизни прятать спину) столико и говорю официанту (в этом времени мужчины охотно идут в сферу обслуги):
- Никого больше не подсаживай. Мне – полный обед по твоему выбору и триста грамм водочки…