Я вряд ли смогу, вряд ли смогу…."
Я вглядываюсь в лица парней, я хочу запомнить этот момент навсегда: Павла, который отстукивает ладонью по колену и что-то подкручивает, нажимает и вертит на усилителе; Антона с гитарой, сдвинувшего брови и тянущегося к микрофону; Джона, с невидимыми оку быстрыми барабанными палочками в руках, падающими градом на пластик ударных; Димку с челкой, закрывшей один глаз, прижимающего свой бас. Этот снимок времени впечатывается в моей голове и его всегда можно достать из недр памяти, вертеть, и даже просматривать в динамике. С годами этот снимок немного потускнеет, обретет некоторую неясность деталей, но останется.
— Кира, привет! Я не очень поздно? — говорю я тихо в трубку, глядя на часы, на которых обе стрелки уже подбираются к одиннадцати.
— О! Привет! — неопределенно произносит она. — Давно не слышались.
Мы разговариваем долго. Стараемся не касаться темы нас двоих. Рассказываем о летних поездках, смеемся, вспоминаем школу, одноклассников. Между нами исчезает напряжение. Я снова улавливаю в ее голосе нотки задора.
— Может завтра встретимся? — предлагаю осторожно и как можно более ненавязчиво я. Она молчит несколько секунд.
— Я не знаю. — она произносит это совсем отрешенно. В ее голосе появляется холодок.
— Ты будешь занята чем-то?
— Я не знаю пока. — я чувствую, что она внутри себя что-то решает.
— Может завтра созвонимся?
— Да, давай.
Мы замолкаем, неожиданно мое предложение исчерпывает все темы для общения. Возникает неловкая пауза, и мы неуверенно прощаемся. Я твердо решаю не звонить ей первым. Засыпаю долго. Темнота комнаты давяще наваливается на меня, и я долго кручусь на кровати. Жаркий день еще не успел испариться из нагретых стен дома и теперь мучает бессонницей. Когда полоска синевы касается черного востока, за окнами медленно наливает грозой. Шум ветра в листве тополей сменяется грохотом грома и ударами крупных капель о подоконник.
Просыпаюсь я к обеду. Матери дома уже нет, ей сегодня первый день после отпуска на работу. Я завтракаю и мучительно жду звонка. Но телефон предательски молчит.
В это время молодой человек в черной легкой куртке покупает в магазине несколько пачек сигарет. Уложив их в карман, он направляется к своему "Москвичу" и заводит двигатель. На пыльной дороге остается след от протектора шин. Он спешит, его главная встреча в жизни состоится через несколько километров на повороте у мостика над небольшой речушкой. Навстречу ему уже выехал рейсовый "Икарус". Но пока он об этом не знает. Об этом ведает только, Тот, Кто подвесил нить его жизни и Тот, Кто в силе ее оборвать.
Улица мокрая от ночной грозы и не столь жаркая как вчера. Тяжелые кучевые облака то и дело заслоняют солнце. Я бреду наугад и оказываюсь совсем рядом с домом Киры. Зачем-то сворачиваю к нему и сижу на скамейке в глубине ее двора. Люди выходят и заходят в подъезды, дети копаются в песочнице, а их мамаши периодически отрываются от беседы и прикрикивают на них. Потом, кто-то из детей начинает громко плакать, попав песком себе в глаза, я поднимаю голову и замечаю, как Кира выходит из своего подъезда и подходит к незнакомому мне парню. Он улыбается ей, приобнимает немного за талию. И она не отталкивает его. Она воспринимает это как должное. Теперь мне становится понятен смысл напряженности в нашем вчерашнем разговоре. Пространство вокруг меня начинает уплывать и остается только ее смеющееся лицо.
Я встаю со скамейки, чтобы уйти. В этот момент наши взгляды пересекаются, и мы на короткий миг застываем в немой сцене, пока я не отворачиваюсь и не ухожу со двора в тень арки на улицу.
За много километров от меня в салоне разбитого "Москича" кто-то, одетый в милицейскую форму, открывает бардачок, достает оттуда и описывает в протоколе, какие-то мелкие вещи, среди которых есть кассета. Через полгода запись этой кассеты в доработанном виде дойдет до меня. Ее назовут "Черный альбом". Он будет звучать в каждом дворе из открытого окна.
Весь день я посвящаю печатанию фотографий, отснятых в поездке. Когда высыхает проявленная пленка, я запираюсь в ванной с разведенными реактивами, красным фонариком и фотоувеличителем. В рамке уже установлена пленка и прежде чем сменить ее, я вижу отражение последнего кадра-негатива. На нем майский полдень и в ярком солнечном свете улыбающееся лицо Киры. Я машинально отпечатываю его на бумаге и ложу в проявитель. На белом, окрашенном красным светом фонаря, фотолисте медленно проступают ее волосы, затем складки одежды, черты лица, пейзаж парка, потом снимок сереет и постепенно открашивается черным. Последней в черноте исчезает ее улыбка. Я вытаскиваю пинцетом передержанный снимок, вглядываюсь в него, но, так и не различив изображения, бросаю его в ванну темной стороной от себя.
— Красиво! — говорит Саня, вертя в руках мокрые снимки, когда я, наконец, выхожу из ванной. — А это что? — доходит он до почерневшего фото с Кирой.
— А ерунда, передержал в проявителе.
— Слушай, тут только что передали…. — Саня буквально захлебывается, вспомнив что-то важное — Вот только что, по радио сказали, пока ты печатал. Цой разбился. — выдал Саня.
— Как разбился? — уставился я на него.
— На смерть, в автомобильной аварии. С "Икарусом" столкнулся на "Москвиче".
Я еще теплю немного надежды, что Саня что-то перепутал или перепутали на радио. Но программа "Время" вечером рассеивает эти мысли. Я очень остро ощущаю эту потерю. Несмотря на то, что я не был знаком с этим человеком и даже никогда его не видел вживую. Песни, через которые он разговаривал с нами, теперь сиротеют в моем сознании и приобретают совсем иной оттенок.
Когда не стало отца, мне было 10-ть лет. Его смерть не сразу достучалась в мою голову. Я долго не мог осознать, что это навсегда, что он не уехал в командировку, как это бывало несколько раз в году, что он не ушел на рыбалку с друзьями, что больше никогда его колючая щека не притронется к моей, а голос не озвучит придуманную им на ходу сказку о бесстрашном солдате. Это уже потом через несколько лет утрата пустотой слипнется внутри. И уже потом придет щенячий восторг от каждой встречи во сне. А сны эти станут зачем-то очень редкими. Кто-то там, Кто управляет нашими снами, станет держать отца от меня подальше.
Отец очень любил меня. Он с большой радостью и озорством со своим высоким ростом и в своем сорокалетнем возрасте играл со мной вечерами в темноте по кустам в войну. Ложился на живот, ползал по опавшим листьям, замирая, когда мимо нас, лежащих в темноте, проходили прохожие. Потом смеялся этому, когда прохожие шли дальше. Теперь я понимаю, что его так смешило. Он улыбался сам себе, удивляясь восторгу от детской забавы. А позабавиться, он любил. Так же играючи, он завоевал мою маму, которую долго упрашивал пойти с ним на свидание, а она, к удивлению своих подруг, долго отказывала высокому красавцу с лицом главного героя из фильма "Римские каникулы". Чтобы миновать очередной отказ в свидании, он попросту соврал, что улетает на Олимпиаду в Токио вместе со своей волейбольной командой и это единственный и последний вечер, когда он может провести рядом с ней. Подарить вечер будущему герою спорта было для мамы делом фактически необходимым для всей советской страны. Как же удивилась мама, когда на следующее утро герой вместо японского аэродрома посетил ее студенческую комнату в общежитии, держа в руке охапку цветов.
Но цветы давно отцвели, облетели лепестками календарных страниц. Время романтиков шестидесятых ушло.
Я включаю радио, чтобы хоть как-то скрасить время в тянучке трафика между разговорами по мобильному. Переключаю радиоволны, но почти везде не музыка, а как принято говорить в потребительском обществе, музыкальный продукт.
Среди шипения радиоволн и обрывков слащавых и пафосных хитов, я слышу ритмичный электронный микс с очень знакомым рисунком вклеенной электрогитары — "Мы хотим видеть дальше, чем окна дома напротив…" — этот голос сквозь время прорывается в эту эпоху хай-тека. Я давно не слышал его и в этом времени он сразу делает меня моложе, откидывает современные будничные проблемы, как никчемный мусор из моей головы. Город медленно, словно с неохотой, выплёвывает меня в поток трассы и несет по неприятному течению магистрали. В этом потоке, где одни слишком сильно и нервно спешат слева, а другие самнамбулически ползут справа, я балансирую в центре. Но никакой гармонии не нахожу. Она прячется где-то там за обочиной, в зеленеющих полях и синеве озер, где никто никуда не спешит. Я в пути.
Новый учебный год, как обычно, начался со школьной линейки. Это был последний раз, когда выносили красное знамя и пионеры отдавали салют. Директор школы говорил с трибуны, почти не касаясь темы партии, коммунизма, планов пятилеток и комсомола. Мало кто сподобился одеть школьную форму. Девчонки дефилировали в коротких юбках-плессировках, парни сверкали белыми кроссовками и варенками, что было последним писком моды.
Девушки заметно подросли и приобрели женские очертания фигур. Некоторая часть парней обзавелась темным пушком над верхней губой и заметно прибавила в росте. Юноши совсем иначе поглядывают на девушек, пялятся на их оголенные ноги, с усмешкой делают между собой оценочные замечания, куражатся. Особенно их привлекают округлившиеся бедра Анки и ее, заметно подросшая, грудь.
Несмотря на то, что я провел много времени на турнике и брусьях, пытаясь нарастить мускулатуру, я все же остаюсь принадлежать к тем, кто не мог похвастаться явными физическими изменениями. Таких еще незрелых ребят у нас половина класса, поэтому особой досады я не испытываю. Мне гораздо важнее обрести более низкий голос для вокала.
Кира поздоровалась со мной приветливо, но никаких диалогов между нами не происходит. Мы не разговаривали ни в этот день, ни в последующие. Она тоже заметно подросла, даже стала немного выше меня, обрела женственный силуэт, хотя еще, конечно, оставалась по-девичьи тоненькой и изящной. Наши телефонные звонки остались в прошлом. Мы делали вид, что едва знакомы. Мои чувства к ней смешались в ком, скатанный из любви и обиды.
Всю осень и всю зиму помимо школы я занимался боксом и музыкой. Отношения между мной и парнями-студийцами очень укрепились. Я познакомил Пашу и Антона с Саней, и он стал частенько захаживать к нам в подвальчик. Девятый класс протекал без особых значимых событий, мы пытались подтянуть свои оценки, чтобы иметь возможность перейти в десятый класс, а не вылететь из школы в ПТУ.
— Парни, завтра нас ждут девочки из училища, приглашают в общагу. — весело объявил Паша в один из вечеров. — Берем гитару, вино, чистим зубы и покоряем женские сердца. Или кто там, что хочет покорить! — ухмыльнулся Павел.
— А что за девчонки? — поинтересовались мы.
— Девочки — что надо, я тут с двумя пару дней назад познакомился на дискотеке в центре. Они немножко из села, но зато веселые и сговорчивые.
Следующим вечером по слегка морозной улице мы спешили к училищу. Снега не было, грязь заиндевела, поэтому наши белые кроссовки были чистыми, хотя и надеты явно не по сезону.
Паша купил за наши общаковые деньги у соседки-самогонщицы две бутылки крепленого вина, домашнего разлива, выбежал к нам в своем длинном сером пальто и быстро повел за собой. Полы его пальто разлетались от быстрой ходьбы и Пашина фигура от этого казалась еще больше, его вполне можно было принять за молодого мужчину. Антон и Джон за лето стали ростом почти с Павла, хотя и были худыми как трости. Я же с Димкой и Саней смотрел на них пока еще снизу вверх.
Мы подошли к кирпичной длинной пятиэтажке общежития профучилища. Здесь готовили швей. Общага щебетала и посмеивалась девчачьими голосами, позвякивала посудой. Она была полностью женской, и посетителей в виде нашей компании никто бы на вахте не пропустил. Бабушки-вратари старой закалки были неподкупны в своем стремлении хранить непорочным моральный облик будущих тружениц ткацких станков и ателье.
Павел коротко свистнул и из окна второго этажа свесилась головка молодой девушки с ярко накрашенными глазами и залакированной гребнем челкой. Девица махнула приветливо Павлу рукой.
— Я первый, вы за мной! — подмигнул нам Паша.
Он дотянулся до решетки окна на первом этаже и подтянулся, запрыгнув на подоконник. Потом ухватился за крепеж водосточной трубы и ловко вскарабкался к подоконнику открытого окна второго этажа, как Кинг-Конг на небоскреб. Карманы его пальто при этом оттопырились под весом двух бутылок, и он стал похож на революционного матроса в бушлате с двумя гранатами. За ним с гитарой за спиной карабкался Антон, тихо матернув холодные прутья решетки, с которых он чуть не соскользнул.
Покорив эту стену, мы все оказались на общей кухне. Пахло едой и застарелыми без ремонта стенами. Девушка, встретившая нас, осторожно провела по длинному коридору к лестнице, по которой мы поднялись на четвертый этаж. Она распахнула нам одну из комнат, а там сидело еще семь девиц с совершенно одинаковым макияжем. Девушки были примерно нашими ровесницами и учились на первом курсе. Два сдвинутых стола были плотно накрыты блюдами, с красиво выложенными в узоры салатами и мясными нарезками. Мы расселись между девчонками россыпью. Я присел рядом с невысокой брюнеткой с красивыми большими глазами, маленьким пухлым ртом и тонким личиком. Звали ее Мариной. Она бросила мимолетный взгляд на меня, чуть больше уделила внимания моей модной черной куртке, подаренной братом, и прическе с длинной за глаза челкой. Павел сел рядом с высокой блондинкой наскоро чмокнув ее в щеку. Она в свои 16-ть лет уже имела пышный бюст и круглые женские бедра, что явно нравилось в ней Павлу. Он весело подмигнул нам и скосил глаза на Марину в одобряющей гримасе.
— За знакомство! — громко поднял первую рюмку Паша и быстро опустошил ее стоя.
Я понюхал темный напиток и поморщился. Виноградный продукт пах резко и непривычно. Глядя на девушек, храбро опрокинувших наше винное угощение, я несколькими большими глотками влил в себя содержимое рюмки. В желудке стало обжигающе тепло. Через несколько секунд это тепло поднялось к лицу и ощущение некоторой скованности от незнакомой обстановки мигом исчезло. Стало тепло и по-домашнему уютно. Алкоголь я пробовал тогда впервые.
— Закусывайте, мальчики! — улыбнулась Люда.
— Положить тебе салатик? — спросила меня Марина, потянувшись к тарелке с оливье.
— Конечно! — весело ответил я.