Он вдруг закашлялся и махнул рукой.
- Все несчастье именно в гарнизоне, - сказал рассудительно казначей. Гарнизон мал и неверен, - прелестные листы, разосланные злодеем, оказывают непреодолимое действие на слабые умы солдат. Надо бы было сюда прислать сибирских пехотинцев или петербургских гренадеров.
- А что мы можем сделать сейчас с нашими силами, - крикнул Балахонцев. - Только одно - нагрузить на телегу архивы государственные, взять денежные ящики, собрать ружья и...
- Ибо, если мы погибнем, - предупредительно пояснил казначей, - какая будет из того польза всемилостивейшей нашей монархине.
- Нет, - сказал Балахонцев важно, - напротив того, мы уезжаем, чтобы до конца выполнить долг присяги.
- Подождите, господа, - сказал Халевин, - я все-таки ничего не понимаю.
Тогда заговорили сразу оба.
Как это Халевин ничего не знает? Пугачев со своими войсками стоит за тридцать верст от города. У него пушки, бомбы, тысяч двадцать войска, и он идет на Самару, мутя крестьян и вешая помещиков. Все поселки, предместья и деревни уже находятся в его руках. Вешают же помещиков киргиз-кайсаки с вырванными ноздрями и клейменым лбом. По-русски они не понимают ни бельмеса, так что моли их не моли, все равно.
- Позвольте, позвольте, господа офицеры, - рассудительно сказал Халевин, - да разве прилично офицерам, узнав о нашествии злодейского атамана, бежать, бросив город беззащитным и безоружным. Наше дело - умереть, не дрогнув и не сдавшись. Петля ли, штык ли, топор ли палаческий, - все смерти одинаковы перед отчизной. Подумайте, - крикнул Халевин, поднимая руку, - прилично ли гвардии офицеру, увозя архивы и ящики денежные, увозить в то же время и персону свою, заранее петле и мечу обреченную? Сомневаюсь!
Пунин пожал плечами и ничего не ответил. Балахонцев бросил на него искоса быстрый, внимательный взгляд и пожал плечами.
- Верность долгу присяги - есть первейшая доблесть дворянская, - сказал Халевин нравоучительно. - Умереть за отчизну - есть ли где жребий прелестней?
- Там, на дворе, - хмурясь, перебил его толстяк, - ждут лошади. Для вас мы тоже заготовили повозку. Берите жену, бумаги и...
- Итак, вы все-таки покидаете город? - спросил Халевин удивленно. - Без боя, без одного выстрела, без сопротивления... Воля ваша, но я что-то не пойму.
Балахонцев молчал.
- Город имеет бастионы. Он вооружен пушками, его гарнизон достаточно силен и многочислен, чтобы выдержать недельную осаду, а вы покидаете город.
Из спальни, шатаясь от сна и держась рукой за стену, вышла жена, сзади шел слуга, неся подсвечник. Халевин подошел к нему, вырвал из его рук свечу и поставил на сундук. Потом подошел к жене и положил ей руку на плечо.
- Милая, - сказал он, - собери самые нужные вещи и садись в карету - ты поедешь с господином Балахонцевым, он был так любезен, что приготовил все нужное.
- А вы? - спросил Балахонцев, смотря на Халевина широкими от страха и злобы глазами.
- А ты? - спросила жена, подходя к Халевину и беря его за руку. - Разве ты не поедешь со мной?
Он хотел ей ответить, но через плохо прикрытую и дымяшуюся от морозного пара дверь раздался визг полозьев по снегу и сиплый голос ямщика.
Это везли на подводах бумаги архива государственного.
Потом вдруг резко и четко зазвенело железо о камень мостовой.
Тронулись пушки.
Балахонцев схватил Халевина за руку.
- Слышите? - сказал он резко. - Бросьте свое дурачество, вы едете вместе с нами.
Халевин с улыбкой посмотрел ему в лицо.
- Город я не оставлю, - сказал он твердо.
Балахонцев дернул за полу казначея, казначей посмотрел на Балахонцева.
- Смею утрудить вас вопросом, - спросил он вежливо, - чего вы сим маневром достигнуть хотите? Геройство свое выявить или петлю на шею получить? Смею уверить вас, что злодейская сволочь, воистину, мало доблесть духа ценит, и сдается мне, сударь, что храбры вы до первой перекладины.
Халевин отрицательно покачал головой.
- Вам ли, - сказал он просто, - дворянину, совращать с пути чести человека сословия низшего, мы носим в руках не шпаги, но весы, - он ударил себя в грудь, - однако и в нас доблесть духа обитать может.
- Прелюбопытное, однако, рассуждение, - сказал, зло улыбаясь, Балахонцев. - Однако ваша жена, кажется, с сим не согласна.
Жена Халевина смотрела на него в ужасе. Этот быстрый, ядовитый и вежливый разговор был ей совершенно непонятен. Решение мужа остаться в осажденном городе не вязалось ни с чем. Ей это казалось скверной шуткой или недоразумением. Только присутствие казначея и капитана Балахонцева мешало ей броситься на шею мужу и расплакаться. А муж ее улыбался хитро и тонко, как человек, задумавший очень важное и выгодное для себя дело.
- Да, ваша жена вряд ли вам будет благодарна за сие, - сказал Пунин.
Он вдруг подошел к Халевину и взял его за пуговицу.
- Жертвовать своей головой - дело не трудное и хитрости здесь большой нет. Надо же, однако, сударь, чтобы самая жертва обстоятельствами оправдана была. А вы, - зачем вы здесь, сударь, остаетесь? Какая из сего государственная польза проистечь может?
- Такая, - сказал Халевин с ясной улыбкой, - что дворянство и офицерство увидит, на что человек и незнатного рождения решиться может. Поезжайте к Бибикову и скажите ему...
- Но слушайте, - крикнул Балахонцев, окончательно сбитый с толку, знаете ли вы, что вы меня подводите, что вы меня, неведомо почему, сим вашим поступком, диким и неразумным, в яму толкаете?
- Знаю, - сказал Халевин, - знаю все, господин Балахонцев. Потому и остаюсь, что знаю.
x x x
...Плача, она укладывала корзины, ее лицо распухло от слез, и под глазами опустились лиловые мешки. Сейчас же после того как Балахонцев, а за ним казначей с ругательствами захлопнули дверь, она бросилась, плача, к мужу и стала молить не погубить себя и ее.
Он поднял ее на руки, отнес в комнату и, улыбаясь, приказал молчать. Потом подошел к столу и, взяв пистолет за дуло, протянул ей.
- Спрячь, - сказал ой коротко.
- А ты? - спросила жена. Халевин покачал головой.
- Мне его больше не нужно, - ответил он и вдруг улыбнулся. - Милая Маша, какая ты у меня глупая, ужели ты думаешь, что я затем остаюсь, чтобы подставить шею петле! Ах, как ты плохо знаешь своего мужа.
Она смотрела на него широко открытыми глазами и ничего не понимала.
Треща, догорала свеча, и лиловые тени метались по стене.
- Эх, ты, - сказал он ласково. - Эх, ты, святая простота. И ничего-то ты у меня не понимаешь. Ну, ладно, поезжай, поезжай, матушке кланяйся, скажи ей...
Он глубоко вздохнул.