Все столпы и устои, поддерживающие государство, колебались и брались под сомнение.
Государство распадалось, охваченное антоновым огнем измены и мятежа.
В хорошую эпоху он живет!
Ну что же, отлично! Он не из боязливых.
Если от него потребуют, он снимет сан со всех попов и закует в цепи самого архиерея. Он будет производить точнейшие следствия, не спать ночами, расшифровывая каждый намек и оговорку, а если и этого будет мало, - он кликнет заплечных мастеров, и секретные писцы затупят свои перья, исписывая стопы бумаг.
И порки он станет производить сам, совсем так, как предписывает ему ордер: будет ходить перед толпой, размеряя силу и количество ударов, и поучать непослушных. Может быть, после этого ему придется прибегнуть к виселице и топору, колесу и глаголю. Он и этим не погнушается. Ритуал смертных казней сейчас проработан до мельчайших подробностей, и он не забудет ничего: ни толстой зажженной свечи в руках смертников, ни белых рубах на них, ни гробов, сложенных сзади эшафота. На войне как на войне, сказал ему как-то Бибиков. А он - солдат и знает, что на войне употребляется все - от ножа до пушечных ядер.
Уже стало совсем темно, а он все еще сидел на коне среди снежной степи, сжимая в руках пакет. В темноте огни на линии горизонта стали огромными, как глаза чудовища. Теперь они стояли совершенно неподвижно: круглые, белые и лишенные ореола. Глядя на них, он вдруг догадался, что это не костры, а окна умета.
Стало быть, до ночлега остается ехать не больше часа.
Он спрятал пакет в сумку и тронул поводья.
И вот тут на него снова налетел ветер, ударил по лицу, дернул шляпу и засвистел в ушах.
II
30 декабря он прибыл в Симбирск.
Было уже очень поздно.
На главных улицах зажгли фонари, на заставах опускали шлагбаумы. Два часовых остановили его и долго рассматривали бумаги под желтым огнем фонаря. На запятках кареты - он ехал теперь в карете - болталась тощая и неуклюжая фигура слуги - Никиты Петрова. Рот у слуги был полуоткрыт, усталые голубые глаза тупо и безучастно смотрели в пространство.
Часовые копались долго.
Очевидно, им были даны строгие инструкции. Ни черные орлы внизу бумаги, ни подпись главнокомандующего не могли их убедить с первого раза. Откуда-то из палатки вынесли еще ордер, и старший, взяв в руки обе бумаги, стал их сличать перед фонарем.
- Скоро вы, что ли? - крикнул Державин, потеряв всякое терпение.
- Скоро, - ответил часовой, не отрывая головы от грамоты, - такие дела скоро не делаются, ваше благородие: намеднись у нас вора с такой же бумагой задержали.
И он опять продолжал колдовать под фонарем.
Наконец перекладина шлагбаума поползла вверх, и карета загремела по пустым и гулким улицам города.
Мостовая в Симбирске была ужасная - много хуже, чем в Казани, - и карета то и дело ныряла в ухабы и кренилась в сторону.
Неподвижная и унылая фигура слуги деревянно раскачивалась на запятках.
Чтобы выяснить положение, Державин велел везти себя прямо к воеводе.
Воевода, сухой и раздражительный старик лет шестидесяти, в огромном старомодном камзоле со стеклянными пуговицами, сообщил ему, что полк подполковника Гринева два часа как отбыл из города и теперь движется по самарской дороге. Очень, очень жаль, что он опоздал на какие-нибудь полтора часа. По его расчетам, полк должен быть сейчас на десятой или одиннадцатой версте. Впрочем, если он очень торопится...
Воевода был стар, тощ, подвижен и походил на боевого петуха, которого Державин как-то видел у Максимова. Чтобы такой петух не прибавил в весе и не потерял цену, ему не дают долго сидеть на одном месте и кормят впроголодь каким-то особым зерном.
- А какая у него воинская сила? - спросил Державин, рассматривая суматошную фигуру воеводы, и вдруг сам поразился своему голосу: таким он был мутным и хриплым.
Воевода глянул на него с опаской.
- О том, сударь мой, я не наведан, - сказал он ласково и склонил голову набок. - Сие дело - в нынешнее время не воеводского разумения. У господина Гринева, чаятельно, есть на то особый указ от его высокопревосходительства, - он говорил все ласковее и ласковее. - А как от одной же высокой персоны посланы, то не вы у меня, а я у вас о том спрашивать должен.
И, нахохлившись, прошелся по комнате, еще более подобравшийся, настороженный и молодцеватый.
- А бахмутовская команда? - снова спросил Державин, сердясь на самого себя за эти бесцельные и ненужные расспросы. - Лошади под нее уже доставлены?
- И сего знать не могу, - сказал старик и засунул руки в карманы. - О том, чаятельно, вам сам господин Гринев доложить может. Я же в дела обороны и вовсе не мешаюсь.
После этого следовало немедленно откланяться, повернуться и уйти.
Никакими клещами не мог бы Державин извлечь из этого старика ненужные для него подробности о воинском снаряжении команды, но он неожиданно сделал то, чего за минуту до этого сам не ожидал от себя: поглядел на старика пустыми, воспаленными глазами, провел рукой по волосам и тяжело опустился в кресло.
И сейчас же голубая, нарядная комната, с мягкой пузатой мебелью, блистающими лаком портретами императрицы, черными силуэтами в палисандровых рамках - накренилась, закачалась и поплыла перед его глазами.
Густая, блаженная, как сон, истома охватила все его большое тело.
Никуда не ездить, ничего не делать, ничем не интересоваться, ни о чем не спрашивать!
Снять с себя тяжелый, несгибаемый от пота мундир, бросить на кресло сумку с ордерами и остаться здесь, у воеводы, в его голубых покоях!
Какая славная привольная жизнь текла бы тогда среди этих палисандровых рамок, мягких кушеток и старинной мебели. Он бы спал на диване до одиннадцати часов утра, перед сном слегка музицировал на флейте и занимался с воеводиной дочкой уроками немецкого языка. Он писал бы по утрам стихи и перевел бы на русский язык все военные оды Фридриха Великого. Он бы...
Его глаза еще заволакивались туманом и теплая розовая мгла под веками мерцала, застилая воинственную фигуру воеводы, а он уже стоял на ногах и твердой рукой застегивал сумку с ордерами.
- Должен извиниться за беспокойство, - сказал он металлическим голосом, - о моем приезде и сем ордере прошу, ваше высокопревосходительство, до времени молчать. - Он застегнул сумку и вытянулся. - Что же касается воинской команды...
К полуоткрытой двери подошла розовая девочка в белом узорчатом платье и, держась одной рукой за дверь, взглянула на него исподлобья. Он украдкой улыбнулся ей. Дочь или внучка? Он посмотрел в лицо воеводы. Внучка!
- Что же касается волнения команд, - сказал он почти весело, - если они еще не соединились, то не сегодня завтра обязательно соединятся.
Воевода смотрел на него с тревожным удивлением. Когда этот странный молодой человек упал на кресло и закрыл глаза, воевода не растерялся ни на одну минуту.
Расплескивая и стуча по стакану горлом графина, он кинулся наливать ему воды. Воевода тридцать лет прослужил в армии и часто наблюдал такое состояние у гонцов, приехавших со спешной эстафетой, в армии говорят, что у таких гонцов "загорелись внутренности".
Он сунул ему стакан под нос, но Державин вскочил с места и стакан вдруг оказался ненужным. Теперь он стоял перед ним прямой, стройный, улыбающийся и, не отводя глаз, смотрел в лицо старику. Воевода не мог знать, что в эту минуту офицер вспомнил, как Максимов, гогоча от наслаждения, показывал гостям травлю петухов, и что теперь ему непременно хочется вывести старика из себя.
Державин подошел вплотную к воеводе.
- А в Самаре-то, - сказал он, подмигивая. - В Самаре-то, ваше благородие, что творится. Город-то сдался без одного выстрела со всеми деревнями. Попы благодарственный молебен пели и ручку целовали... У злодейского-то атамана ручку. Гляди, скоро его и на царство помажут. Злодея-то, беглого каторжника... Вот какие дела!
Воевода только руками развел.
- Да, теперь ухо держи востро, - со злобным удовольствием сказал Державин. - Теперь не зевай. Не сегодня завтра и сюда пожалуют.