- Адвокат Курбангали!
- Адвокат!
И новое это прозвище к отзывчивому тщедушному Курбангали прилипло сразу, моргнуть не успел. Больше про "шапчонку" никто и не вспомнил.
Покончив с Адвокатом, взялись за Нурислама.
- Так сколько голов ты видел у теленка?
- Шесть голов, семь хвостов?
- Это - див, коли шестиголовый!
- Ребята, Нурислам дива видел!
- Что, Нурислам, испугался?
- Еще как, полные штаны!
- Враль-свидетель!
- Враль! Враль!
- Нас два, вас двадцать два! - закричал Нурислам. - Нам вас словами не взять, горлом не перекричать. Пойдем, посмотрим, коли не верите. Вон, пусть Кашфулла сам скажет... - он посмотрел по сторонам. Глядит - а Кашфулла уже в проулок Ярмухамета заворачивает.
После уроков мальчики решили посмотреть на это чудо собственными глазами. Гариф-агай хоть и поворчал немного, но разрешил. "Ладно, пусть, безвинные дети, им можно..." - подумал, наверное. Но взрослых и близко не подпустил. "Это вам не зрелище, не цыган с медведем, нашли на что глазеть..." К вечеру теленок отдал душу.
Так слова Нурислама вышли правдой, а сам он - стал Вралем. Прозвище это досталось ему на всю жизнь, порою оно даже громче настоящего имени звучало. Говорили с удовольствием, в полный рот: Вра-аль.
Учение шло до весны, до той поры, когда в оврагах побежали ручьи. Учителю Махмуту становилось все хуже. Рухнул на перину и лежал, кровь сплевывал. Пролежал так трое суток, и отец Нурислама Заяц Шайми уложил его на разложенную в дровнях перину, накрыл сверху пестрым, в красных цветочках одеялом и повез куда-то в верховья Уршака, в родные его места. Испытанный, привычный к оглоблям серый жеребец шел и шел, тянул усердно, на взгорьях по самые бабки в грязи увязал, в низинах тащился по самое брюхо в воде. Белой пеной покрылся, черным потом омылся, но устали не выказал. И Махмуту тащиться по бездорожью было тяжким мучением. Но на другой день полегчало, в глазах затеплился свет. Лежа навзничь, он полным, охватным взглядом смотрел на небо, каким-то чудом сумел глубоко вздохнуть. Само ясное голубое небо, казалось, вплыло ему в грудь. В отчий край возвращался человек, к родному чернозему. Старший брат Махмута, единственная на земле родня, мутавали*, приветливо встретил, охотно принял его. Так что нельзя сказать, что Шайми оставил учителя безнадежным.
* Мутавали - ведающий хозяйством мечети.
Однако в наши края ни сам Махмут не вернулся, ни вестей о нем не пришло.
В следующую зиму из школьной трубы дым уже не вился. Адвокат перенял у отца ремесло, взялся шить "жалкие" шапчонки, понемногу становился помощником в доме, а потом сам, своим разумением, выучился валять войлочные шляпы. Враль же подручным отца отправился в город, занялся извозом, сразу вытянулся, раздался в костях. Кашфулла с год примерно все ходил по двору, как курица, глаз от земли не поднимал, потом положил в холщовую котомку каравай хлеба, пару новых лаптей и тоже ушел из аула. Отец круто против не пошел, мачеха особенно не тужила, а у взрослых отделившихся братьев своих забот с избытком. Тоже, наверное, подумали: "Пускай, нужда сено есть научит, глядишь, и наш упрямый братец присмиреет, за ум возьмется". Ушел не от обиды и не вперекор. Просто увязался за одним заносчивым их сватом, который то ли золото где-то на Урале копал, то ли медь. "Я там мальчишку вашего, словно церковный купол, в золото обмакну. Богатым вернется", посулил расщедрившийся сват. Однако всем было невдомек: отчего же сам-то до сих пор не озолотился?
В тот год, в самый разгар жатвы, германец начал войну.
ВРАГ ВЕРЫ МОЕЙ - ВОЗЛЮБЛЕННЫЙ МОЙ...
Ушел Кашфулла и пропал. Не то что золоченым куполом, луженым даже чайником не вернулся. Свата, щедрого на посулы, тоже след пропал. Война судьбы людские смешала, все дороги запутала. Ночами не спал Гариф-агай, ждал сына. "Может, хоть в лихие эти времена родимая земля назад потянет?" думал он. Душа изнывала, корил себя: "Младшенького, с не окрепшими еще крыльями, взял и выпустил из гнезда". И мачеха с ним заодно тревожилась, спрашивала порою: "От Кашфуллы вестей нет ли, отец? Нынче во сне его видела, да ясно так". Гариф жене верит. Потому что она никогда не обманывает. На душе становится легче. Но месяцы идут, годы проходят, и душа начинает свыкаться, смиряться...
Нужно сказать, что в мальчишеских забавах Кашфулла не верховодил, задора играм не прибавлял. В спорах, в мальчишеской суматохе сверстники порою его и не замечали. Но ушел он - и куда ни глянь, всюду нужен Кашфулла. Лошадей ли в ночное гонят, на Акманай ли рыбачить идут, в сабантуй ли за оврагом играют, шар ли из конца в конец, улицы гоняют - все кажется мальчикам, что одного человека не хватает, каждый раз одно место пустое. Долгое время Курбангали с Нурисламом совсем осиротевшими ходили. Но пыль времени и не такие следы заметала. Сначала с германцем воевали, потом внутренняя усобица на годы растянулась. Мальчишки в косяк джигитов вошли, девочки стали невестами.
Враль и Адвокат, как и прежде, при случае подтверждали свои прозвища. Хоть и редко, но возвращались домой калеки - безрукие, безногие, слепые. Расходились по аулу баиты про войну, горестные песни-плачи, приличные и неприличные частушки и всякие злые анекдоты. Видать, этот Дильми, внук рыбака Насыра, не лежебочничал. Впрочем, и без него сочинителей порядком развелось.
В ту зиму, когда скинули царя, случилось событие оглушительное. Узнали - чуть с ног не попадали. (От того, что где-то далеко скинули царя, народ особо не убивался. Одного скинули, так другого посадят. Не впервой.) А вот наша история - такого прежде глазами не видывали, ушами не слыхивали. Из улицы в улицу, из аула в аул верхом на конях разнесли эту весть.
- Эй-хэй, слушай весь ямагат! Стар и млад! Здоровый и хворый! Ближний и дальний! Слушайте каждый, слушайте каждый! В неведении не оставайтесь! взывали гонцы. - Зубейда приняла бесчестье! Дочь известного торговца Ха лиуллы известная красавица Зубейда предалась позору! А как все было - молва донесет!
- Зубейда опозорилась!
- Из дома с евреем убежала!
- Осрамилась!
Зубейда... До каких только краев не разлетелось, в чьем только сердце не вызвало ненависти, проклятий, жалости, тревоги или горечи это имя!
А случилось вот что.
Славная своей красотой, умом, благовоспитанностью Зубейда, любимая дочь Халиуллы-бая, всех парней аула иссушившая в тоске, гордая Зубейда сбежала с кудрявым Йосифом, сыном Якова, который уже три года на улице Кузнечиков держал лавку с красным товаром. В самую глушь полуночи бежала. Отец с матерью и старший брат со снохой уехали в город Бугульму к приятелю-торговцу на свадьбу. Другой брат собрал парней, своих ровесников, и ночь напролет шлепали в бане картами. Хоть бы какая собачонка тявкнула беглецам вослед!
Вот так и случилось. Уму непостижимо, рассудок рассыпается, в глазах темно! Однако с рассветом кулушевцы быстро пришли в себя.
Как уже сказано, в четыре стороны поскакали четыре гонца, четыре вестника. Самые ярые мужчины запрягли лучших коней гуськом и пустились по большим дорогам в погоню. Один даже, стоя в санях, пальнул из ружья в небо. Тем временем разъяренная толпа подошла к лавке Якова. Лавка эта разделена надвое. В задней комнате сам хозяин с единственным сыном живет, а в передней на полках, свернутый большими тюками, лежит товар, меж двух комнат только легкая дощатая дверь. Кто-то схватил крошечного ростом, с седой бородой, в маленьких очочках Якова за рукав синего бешмета (у них лапсердак называется), выволок и поставил на крыльце. Старик дрожал всем телом, даже широкие штанины, выпущенные поверх коричневых, с залатанными носками валенок, била крупная дрожь. Яков был человек добрый, честный, кроткий. Это все знали, даже называли его на свой мусульманский лад Якупом. Потому толпа, хоть и вовсе распалилась, разбушевалась, взять вот так и сразу наброситься не решалась. Даже самые остервенелые пока лишь сыпали угрозами, дальше этого не шли.
- Хи-хи-хи, вражина, кяфыр!
- Куда прелюбодеев своих спрятал, отступник?
- Над мусульманами глумишься? Спалить все дотла!
- Где щенок твой, пес!
Ясное утро померкло перед глазами Якова, все стало черно. Он снял свои маленькие очочки. Стало еще темней. Еле усмирив дрожащие руки, снова надел очки. Но день не зажегся. Стояла черная ночь.
- Чего стал как крест?
- Отвечай, поганый! Яков молчал.
- Надо ведь что-то делать с ним, ямагат... - нерешительно протянул один.
Лукман Каменная Глотка, который всегда против всего схода шел, любую ссору обращал в потасовку, заревел:
- Чего ждем... жуем! Подпалить дом и самого туда же! И делу конец! Прямиком в иудейский рай отправится.
В нахлобученной по самые брови заскорузлой шапчонке (сшить новую шапку для себя недосуг) вышел старик Ка-бир и встал рядом с Яковом. Левым кулаком зажал под самый корень реденькую бородку. Была у него привычка: когда чувствовал безвыходность - хватался за бороду.
- Давайте, подумаем, ямагат, - сказал шапочник негромко. - Он ведь другого бога исповедует. Суд нашей веры будет ли для него истинным? Надо у хазрета спросить.
- Зачем у хазрета спрашивать? Вон брат той распутницы стоит, пусть скажет!
- Я не знаю, - сказал брат девушки, опустив измученное бессоньем лицо.
Но после слов Кабира гнев толпы немного остыл. Очень скоро, посадив в легкие саночки, запряженные серым, в яблоках жеребцом, привезли муллу Мусу. Придерживая полу зеленой выдровой шубы, он вылез из саней. Спокойно, словно ничего не случилось, тусклым, как всегда, голосом приветствовал собравшихся: