Коли тридцать зубов слова этого не удержали, то через тридцать языков, но дошло оно и до Сагиды. Та не разгневалась и не оскорбилась, только усмехнулась загадочно. "Заклад твой приняла, беспутник", - сказала она.
Прошла неделя, нет ли, спустилась как-то Сагида к роднику за водой, тут же и Нажип появился, напоенную недавно лошадь привел на водопой. Лошадь на воду даже не взглянула.
- Ну, что во снах видишь, пригожая сватья? Кошмары не мучают?
- Так ведь сны-то не в нашей воле, сват Нажип. Всякие бывают, - и уголком платка краешек рта прикрыла, стесняется, дескать.
- Вон, значит, как.
- Так уж.
- Кажись, давеча я малость неучтивые речи вел с тобой, Сагида. Уж как потом каялся...
- Зачем же каяться? На то и мужчина, чтобы богом данную благодать не проглядеть, - она даже крутнулась на месте.
- Эх, вот сватья так сватья! Ну прямо из ангельского крыла золотое перо!
- Так ведь и мужчина: коли скажет - чтоб ожгло, коли глянет - чтоб прожгло.
- Ты вправду, что ли?
- Еще бы не вправду. Что у меня, души нет?
- Сладкие же сны тебе снились в последние ночи.
- Снились вот... Долго стоим, еще заметит кто.
- Ты прямо скажи: когда встретимся, где?
- Сегодня нельзя. Завтра приходи, после первых петухов, к тому окошку, за черемухой которое. Буду ждать.
- Обещано - свято?
- Обещано - свято. Ступай и назад не оборачивайся, - сказала Сагида.
Не послушался тот, обернулся. Глянул на ладное, туго сбитое ее тело, открытое круглое лицо, полные улыбающиеся губы, колдовским светом блестящие глаза, и опять помутилось в голове.
Пенилась, цвела черемуха, самая была пора. Ночь прохладна. Белые кисти, днем источавшие свое благоухание на весь свет, теперь закрылись и спрятали нежный горьковатый запах в себе. Они спят, отдыхают, потому и не пахнут. Вконец отощавший из-за своей излишней страстности черный петух старика Кабира прогорланил разок, и ночной гость, раздвинув руками ветви черемухи, встал под открытым наполовину окном.
Сначала дадим попутное объяснение. Этот дом перед самой войной Халфетдин поставил сам, своими руками. Каждую мелочь сладил отменно, на совесть. Оконные и дверные косяки изготовил из крепкого сухого дерева. Рамы сколотил из дуба. Углы их обил железом, поставил на створки крепкие медные ручки и надежные крючки. Руки мастера сноровисты, ум с затеями. Каких только рисунков, каких только узоров не нарисовал он на оконных наличниках, над воротами и над дверьми. Одни восхищались, другие хмыкали: "Нашел заботу, время изводил..."
Гость, что вышел из мрака, тихонько покашлял. "Сюда!.. Сюда!.." донесся шепот из дома. Гость нагнул сидящую на длинной шее маленькую голову и боком просунул в полуоткрытое окно. А сам, будто на скачках бежал, носом сопит, сердце так и колотится. Еще бы не колотиться! Вот-вот он к молодой женщине в объятия нырнет. Вот-вот с чмоканьем в губы поцелует. Вот-вот... Трах! Все померкло, помутилось в голове оглушенного ухажера. Что такое, что случилось? А случилось вот что: Сагида захлопнула открытую створку, сжала со всей злостью. Голова у гостя в доме, а сам на улице. Краешек рамы как раз на кадык пришелся. Кричать боится, вырваться мочи нет. Второй рукой Сагида ухватила нос "жениха" в горсть и принялась терзать, крутить его вправо, влево, вверх и вниз. "Распутник! Бабник! Вот так подвешивают за нос! Вот так! Понежишься ты у меня в объятиях, как же! Рыбак нашелся! - Она в ярости чуть не вывернула нос с корнем. - Да я тебя без мошны оставлю, потомства лишу, козел! Вот тогда и посмеешься над женщинами. Ну, исполняй свой зарок, вражина!" Нажип подергался, попытался вырваться и сник. Вдруг он начал хрипеть.
Сагида отпустила ручку створки. Нажип, качнув ветки черемухи, медленно сполз на землю. Сагиду охватил ужас. Но страх ее был недолог. Тот скоро пришел в себя, встал, помотал головой и, шатаясь, направился к воротам. Дальше объясняться не стали. Поняли и без слов...
Наутро нос разнесло, что бельевой валек. Три дня Нажип не выходил из дому.
- О господи, опять избили, - убивалась жена, - уж больно и сам ты задиристый. А теперь и глянуть страшно...
- Хоть ты не кулдыкай, ради бога.
- Болит?
- Горит.
Жена спустилась в погреб и подняла в кастрюле снега.
- На, сунь свой нос сюда, может, поутихнет.
Нажип с головой влез в кастрюлю. Боль скоро утихла, но зеркало ничего отрадного не показало: цвет и величина оставались почти те же. Вместо черно-красного страшилища торчало сине-красное чудище.
Заходили проведать мужики, удивлялись: "Вот так нос, братцы, на всю волость нос". Сам хозяин пострадавшего носа толком ничего не объяснил, буркнул лишь: "Было дело...", так и сострадатели допытываться не стали. На четвертый день, когда "бельевой валек" поблек и утянулся, Нажип вышел на люди. Но и оставшегося хватило, чтобы незадачливый сват получил прозвище Нажип с Носом. С полным на то правом. После того случая прославленный нос лет пять к чужим женам не принюхивался. Вроде бы ни скрытого соглядатая, ни случайного свидетеля пылкому ночному свиданию не было. Шума, чтобы соседей поднять, тоже не разнеслось. Разве что куры с насеста видели да сова из-под банной застрехи услышала? Однако дурные слухи - что керосин в глиняном горшке, насквозь просочатся. Нос Нажипа еще и на место не сел (впрочем, прежнего обличия он так и не принял, одна ноздря сплющилась, кончик торчал вверх), появились "Припевки про нос".
Бей, каблук, назло беде,
Сунул нос я к Сагиде,
А теперь свою красу
В кулаке домой несу!
На базар, Нажип, ступай,
Нос покрепче покупай,
Нос крючком - небось тогда
Сразу клюнет Сагида!
Нос и шея - вот и вся
Красота, как у гуся.
За любовью зря погнался
Сам же с носом и остался!
Но и припевки эти скоро забылись. Песенки и анекдоты про мужскую дурость и оплошность отчего-то вкус теряют быстро. Это про женщину - коли зацепилось, так уж на всю жизнь, не отдерешь. Да, частушка забылась, но прошло время, и отголосок ее вернулся.
ТАЛАК! ТАЛАК! ТАЛАК!
Халфетдина ранило под Варшавой, снарядом оторвало левую ногу по самое колено. На деревянной ноге и с солдатским крестом на груди вернулся он домой. Стараясь не стучать деревянной култышкой, вошел тихонько в дверь и замер. Хлопотавшая возле печки за занавеской Сагида дверного скрипа не учуяла.
- В этом доме калек принимают? - сказал осевшим голосом муж и опустил солдатский сундучок на пол.
- Халфетдин! - вскрикнула жена. Еще не увидев, она узнала его. Халфетдин! - Бросилась, прильнула к мужу. - Ты ли это? Господи, живой, здоровый! Господи! От радости ведь умру! - всхлипывала она и терлась лицом о грудь мужа.