— Не пройдет. Скажи спасибо мамочке, это она тебя сдала. Должно быть, опытный образец, им ведь не положено влюбляться. — Он не понял и только продолжал смотреть нарисованными невинными глазками младенца и вилять хвостиком. — Ты слушаешь? Мамочка прокололась и все мне рассказала. Теперь ее придется отключить и сдать на металлолом.
Схема приколота к стене; аминовые кольца и стабильные связи выделены черным маркером. Ниже мои пояснительные заметки относительно возможностей синтеза. К уголку прицепился зеленый азотный таракан. Смахнув насекомое на пол, я свернул бумажку и засунул в карман.
— Лучше бы ты этого не видел. С тобой у меня проблем не будет. Плохо я тебе не сделаю, но и с собой не возьму. Мамочка знает, где ты, и приедет. Можешь рассказать все, что хочешь — меня к тому времени уже и след простынет.
Пес залаял. Я налил воды в четыре чашки, расстелил на полу газету, достал с полки пятидесятифунтовый пакет собачьего корма, вскрыл перочинным ножом и высыпал на уголок. Проверил замки, отключил факс и сканеры. Мне они больше не понадобятся. Чистая рубашка, черная-черная ветровка, ключи, два грамма чистого продукта в пакетиках… Я прихватил дорожную сумку и спустился в подвал — произвести последнее изъятие.
Проектор постоянно дергает ленту, последовательность нарушается, что-то проскакивает. Может быть, это память. Может, скачут сами события. Руки дрожали, цифры все время выскальзывали из головы. Тонкий, с волосок, зазор по периметру тумблера зашипел, как пробитое колесо — уж не знаю, что там из него сочилось, — и из съежившегося пространства мозга через щелочку протиснулись, наползая одна на другую, тройка, семерка, двойка и девятка. Я не сразу смог расставить их по парам, а когда расставил, начал набирать шестизначную последовательность. Три пары, так, так, так. Пес залаял и принялся облизывать мне лицо. Его лай колол уши не хуже иголки, и когда я с досады врезал по сейфу молотком, собачонка бросилась наутек и оставила меня в покое.
Поспать бы часок, встряхнуться, взять себя в руки. Все, что надо, чтобы уйти и, рассчитавшись с Хойлом, чувствовать себя в безопасности, у меня уже было, но в сейфе лежало шестьсот тридцать тысяч долларов наличными, и я не собирался их оставлять. Я снова уставился на дверцу сейфа. Молоток лишь чуть ее оцарапал. Вот так, иногда чтобы привести мир в порядок, достаточно хорошего пинка. Три пары цифр. Вправо, влево, вправо. Внутри загудело, ручка щелкнула, и я, облегченно рассмеявшись, откинул дверцу.
Обертка от батончика, шариковая ручка и батарейка. Стопки Джексонов, тщательно рассортированных по сериям, уложенных лицом вверх, перевязанных, по пятьдесят штук в каждой, на общую сумму в 630 000 долларов. Исчезли. Вместе с моим пульсом, температурой тела и пустым желудком. О том, что в лаборатории есть сейф, не знал никто. Никто, кроме меня и Отто. И только мы двое знали комбинацию.
Я вытащил из кармана сложенный листок с записями. Ты и твой пес, вы не выпускали меня из виду ни на секунду, начиная с первого дня. Ты рылась у меня в голове, пускала в ход карты, чтобы заранее знать каждый мой шаг, твоя собачонка сообщала тебе всю необходимую информацию, и вот теперь Отто дал деру, прихватив все, что я сумел скопить. Отто, гребаный крысеныш. Знаю, ты не вернешься. На этот раз я сам позвоню Уайту и попрошу, чтобы за дело взялся Могильщик. Я знаю, что делать.
Гремит гром. Мне ведь шагать до рассвета, а тут дождь. Снова грохочет. Пес ошалело залаял — наверное, испугался, что если молния ударит слишком близко, у него что-нибудь закоротит и цепи погорят. А вот мне уже ничто не угрожало. Я мог танцевать на крыше с клюшкой для гольфа, потому что свое получил, а гнев ангелов дважды в одну точку не бьет.
Тело как будто налилось свинцом. Домик сотрясался от грома. Что еще? Взять запасную пару носков и куртку потеплее. Может, прихватить мусорный пакет вместо зонтика. Чтоб тебя, Отто!
Гроза не стихала, рассерженные ангелы бросались на землю, как и те, что загоняли в подвал нас с отцом, только на сей раз один выкрикивал мое имя. «Эрик!» разносилось приглушенно по трясущемуся дому. Собачонка сбежала по ступенькам и, жалобно скуля, закружилась под ногами. Опять гром и опять звучит мое имя. Телефон на заправке кишит жучками, в кафе за посетителями следит лосиная голова; именно она подала знак вертолетам, и те последовали за мной сюда. Ошибиться невозможно, это не просто стук — кто-то сердитый колотит в дверь мясистым кулаком, да так, что дрожат стекла в окнах.
Я запаниковал, а тут уж не до кайфа. За следующим порогом либо смерть — потому что разорвется сердце или лопнет какой-нибудь сосуд в мозгу, — либо покой буддистского монаха, предшествующий судорожному повороту кнопки выброса.
Пес продолжал гавкать, выдыхая в холодный воздух горячие облачка пара. Если так и стоять, беспомощно провожая взглядом тающую цепочку лая собаки-шпиона, меня схватят. Если он увидит, что я ушел, то передаст им, что меня нет. Протявкает, как Лэсси из телефильма, своим собачьим кодом.
Код. Пульсирующие эллипсы растворялись в воздухе, каждая цепочка не длиннее четырех-пяти выдохов, но и этого достаточно. Гав, гав, гав, гав. Длинный, короткий, длинный, длинный, а я спокоен, как глубокий космос, и так же чист.
В подвальной лаборатории остался целый фунт первоклассного МДМА и двенадцать фунтов метамфетамина в разных стадиях кристаллизации. Общей стоимостью больше чем на 150 000 долларов.
Я отключил охлаждение.
Шесть неразрезанных листов с марками ЛСД на общую сумму 36 000 долларов, больше пяти тысяч индивидуальных доз.
Я открыл все восемь пятигаллонных емкостей с эфиром. Пес вот-вот перестанет лаять. Отгрузки ожидали три сотни Зеленых Беретов, столько же Безумных Шляпников, Белых Кроликов и Мистеров Тоудов, а также сотня Желтых Субмарин и Блю Мини. На улице они пошли бы за 28 000 долларов. Лабораторное оборудование тянуло примерно на 75 000 долларов.
Удивительно, что Зеленые Береты вообще продавались. Лисы Пустыни были хороши, но их никто не брал. Пришлось пустить их на рынок в другом цвете и под другим именем. Та же участь ожидала Спутники, Ночных Стражей, Толстяков и Малышей. Это были наши «Эдсели» [7]. Лай прекратился.
Я вырубил электропитание. Нигде не заискрило. Нигде не задымило.
У меня был галлон толуола и один из сотни шанс на то, что они не начнут палить, когда я открою дверь подвала. Выглянув в щель, медленно приоткрываю дверь и делаю шаг в ночь, к моему единственному шансу на удачу. Разливаю толуол, и он стекает по ступенькам. Только не бросать банку — может выбить искру. Подношу огонек зажигалки к уголку твоей фотографии и бросаю на ступеньки. Можешь считать, твоя карточка спасла нас обоих. И бегу.
Между вспышкой и ревом пламени никакого промежутка. На четыре секунды в пустыне стало светло, как днем. Я промчался их на максимальной скорости. Все ночные обитатели пустыни оказались вдруг под обрушившимся с центральной сцены потоком света. Койоты, луговые собачки, пауки размером с кулак и в десять раз волосатее и так хорошо знакомые канаты жидких мускулов. Без этого света я бы умер.
Пламя утихло, и за этим накатила длившаяся не больше секунды волна тьмы. Ветер успел пощекотать кожу. Я сбавил шаг, и когда грохнул второй взрыв, горячий ураган пригнул к земле полынь. Я остановился передохнуть и оглянулся. Огненный шар размером в половину дома поднялся в небо. Красиво.
За первым взметнулся второй. Взлетел и разорвался, метнув во все стороны огненные языки, которые, вихрясь, соединились, словно разбежавшаяся было пылающая стая, и вытянулись дугой в сторону Лас-Вегаса. Горели летучие мыши. Злые как черти, они высматривали меня. Надо бежать. Надо обогнать собственное эхо.
Я был в двадцати футах от дома, когда она с треском оторвалась от разлетающихся огненных нитей. В сорока — она катилась, догоняя. В шестидесяти — стихла и рассеялась. Ночная жизнь зарывалась в землю, прячась от апокалипсиса.
Я бежал, пока пламя освещало путь, потом перешел на шаг, когда мир погрузился в темноту. Шагал, соскакивая с шоссе, завидев свет фар. Впереди, на перекрестке, уже мерцал фонарь. Шаря по карманам в поисках мелочи, нащупал таблетки. Достал. Теперь они были единственным уличающим доказательством. Их было вполне достаточно, чтобы отправить меня за решетку даже без привязки к лаборатории. Усталость исчерпала запас спокойствия, ленивые плывуны делирия цепляли за ноги, стягивали грудь и шею и душили. Я запаниковал и проглотил все.
Дальше память расплывается.
Память хватает себя за хвост среди горящих летучих мышей и плавящихся ногтей; Оз рушится, превращаясь в дымящийся синяк на лике пустыне, далекий пожар догорает, и телефонная будка темнеет. Не видно ничего, кроме черного металла и пластикового ящика аппарата. Только почему он зеленый? Глаза привыкают к темноте, и я уже не в телефонной будке. Зеленым светится монетоприемник кабинки номер четыре. Нащупываю деревянную панель, защищающую Стеклянную Стриптизершу от мира, окружающего розовую комнатушку.
То ли я проваливаюсь сквозь пол, то ли это монетоприемник начинает уплывать. Вытягиваю руку, достаю до выключателя. Из черноты изливается свет. Вижу спешащего вниз по стене зеленого таракана. Он исчезает за кроватью. Моргаю, и жизнь кончается.
Заседание продолжается. Морелл и обвинитель подходят к скамье, занимают места и заводят диспут по поводу внушительной экспозиции улик, пронумерованных, снабженных ярлычками и разложенных на двух приставленных один к другому столах. Улик так много, словно их собирали на месте крушения авиалайнера. Речь идет о допустимости доказательства, и спор разгорается из-за каждой чашки, пакета и конверта, каждого образца почвы, осколка стекла, гипсового слепка отпечатка автомобильной шины, регистрации моего транспортного средства, обожженных кусочков таблеток, записей телефонной компании и так далее, перечню нет конца. Обвинение не в состоянии предъявить ни одного свидетеля, который бы видел меня на месте преступления. У них нет никаких доказательств того, что между лабораторией и остальным миром существовали какие-либо деловые отношения и происходил какой-либо обмен. Каждая представленная улика есть обгорелый фрагмент чего-то более крупного и определенно более уличающего, но само по себе все шатко, неубедительно и спорно. Морелл, к моему удивлению, предъявляет опровержения и возражения с ловкостью фокусника. Позиция его основывается на том, что относительная близость вещественных доказательств к лаборатории не может быть принята во внимание, поскольку эксперты пожарной службы не сумели точно установить силу взрыва и однозначно решить, насколько далеко могли разлететься фрагменты, тогда как в отношении температуры их мнение более определенно, поскольку пожар практически уничтожил все до нулевого уровня. Морелл перечисляет облавы и аресты, имевшие место на прилегающих территориях, указывая на то, что собранные улики могут быть следствием этих действий. В общем, улики ничего не решают, но собранные в кучку говорят мне то, что я уже знаю: доказать что-то, кроме разве что поджога, очень трудно, и вопрос заключается в том, примет их судья или нет.
Оглядываю зал, надеясь обнаружить знакомые лица. Может быть, увижу тебя. А если увижу, как к этому отнесусь? Энслингера нигде не видно. Если его и вызовут в качестве свидетеля, то не сейчас, а позже. Интересно, нет ли в зале Манхэттена Уайта и Могильщика? Не следят ли они за тем, что здесь происходит и какие показания я даю? Но их тоже не видно. Иногда, когда двери зала открываются, я оглядываюсь через плечо и замечаю только что вошедшего зрителя. Иногда двери захлопываются за тем, кто только что вышел, но кто именно, посмотреть не успеваю. Поразительно, сколько знакомых появилось у меня за короткий промежуток после пустоты, и без них зал заседаний выглядит пустым. Может быть, в следующий раз я приглашу Стеклянную Стриптизершу, чтобы посидела в свободное от работы время — мне было бы покойнее.
Я спокоен и тих. Я не под кайфом, хотя и не могу сказать, что от этого легче. Перед началом заседания Морелл завел меня в туалет и дал рубашку и галстук. Говорит, что выгляжу я страшнее смерти. Это правда. Я беспрестанно прикладываюсь к бутылке с водой. В перерыве на ленч Морелл ведет меня в кафе через улицу, где я выпиваю чашку кофе. Он подзывает официантку и что-то ей говорит. Что именно, я не слышу, но через пару минут она возвращается с тарелкой, на которой лежат два перчика халапеньо.
— Съешьте, — приказывает Морелл.
— Шутите.
— Нисколько. Хотя бы один. Вы одолеете его за два приема. — Он сует перец мне под нос, и я знаю, что отвертеться не удастся.
Съедаю. Щеки тут же начинают гореть, со лба капает пот, и мне кажется, что из носа идет кровь, но это не кровь.
— Но зачем?
— Вы слишком бледны, надо оживить лицо. Теперь вот хотя бы румянец появился. — Он достает из кармана пакетик аспирина и кладет передо мной. — Примите и допивайте кофе. Нам пора.
— Дезире, — говорит прокурор.
Оборачиваюсь. Кожа зудит, и я бы, наверно, уже раздирал ее ногтями, если бы предусмотрительно не намазался каким-то жирным лосьоном и не пил столько воды. Надо бы в душ, но я забываю обо всем, когда слышу твое имя. Оглядываюсь, зная, что увижу сейчас в толпе копну твоих огненно-рыжих волос, но тебя нет. Даже двери не шелохнулись. Сердце колотится от ужаса и надежды, но все тихо, ничего не происходит. Обвинитель совещается о чем-то с помощником, посматривая на клочок бумаги и заглядывая в пакетик для вещдоков.
— Ваша честь. — Морелл делает шаг к подиуму и обращается к судье. — Защита вынуждена обратиться с просьбой изъять данные образцы из списка улик.
— Эти образцы были обнаружены следователями на месте пожара в ходе проведения следственных действий по данному делу, — возражает прокурор.
В руке у него прозрачный пакетик с ярлычком в уголке. Я бы узнал их и за тысячу миль, маленькие голубые таблеточки, сияющие пилюли, столько раз возвращавшие тебя, но сейчас беспощадно бичуемые прессой. Знаю, связать их со мной практически невозможно, но прокурор строит свою карьеру на том, чтобы представить меня тайным творцом зла, угрозой обществу и создателем вызвавшего всеобщую панику наркотика. Его единственная цель — отправить меня за решетку.
— Я не вижу оснований для удовлетворения прошения защиты.
— Советник? — Судья снимает очки, обращаясь к Морелло.
— Ваша честь, — начинает адвокат, — если прокуратура желает предъявить моему подзащитному обвинение в противоправных деяниях, тем более в изготовлении запрещенных наркотических веществ, она должна точно и правильно идентифицировать, — Морелл подчеркивает слова «точно и правильно идентифицировать», — то запрещенное вещество, в производстве которого мой подзащитный обвиняется, и подняться при этом над уровнем городского сленга или уличного жаргона.
Прокурор начинает что-то говорить, но Морелл обрывает его, потрясая каким-то листком:
— Если вы укажете мне протокол судебного решения, которым гражданина признают виновным в хранении «травки», «косячка» или «колеса», я сниму свои возражения.
По залу прокатывается волна смеха. Весело всем, кроме меня.