— Я только хотела сделать для тебя что-нибудь особенное. Хотела, чтобы ты позвонил и поговорил со мной. Хотя бы минуту. Вот и все. Я же понимаю, что ты работаешь.
— Пожалуйста, Ди, перестань. Не нужно оправдываться. Мне действительно жаль, что так случилось. Я виноват. Я так ждал, когда снова увижу тебя. Мне так тебя недоставало. Пока ехал домой, думал только о тебе.
Ты откинула одеяло, чтобы я придвинулся поближе, и накрыла нас обоих. Положила голову мне на плечо. Получилось просто идеально, словно нас вырубили из одного куска мрамора. Мы долго молчали. Ты извинилась и попросила включить музыку. Я поставил Третью симфонию Горецкого, одну из твоих любимых, выключил свет и зажег свечу. Ты вернулась в моей футболке. И задула огонь.
— Не любишь свечи?
— Нет.
— Серьезно?
— Можешь зажечь, если хочешь. Только не забудь потушить потом, когда будем уходить.
Ты свернулась около меня, и мы сидели под одеялом, слушая в темноте грустную музыку.
Есть во мне что-то такое, что умеет отличить правильное от неверного. Эта часть меня, загнанная в подвал души, связанная и с кляпом во рту, все же прошептала через набухшую от слюны тряпку, что я должен защищать тебя, что если я провалю все известные мужчине испытания на порядочность, последствия не должны коснуться тебя, ты не должна пострадать, потому как не имеешь к этому никакого отношения. Если я хотя бы наполовину мужчина, то должен позаботиться о том, чтобы ты никогда ничего не узнала. Я хотел уберечь, защитить тебя, и если из-за этого ты будешь злиться, если это означает, что ты останешься в неведении относительно моего молчания, пусть будет так.
Надо только запастись терпением и делать все неспешно и аккуратно, передвигать молекулы по одной, решать задачи постепенно, не обращая внимания на неудачи, пока каждый фрагмент не займет свое место. Применять метод исключения путем пошаговой подстановки. Такой процесс называется элиминацией. В детстве я любил складывать паззлы, и мама научила меня отбирать сначала крайние детали, собирать раму, а уже потом использовать тот же процесс элиминации к оставшимся фрагментам. Я раскладывал их, группируя по цвету или рисунку, в зависимости оттого, что было изображено на коробке. Я научился брать из кучки по одной детали и перебирать все возможные варианты подстановки, потом откладывать в сторону и двигаться дальше. Каждая отдельная неудача не имеет значения. Дело не во мне, а в них, этих фрагментах, и я должен, обязан перебирать и перебирать их, пока не найду единственную нужную. Каждая неудача есть на самом деле шажок вперед. Нужно было только попытаться перемещать по одной молекуле за раз, и я мог бы сделать это в твоей кухне.
Просовываю пальцы под рубашку, к той полоске плоти над бедрами, что так приятна на ощупь, особенно в темноте. Но тебе это не нравится. Те места, которые люблю поглаживать я, у тебя в числе нелюбимых. Ты отстраняешься, контакт слабеет. Мой член, как некий имплантированный протез, лишен ощущений, но тяжел, напряжен и туг, как полицейская дубинка. Включаю лампу. Я высоко над землей. Парю в центре галактики, между звезд. Как я попал туда и куда исчезла ты? Десять медленных, глубоких вдохов и перед глазами проявляются бледные пятна стены, квадратные призраки старых фотографий как ожоги от солнечного света.
Пузырек лака — узелок пылающей желтизны из сердца нашей звезды. Одна из звезд смещается, и мой мозг возвращается на место. Стены, потолок и пол покрывают полчища жучков, каждый из которых помечен желтым лаком и каждый мерцает под ввинченными в лампочку черными лучами. Они пометили меня, а теперь и я пометил их. Докладывать им не о чем. Я ничего не делаю и просто лежу на кровати с воспоминаниями и вертикально торчащим членом, но при этом как будто плыву по вселенной. Крики из соседней комнаты и стук двери пугают козявок, и созвездия дрожат и сдвигаются. Распадается Орион, меркнет Скорпион, галактика рушится.
Я не сплю уже несколько дней с тех пор, как очнулся с пустой головой, и вот теперь в мгновение ока все эти дни исчезли. Их сожрали мухи. Мухи времени питаются гниющими часами. Мухи времени сталкиваются с остальными насекомыми. Каждый наплыв слабости приносит волну памяти, тянущую меня назад. Я сопротивляюсь течению, отбрыкиваюсь, задыхаюсь и хватаю ртом сон, пытаюсь выбраться на поверхность, но память сильнее, и я захлебываюсь и тону в пробуждении.
Истерия приходит волнами. Быстрее всего система оповещения срабатывает на черных джанки, грабящих винные магазины. Вой поднимается такой, что режет уши и провоцирует рост опухолей. Подростки из пригородов, опустошающие шкатулки с драгоценностями и медицинские аптечки, шумане вызывают. Сигналы поступают отовсюду, и, как ни старайся, отключить этот акустический шум окружающей среды не получается. Частота то повышается, то падает вместе с новостями об арестах знаменитостей, похищении белых детей и случаях передозировки в среднем классе. Бездомные наркоманы и одурманенные крэком проститутки мрут ежедневно и дюжинами, но их никто не замечает. Задержание с пакетиком в кармане сынка какого-нибудь политика отзывается взрывом общественной активности. Все, что появляется на улицах, родилось в высоких кабинетах, было запатентовано и впрыснуто в кровеносную систему общества — панацеи поступают одна за другой. Потом в змеиных маслах обнаруживается дефект, отчаявшиеся домохозяйки натыкаются в поисках Больше на каменную стену и в отчаянии берут пример с улицы. Политтехнологи переписывают историю, и захватившая средний класс эпидемия Больше становится эпидемией цвета кожи и преступлений. Подобное повторяется из года в год, так что по пульсации нового сигнала можно сверять часы.
На этот раз вышло иначе. Согласно одной теории, то было лекарство от болезни Альцгеймера, по другой — от аутизма. Все, однако, сходились на том, что средство экспериментальное, что оно проходило испытания и каким-то образом распространилось на улицу и в клубы.
Началось с того, что какая-то девчушка несколько часов провела, свернувшись в калачик и отчаянно вопя, после чего вскрыла вены в ванной. Сообщившая об этом газета писала, что в детстве погибшая неоднократно подвергалась истязаниям со стороны сводных братьев. Крики жертвы они заглушали тем, что с помощью деревянной ложки запихивали ей в рот посудное полотенце. Жизненный опыт и воспоминания определяли характер схожих галлюцинаций у других молодых людей, как мужчин, так и женщин. Так один парнишка в кровь разбил руки и даже сломал кости пальцев, когда, отражая нападения воображаемых противников, попытался послать в нокаут противопожарную дверь. Попробовавшие новый состав рассказывали, что ощущали прикосновения пальцев, ладоней и губ, чувствовали теплые материнские объятия, ласки давних любовников, жаркие танцы терзающих чресла стриптизерш, заново переживали первый — или последний — сексуальный опыт. Одних невидимые пальцы сжимали неумолимой, холодной хваткой мертвецов, других нежно поглаживали.
На улице новый продукт называли то «скином», то «крэдлом», но чаще — и именно это словечко вошло в моду — «дермой» или «Д». В других кругах, особенно среди порностарлеток, он проходил под иными именами, обычно женскими. Кто-то называл его «Пандорой», кто-то просто «Улетом». Сленг еще не устоялся. Новые уличные термины выскакивали раньше, чем полиция успевала привыкнуть к старым. Все зависело от вашего личного опыта, и некоторые пробовали товар только раз.
Появление нового запрещенного наркотика подбросило дровишек в костер гнева озабоченных родителей, теряющих популярность политиков и проповедников, отозвалось опросами общественного мнения и сбором средств. Толпы, марширующие с вилами и факелами, понятия не имели, против чего они выступают.
Истерия подгоняла спрос, и Хойл спешил воспользоваться ситуацией и урвать свой кусок. Если бы я знал, чем все обернется, то провел бы обратный инжиниринг образца еще до того, как в дверь постучал Уайт. Я же думал, что главное — не попасть в одеяло из металлической сетки.
Сон трогает глаза нежным поцелуем, и мышцы расслабляются. Что-то кусает меня, и я с ожесточением, как кожаным ремнем, хлопаю себя по груди. Ожидаю увидеть на ладони разбрызганные внутренности, дымящиеся проводники и резисторы, но вижу только темноту. Исчезли даже скопления звезд-тараканов и пожирателей времени. Игривый сон испуганно отступает и, будто дикий кот, прячется в трещину мозга. Еще один укус, на сей раз сзади, в шею. Рука замирает в нескольких дюймах от повязки.
Выбираюсь из постели, включаю верхний свет. Выставка захваченных образцов расширилась и демонстрирует последние достижения наномонтажа. Краем глаз замечаю, как черные пятнышки разбегаются по трещинам и швам, но одно замирает, надеясь затеряться, слиться с окружающим фоном, — научился не попадать под тяжелый каблук. Беру пузырек с лаком для ногтей и тихонько, сводя к минимуму вибрацию, приближаюсь к стене. В последний момент он бросается к щели, но я все же успеваю брызнуть ему на спину лаком. Ловкость приходит с опытом.
Грудь, живот и руки покрыты красными рубцами. Чувствую, на спине их еще больше. Одному Богу известно, какая зараза содержится в слюне этих тварей и сколько яиц уже проходят инкубационный период в моих ранах. И может быть, головки насекомых, обосновавшись в подкожных слоях и паразитируя на мне, отращивают новые туловища, выбрасывают в мою кровь отходы жизнедеятельности, а потом, созрев, расправят крылышки и выпорхнут из открывшейся язвочки. Кожа горит. Надо бы принять душ, обтереться водкой и борной кислотой и сжечь простыни.
Меня кто-то слушает. Просыпающийся мир растекается со скоростью света через миллионы нервных КПП, и одна из миллиарда пылинка издает трубный глас. Треск ветки под ногой охотника, плач ребенка двумя этажами ниже, человек за дверью.
Сердце, точно маленький взбесившийся грызун, пытается прорваться сквозь легкие; запертая в клетке из ребер сердитая обезьяна носится по стенкам, снова и снова нажимая кнопку звонка, но ничего не происходит. Тихо, как оседающая пыль, я пробираюсь по лабиринту скрипящих половиц и прижимаюсь ухом к двери. Я слышу все, словно вслушиваюсь в миллионы сигналов, просачивающихся сквозь бумажные стены осиного гнезда. Шипение поступающей под давлением воды, дрожь прогибающихся сводов, шаги внизу и вверху, глухой металлический звон падающих из автомата банок с содовой, кувыркание летящих в прорезь монет, шорох механизма, выбрасывающего орешки или сигареты. Я слышу работающий в холле телевизор и сотни других разносящихся по «Огненной птице» звуков: смеховые трэки ситкомов, визг шин при автомобильной погоне, рев обезумевшей толпы. Я слышу шум драки, телефонные звонки, жужжание электричества в проводах, голоса, хруст челюстей прогрызающих обои жуков, шмыгающих в подвале отеля крыс, которые ведут там настоящее сражение с другими претендентами на недвижимость, муравьями. Вот такой слышит «Огненную птицу» Господь.
Боль от укуса пробегает по нервам ноги. Чешу через брюки, надеясь, что раздавлю мерзавца раньше, чем он доберется до паха. Крыса хлещет хвостом по босой ступне и, прежде чем я успеваю отреагировать, хватает зубами за свод стопы. Тру ногой о ногу и, наклонившись, осматриваю комнату, пытаясь обнаружить дыру, через которую эта тварь приходит и уходит, когда ей вздумается, словно она здесь хозяйка. И в этот момент дверная ручка поворачивается. Замираю. Снова прижимаю ухо к двери, и шум опять наплывает. На этот раз ухо улавливает мое собственное, произнесенное шепотом имя. Голос чувствует, что я его слышу. Ручка поворачивается, как только я отвожу глаза, и останавливается, когда поворачиваюсь к ней. Он молодец, тих как тень. Копы уже давно выбили бы дверь сапогами, снесли с петель — как это делает сам Бог. Местные джанки только того и ждут, как бы обчистить комнату, когда я выйду. Тот, кто разбросал по номеру жучков, знает каждый мой шаг. Кто-то там хочет достать меня, когда я здесь.
Могильщик.
Дело дрянь.
Чертов Страшила Рэдли [3] с пропитанной хлороформом тряпкой и медицинской пилой.
Ручка снова поворачивается. Злобный лабораторный хорек, запертый в моей грудной клетке, схватывается с заторчавшей обезьяной, и оба рвут мои внутренности и визжат в ухо.
Если рвануть с места, в дверь вломится телевизор. Эти три, четыре или пять шагов могут выдать меня, но Могильщик определенно не ждет, что я наброшусь первым. Все, что надо, это свалить Могильщика, поджидающего в коридоре с отмычкой в одной руке и рояльной струной в другой. Свалить его и решить дело с Энслингером.
Я срываюсь с места с криком «Хрен тебе, Страшила Рэдли!», и летающий телевизор набрасывает мне на запястье завязанный в петлю шнур. Руку дергает так, что она едва не выскакивает из сустава. Протискиваюсь через дырку в двери — перетянутое шнуром место быстро багровеет, — но коридор уже пуст.
Какой, мать его, ловкач.
Объясняться с Энслингером непросто. С одной стороны, я у копов в черном списке, с другой — обитатели «Огненной птицы» тоже зуб точат. Звук ломающейся двери для них все равно что приход апокалипсиса. С появлением служителей закона активность в отеле сходит на нет, купля-продажа, бартер, ширево — все прекращается. Кровь «Огненной птицы» застывает, пусть и ненадолго.
— Я ищу официальную запись о рождении некоего Могильщика. Как по-вашему, найду что-нибудь?
Энслингер сегодня в трауре. Из кармашка выглядывает уголок платочка, цвет которого на свету колеблется в диапазоне от голубого до бледно-зеленого. Пока он сканирует мою мозговую ткань, пара копов в штатском и резиновых перчатках перерывают комнату. Кучка на матрасе растет — одежда, спрей от насекомых, пузырек с желтым лаком, борная кислота, стальная стружка. Обнаружив записную книжку, кладут в конверт. Тот, что в форме, записывает. Еще один фотографирует номер, в том числе и банку с тараканами. Эти двое новенькие, только что из сборочного цеха. От свежего запаха статики свербит в носу и режет глаза, но на мне наручники.
— Уверен, это кличка, — говорю я. — Таких имен не бывает.
— У вас отличное чутье, старина. Трудно представить, чтобы умственно отсталого убийцу звали Могильщик.
— Я его видел.
— То есть вы полагаете, что помните, будто видели его.
— Нет, я его на самом деле видел, — упорствую я. — Некоторые детали запомнились абсолютно четко. Другие обрывочно. Кое-что вспоминается, но с трудом. Как по-вашему, я настроен на сотрудничество?
— Когда я прихожу к вам, это не сотрудничество. Но мое отношение может перемениться в зависимости оттого, что я узнаю. Впрочем, сегодня я в хорошем настроении и могу дать вам небольшое послабление. Итак, кто присматривает за этим ненормальным?
На вооружении у Могильщика широкий арсенал средств: электрошокер, шприцы, пластиковые пакеты, медицинская пила и болторезы. Подчиняется он своему отцу, Манхэттену Уайту, человеку, занимающему в финансирующей лабораторию Цепи довольно высокое место. Уайт, в свою очередь, заправляет делами в соответствии с указаниями Хойла, контролирующего как Цепь, так и ее активы. Я начал как экспериментатор, а потом они втянули меня в свой бизнес. Деньги были хорошие, а контракт, как предполагалось, краткосрочный.
Энслингер стоит, прислонившись к дверному косяку, и мнет пальцами фильтр сигареты — вылитый Джеймс Дин. Щелчок хромированной зажигалки — патрон в стволе. Его магнитофон таращится мерцающим красным глазом. Ничего особенного, простейший механизм и магнитная лента. Должно быть, считает меня полным идиотом, попавшимся на дешевый трюк.
Врач осматривает повязки, проводит резиновым пальцем по укусам на моей руке, потом протирает спиртом локтевой сгиб.
— Они не заразные? Может, у меня аллергическая реакция?
— Это не насекомые. — Он обращается не ко мне, а к Энслингеру.
Тот, что в форме, с трудом сохраняя серьезную мину, читает мои показания. В руку впивается клещ — нет, это врач вводит что-то в вену.
— Что это? — спрашиваю я.
— Спасибо, доктор, — говорит Энслингер, но доктор вовсе не доктор, и Энслингер не просто благодарит его за любезность. Он подает высокочастотный сигнал, который принимают все, кроме новеньких. Копы в резиновых перчатках бросают все дела и без разговоров выходят из комнаты. Врач закрывает чемоданчик и тоже уходит, даже не сменив повязки. Новенькие еще не настроены на его командную волну, а потому растерянно переглядываются. Энслингер одним жестом — таким срывают скатерть с банкетного стола — отбирает у них блокнот и фотоаппарат и выпроваживает из номера.