— Что это я все вздыхаю! что это я все вздыхаю! — произносит Кондратий Трифоныч.
— О гресех… — начал было батюшка, но не окончил, а только пискнул.
— Тьфу ты!
Молчат.
— А ты слышал, что Скуракин на днях такого же вот, как ты, попа высек? — спрашивает внезапно Кондратий Трифоныч.
— Сс… стало быть, следствие наряжено?
— Да, брат, тоже вот все говорил: «о гресех» да «благоутробно» — ну, и высек!
Всю эту историю Кондратий Трифоныч сейчас только что выдумал, и никакого попа Скуракин не сек. Но ему так понравилась его выдумка, что он даже повеселел.
— Да, брат, права наши еще не кончились! Вот вздумал высечь — и высек! Ищи на нем!
— Однако, позвольте, Кондратий Трифоныч, осмеливаюсь я думать, что господин Скуракин поступил не по закону!
— Ну! по какому там еще закону! Известно, секут не по закону, а по обычаю!
— Позвольте, Кондратий Трифоныч! Я все-таки осмеливаюсь полагать, что господин Скуракин не имел никакого права!
— Высек — и все тут!
— Высечь недолго-с…
— Ну да… и долго, и не долго… а высек!
Батюшка крякнул; он видимо был обижен. Что ж это такое, в самом деле? И с какой стати Кондратий Трифоныч завел такую пустую материю? и не заключают ли слова его фигуры иносказания?
— Стало быть, этак всех высечь можно? — произнес он с видимым волнением.
— Всех!
— Стало быть, и… — Батюшка недоговорил.
— Стало быть, и…
Батюшка обиделся окончательно. Мало-помалу он так разревновался, что даже встал и начал прощаться.
— Уж я, Кондратий Трифоныч, лучше в другой раз приду, когда улучится более благоприятная минута, — сказал он.
— Ну, да постой! куда ты! это ведь я пошутил!
— Неблагообразно шутить изволите!
— Фу, черт! опять ты с своим благоутробием! да говорят тебе: пошутил!
— Нет, Кондратий Трифоныч!
— Слышишь, говорят: пошутил!
— Нет-с, Кондратий Трифоныч!
— Ну, и ступай! ну, и пропадай! Только ты у меня смотри: ни всенощных, ни молебнов… ни-ни!
— И не надо-с! собственную же свою душу не соблюдете!
Батюшка ушел, в передней опять послышалось откашливание и сморкание; Кондратий Трифоныч опять почувствовал прилив тоски.
— Эй! воротить его! — крикнул он.
Ванька побежал, но воротился с ответом, что батюшка не идет.
— Сказать ему, что я умираю!
Батюшка воротился, но стал у самой двери.
— Что вам, сударь, угодно? — спросил он с достоинством.
— Да садись же ты!
— Нет-с, и дома посижу!
— Ну, да полно! благопрости ты меня! поблагобеседуй ты со мной! Ну, видишь?
Батюшка колебался.
— А не то, давай почавкаем что-нибудь! А если и это не нравится, так поблаготрапезуем!
Батюшка плавными шагами приблизился к стулу и сел. Но он все-таки еще не совсем оправился, потому что опять вынул из кармана платок и начал вытирать им между пальцев.
Приносят водку; Кондратий Трифоныч наливает рюмку и подносит батюшке; но в ту минуту, когда батюшка уж почти касается рукою рюмки, Кондратий Трифоныч делает быстрый маневр ,и мгновенно выпивает водку сам. Батюшка крякает и опять косится на шапку. Однако на этот раз все устраивается благополучно.
— Я думаю на будущий год молотилку выписать! — говорит Кондратий Трифоныч, а сам в то же время думает: «Кукиш с маслом! на какие-то деньги ты выпишешь!»
— Это полезно, — отвечает батюшка, — и крестьяне от вас позаняться могут.
— Я и сеноворошилку куплю, — упорствует Кондратий Трифоныч, — да вот еще сеялка такая есть…
— Сс… — произносит батюшка.
Молчат. Выпили по другой.
— У меня имение хорошее! — говорит Кондратий Трифоныч.