День очистки озера выдался холодным и ясным. Я проснулся раньше всех, но не намного и, лежа в постели, слушал, как мои домашние потихоньку втягиваются в жизнь. У родителей зазвонил будильник, и они тут же начали переругиваться. Отец не хотел идти на озеро. Он сказал, что и так мотался туда целую неделю исследовать осадки, разделяя горе общины, хотя, по мнению многих, не вправе был его испытывать. Всякий раз как мать применяла новую тактику, отец повторял: «Целую неделю, будь она неладна».
В конце концов мать заявила:
– Пока мы отсюда не уедем, я намерена до последнего дня участвовать в жизни квартала. Пусть даже меня объявят его бичом.
– Ну, нет! – сказал отец. – Бичом квартала объявят твоего старшего сына.
Я не стал сопротивляться приливу энергии, которая во мне тот час же забурлила. В последнее время у меня ведь ее вообще не было. Спрыгнув с постели, я принялся колотить в дверь Брента, пока он не рявкнул: «Отъебись!» Я быстренько ополоснулся, натянул два свитера, накинул ветровку «Красных крыльев» и распахнул входную дверь глотнуть свежего воздуха. Потом влетел на кухню, схватил булочку и запихал ее в рот, ощущая себя львом, готовым перемахнуть через стену, которой сам себя отгородил. Я знал, что Терезу еще не нашли. Знал, что сломал жизнь Спенсеру. Знал, что Джеймс мертв. Но я хотел на волю. В кухню вошла мать, она была еще в халате. А отец еще даже не удосужился принять душ. Я стрелой вылетел в коридор и снова забарабанил в дверь Брента.
– Шевелись давай! – подгонял я его.
– Кому ты там нужен! – прокричал Брент, открывая дверь и, оттолкнув меня, метнулся в ванную. Он был в фирменном свитере Детройтского института искусств, которым его прошлым летом премировали в походе. До этого брат никогда не получал призов, и родители знай его нахваливали, пока он их не осадил: «У Мэтти вон этих призов тыщ сто наберется».
– Теперь все изменилось, – сказал я.
– Ты что, еще кого-нибудь убил? – И он закрыл дверь ванной у меня перед носом.
Я снова забежал в гостиную, вытащил из шкафа пальто, шарф и сунул ноги в башмаки, не потрудившись их застегнуть, пока не открыл парадную дверь.
– Ты тепло оделся? – крикнула из кухни мать.
– Нормально. Пошли!
Она окинула меня изучающим взглядом. Круги у нее под глазами напомнили мне о мисс Эйр после очередной операции. В конце концов она пожала плечами и сказала:
– Ладно, иди. Мы догоним.
– А это не опасно? – донесся голос отца.
Мать указала на окна.
– Весь квартал на улице или сейчас будет.
Пока она не передумала, я спрыгнул с крыльца и припустил бегом до конца подъездной аллеи, но, когда выскочил на улицу, утренний покой и тишина заставили меня сбавить шаг. Очевидно, кроме меня, на озеро еще никто не собрался. И я шагал прямо по середине дороги между тенями сосен с таким чувством, словно только что выбрался из убежища после торнадо. Лишь на подходе к Сидровому озеру до меня дошло, что за все это время я не услышал ни единого человеческого звука. Не хлопнула ни одна дверь, не завелась ни одна машина, ни один голос не возвестил о присутствии других семейств. Я слышал птиц, слышал, как в ветвях деревьев прорезается свежий весенний ветерок, и больше ничего. Ощущение свободы покинуло меня. Я почувствовал себя как человек, которого выдернули из постели обманным звонком в дверь.
Чтобы слышать звук – хоть какой-нибудь, пусть даже эхо, – дальше я пошел, громко топая по асфальту. Машин, однако, все не было. С верхушки фонарного столба спикировала ворона и на бреющем прошла у меня над головой, взъерошив волосы. Лети, птаха, лети, подумал я. И как можно быстрее. Тебе меня не испугать – не на того напала! Да, да, не на того! Вот возьму и сморгну тебя с лица земли. Я пробежал весь путь до холма над берегом, взобрался на вершину и увидел скопление людей, кружком стоящих на озере.
Поначалу я запаниковал, безуспешно пытаясь нащупать башмаками опору на обледенелом склоне. Отказавшись от борьбы, я плюхнулся на живот, прокатился вниз головой до середины холма и там застрял; снег забился под ветровку, под свитер, холодным компрессом налип на грудь. К глазам подступили слезы, но я продолжал неподвижно лежать вверх ногами, пока не опознал всех присутствующих. Потом меня забила дикая дрожь, и не было никакой надежды как-то ее унять.
Там были миссис Маклин, мистер и миссис Ветцель, миссис Уилкинз с двумя собаками и еще несколько человек, которых я едва знал; все расположились кружком на льду справа от пирса. Мистер Маклин держался одной рукой за шарф, другой – за плечо своего сына Дэвида, друга Брента. Миссис Уилкинз стояла, опершись боком на грабли и спрятав одну ногу в сапоге за другую. Она медленно поворачивала голову, глядя вслед своему третьему черному Лабрадору, вприпрыжку скакавшему к середине озера. Это зрелище напоминало картину Каналетто, которую мы с отцом так любили разглядывать. У их ног на корточках сидела миссис Маклин, ее старое рабочее пальто дыбилось вокруг нее серой кучей. Она склонялась над неподвижной белой фигуркой с белым помпоном на шапке, будто бы вмерзшей в лед.
Я рывком принял вертикальное положение и, судорожно перебирая ногами, заскользил к берегу. Мне показалось, что миссис Маклин произнесла имя Терезы, хотя голоса ее я не слышал – должно быть, у меня отключился слух. Потом она развернулась в мою сторону, выражение лица у нее было страшное и дикое, хотя мне тут же стало ясно, что это никак не связано со мной. Мистер Ветцель и мистер Маклин разом присели на корточки рядом с телом Терезы и так сильно столкнулись, что мистер Маклин опрокинулся на спину. А мистер Ветцель сказал:
– Черт, этого еще не хватало! – и потом: – Давай, Энджи.
Миссис Маклин наклонила голову над лицом Терезы, широко разинув рот – как у вампира, подумал я, и громко вскрикнул. Никто не оглянулся. Я видел, как у миссис Маклин сдулись щеки, когда она с силой выдохнула воздух в Терезины легкие, применив способ «рот-в-рот», как нас учили в школе. Мистер Ветцель, который как-то у меня на глазах починил зубной щеткой мотор газонокосилки, положил ладони на грудь Терезы и надавил ей на ребра.
– Давай! – сказал он, но миссис Маклин уже снова наклонилась вперед и, накрыв волосами лицо Терезы, приникла к ее губам. К этому времени я подошел достаточно близко, чтобы услышать, как ее дыхание врывается в горло Терезы. Звук был похож на шум моря в раковине.
Я смотрел, как при каждом натужном вдохе поднимается и опускается грудь Терезы. Когда мистер Ветцель предпринял вторую попытку, внутри Терезы что-то хрустнуло, словно надломилась обледенелая ветка, и кто-то воскликнул:
– О господи!
– Да заткнитесь вы! – прорычал мистер Ветцель, снова наклоняясь над Терезой.
Я поморщился и зажал кулаками уши, чтобы не слышать этих скрежещущих звуков, хотя понимал, что он все делает правильно, именно так, как учил нас мистер Ланг на уроках физкультуры, который говорил: «Если не заработает сердце, ребра им уже не понадобятся».
Когда миссис Маклин в третий раз нагнулась к Терезе, у меня было такое чувство, как будто это я склоняюсь над ее луком изогнутым ртом, как будто это мои пальцы сжимают ей ноздри и ее лишенная кислорода кровь журчит и хлюпает под моими мягкими руками.
Мистер Ветцель спокойно и четко считал вслух, продолжая массаж: раз-миссисипи, два-миссисипи – как атакующий в американском футболе. На «пять» миссис Маклин вдула воздух Терезе в рот, и он начал снова. Раз-миссисипи. Два-миссисипи.
– Проверим, – сказала миссис Маклин, когда он выпрямился, и прижала руку к горлу Терезы.
– Ничего, – проговорил мистер Ветцель, нажимая, и миссис Маклин вдунула еще раз. – Едрить твою бога душу мать!
Сзади раздался рев, я оглянулся и увидел летящего по склону холма доктора Дорети. Даже Джон Гоблин, которого, должно быть, послали за ним, не мог его догнать, хотя казалось, он скользил над землей, сверкая своими белоснежными «пумами». Мистер Ветцель продолжал считать, а когда доктор прорвался сквозь толпу и попытался его отшвырнуть, он сказал:
– Уйди, Дорети. А то еще раздавишь ее своими ручищами.
Я подумал, что доктор его сейчас укусит – так он был взбешен. Но вместо этого он отскочил как ужаленный.
– Не смей останавливаться, – сказал он.
– Четыре-миссисипи, пять-миссисипи, и не собираюсь! – ответил мистер Ветцель, пока миссис Маклин очередной раз вдыхала в Терезу воздух, и отклонился назад, и тут вдруг Тереза натужилась, срыгнула слюну и зашлась душераздирающим кашлем.
– О господи! – прошептал Джон Гоблин.
Все пришли в движение. Доктор снова ринулся к Терезе, и на сей раз мистер Ветцель откатился в сторону и раскинулся на льду.
– Ну и ну! – повторял он. – Ну и ну!
Миссис Маклин тоже сдала назад, чтобы ее ненароком не сшиб Дорети. Она стояла на коленях и тихо плакала.
Я не мог смотреть на Терезу. Во-первых, мне мешал доктор, загородивший ее руками. А кроме того, я не был готов увидеть ее лицо. Я привык носить ее в себе как свечу, как нечто, что я мог зажечь в любой момент, когда нуждался в общении.
На голову мне шлепнулся поцелуй, и мимо проковыляла Барбара Фокс.
– Ты ее задушишь, – пробормотала она доктору на ухо. – Хватит уже. – Но он только крепче прижал к себе дочь.
Сзади ко мне подкрался Джон Гоблин и обхватил меня за пояс.
– Ух-ух-ух!
– Просто не верится, – сказал я, и он тут же испарился, пошел цепляться к кому-нибудь еще.
По склону холма, чуть не падая, неслась моя мать в коричневом зимнем пальто нараспашку; изо рта у нее поминутно вырывались истошные гулкие вопли, глаза бешено моргали от ветра. Она была похожа на обезумевшую зимнюю утку. Миссис Маклин с трудом поднялась на ноги и бросилась ей навстречу. Они упали друг другу в объятия и вместе рухнули на нетронутую кучу свежего песка, завезенного для засыпки берега нынешним утром.
Нынешним утром, подумал я. И тут меня кинжалом пронзила догадка. Все сходится! Трудно поверить. Но придется. Тереза знала, что это за день. Знала. Сегодня.
Джеймс Море в костюме росомахи. Он плачет, привязанный к стулу, пластиковому, с низкой спинкой – такие были у нас в школе. На цементном полу, в том месте, куда годами что-то капало, – озерца пятен; с потолка, слегка покачиваясь в тусклом свете, свисает поцарапанная серебряная люстра, похожая на перевернутого паука. Из полумрака на цыпочках выходит Тереза. Разворачивает шарик серебряной фольги и достает бутерброд с соленьями, липкий от стекающей с боков горчицы. Она подносит его к губам Джеймса и шепчется с ним как друг, как сестра – как она никогда не шепталась ни со мной, ни с кем-либо из моих знакомых. Джеймс плачет, но ест. В тени позади них на коленях стоит Снеговик и наблюдает за ними. Наконец он подает голос – усталый и невыразительный, соседский голос. Он спрашивает Джеймса: ничего, если его оставят на баскетбольной площадке возле его дома? Джеймс плачет. Тереза тоже, но она оборачивается и смотрит на монстра. Она похожа на марионетку с квадратными фетровыми глазами. Через некоторое время Джеймс говорит: «Ненавижу баскетбол». Язык у него заплетается – очевидно, подействовало снотворное в бутерброде.
Тереза кладет руку Джеймсу на лоб у самой кромки волос и что-то шепчет ему, пока он засыпает. Потом к нему подходит Снеговик и двумя пальцами зажимает ему ноздри – как гасят свечу. «Не смей», – говорит Тереза, впиваясь ногтями в его руки, но он отпихивает ее назад. Джеймс совсем не сопротивляется.
Мой взгляд перескочил на лицо Терезы, лежавшей на снегу. Она то и дело кашляла, переваливаясь в отцовских руках, как тряпичная кукла, но ее пустые глаза были широко раскрыты и взгляд устремлен на меня.
Я встряхнул головой, закрыл глаза, потом снова открыл, но Терезин взгляд оставался неподвижным, а в голове у меня по-прежнему крутились образы ее и Джеймса. Весь год она казалась такой далекой. А теперь ее словно и вовсе не было. Слишком рано мистер Ветцель остановился. Что-то в ней еще не вернулось к жизни.
– Тереза, – проговорил я с чувством, – где ты была?
Не знаю, слышала ли она меня, не то что понимала. В лице ее ничего не изменилось. Потом она снова натужилась, очень сильно, подняла руку и раскрыла ладонь. Из нее выпала крошечная гнилушка и исчезла в рыхлом слое снега на льду.
Вдруг над холмом раздался вой сирен – казалось, он исходил от деревьев на его вершине, – и со склона в одно мгновение ссыпался отряд полиции вкупе с четырьмя спасателями-парамеди-ками.
– Всем оставаться на местах! – гаркнул полисмен, первым добежавший до берега. Молодой, чернобородый, он размахивал дубинкой, как тамбурмажорским жезлом. – Детективам нужно увидеть все как есть.
Полицейские и парамедики столпились на озере, закрыв от меня Терезу. Я стоял достаточно близко, чтобы увидеть, как трое других полицейских, включая «тамбурмажора», оттащили доктора на безопасное расстояние. На Терезу обрушился град вопросов. «Ты можешь дышать? Можешь ходить? Тебе не больно? Ты знаешь, как тебя зовут? Знаешь, где ты живешь?» Очевидно, все эти вопросы остались без ответа, потому что последовала новая серия: «Ты можешь сказать, где ты была? Как он выглядит? Был ли с тобой Джеймс Море? Что ты видела? Он тебя не бил?»
– Пошли вон, детективы херовы! – ревел доктор. – Она пять минут назад даже не дышала! У нее шок, ей нужна помощь! На черта вы ей сдались!
Он пытался отогнать копов. Но тут я увидел, как над Терезой наклонился коп-тамбурмажор, и ее губы слегка шевельнулись. Тамбурмажор выпрямился, обвел нас всех безумным взглядом и помчался к берегу.
– Она что-то сказала? – спросила миссис Маклин, когда он поравнялся с ней.
– Только назвала имя этого гада, – ответил коп. Он чуть не сбил мою мать, дико ухмыльнулся и с разбегу взлетел на холм.
Я вдруг поймал себя на том, что думаю о сержанте Россе. Куда, интересно, он подевался? Жаль, что это не он стоял на коленях возле Терезы. Глядишь, он бы хоть немного повеселел. И он-то уж точно был бы поласковее с моей подругой.
– А где сержант Росс? – спросил я у полицейского, стоявшего ближе всех.
– Ты что-то сказал, малыш?
Его голос мне не понравился. Покраснев, я отрицательно покачал головой и на всякий случай отошел подальше.
Через мгновение фаланга парамедиков уложила Терезу на носилки и понесла к ожидавшей машине скорой помощи. Старший парамедик в расстегнутом форменном пальто держал над ней капельницу. Я увидел, что к ее руке прикреплена пластиковая трубка, по которой ей в вену вливали какую-то жидкость, и мне стало интересно, холодная та или нет. Тереза вроде бы ничего этого не замечала и даже не посмотрела на отца, когда он попытался примазаться к группе и взялся за ручку носилок.
– Я врач! – прорычал он.
– Доктор Дорети, из-за вас мы можем ее уронить, – сказал парамедик с капельницей.
Барбара прошептала что-то доктору на ухо и отвела его в сторону. Парамедики с невероятной скоростью впихнули носилки в машину, сзади примостились доктор с Барбарой, и «скорая» с визгом покатила в сторону Кленовой аллеи.
Остаток утра полицейские группами из двух-трех человек бродили по озеру. Они осмотрели лед, свежий песок, дорогу в надежде обнаружить следы шин, санок, башмаков. Но, похоже, никого не заинтересовала щепка, которую выронила Тереза, поэтому я забрал ее и спрятал в карман.
Потом приехали и телевизионщики, но на этот раз полиция возвела баррикады и не подпустила к озеру ни репортеров, ни операторов. Детективы тем временем опрашивали всех присутствующих. Семья Родсов не удостоилась ни особого обращения, ни более пристального внимания. Мы, как и раньше, были всего лишь частью квартала, по крайней мере для детективов, – группой потенциальных свидетелей, и только. К середине утра солнце наконец полностью вырвалось из-за завесы облаков, заливая озеро золотистым светом и неожиданным весенним теплом. Все тут же начали стягивать варежки и расстегивать куртки.
Кто-то из соседей в немом спокойном очаровании бродил по озеру. Моя мать и миссис Маклин держались за руки. Брат выбежал на лед, гоняясь за одной из собак миссис Уилкинз. Отец так и не появился. Мистер Ветцель взялся за грабли, и я было решил, что он сейчас скажет нам, что надо все-таки убрать гусиный помет. Но он просто оперся на них, как на трость.
Я присел на корточки рядом с отпечатком Терезиного тела. Она была жива. Спенсер был дома. Джеймс Море был мертв. По идее я бы должен был чувствовать себя либо чуть лучше, либо еще хуже. Но я не чувствовал ничего. А в какой-то момент даже отважился заглянуть в озеро – прямо сквозь лед. Оно было пустым и прозрачным и меня не отражало.
Наконец подошла мать и рывком поставила меня на ноги.
– Идем, Мэтти, – сказала она, и в мозгу вспыхнуло что-то вроде воспоминания, как она учила меня то ли плавать, то ли ходить, и я послушно шел на ее голос.
– А можно нам навестить Терезу?
– Потом, Мэтти. Скоро. А сейчас мы пойдем домой. Брент!
Образуя клин в миниатюре – мать впереди, я и брат с флангов, – мы двинулись вверх по холму и дальше в сторону дома. От солнца снег на крышах мокро посверкивал. Где-то на дороге к Сидровому озеру мать стала напевать себе под нос ту медленную песню Элтона Джона, которую она так любила, и я вспомнил о Терезиной матери. Брент набрал снега, слепил крепкий снежок и, посмотрев на меня, запустил его в снеговика во дворике миссис Маклин.
Свернув на нашу улицу, мы увидели грязный серый «понтиак», припаркованный на подъездной аллее.
Мать перестала петь.
– Это еще что такое? – сказала она.
Дверца со стороны водителя была приоткрыта и из нее вился сигаретный дымок. Широкоплечий мужчина в коричневой кожаной куртке и черных лыжных ботинках с расстегнутыми пряжками ступил на снег. Без формы и без шляпы сержант Росс казался совсем другим человеком.
– Не возражаете, если я поговорю с мальчиком? – спросил он, как только мы приблизились.
Я подошел поближе к матери. Мне хотелось быть с ней рядом, даже если она была далека от того, чтобы меня простить.
– Я не хочу, – прошептал я.
– Боюсь, тут не тебе решать, – сказала она, правда без строгости в голосе.
Когда сержант Росс поднес к губам сигарету, рука у него задрожала, и мать спросила:
– Как вы?
Он бросил окурок на землю, раздавил его и погладил руками штаны, словно стирая пятно.
– Честно говоря, не знаю. А вы?
– Тереза жива, – сказала мать.
– Чудеса, да и только, – ответил сержант и посмотрел на меня, но я ничего не мог понять по выражению его лица. – Правда, Мэтти?
Он подозвал меня жестом руки. Я колебался, глядя, как мать с Брентом входят в дом, но потом все-таки пошел с ним. Мы молча шагали по улице, пока он не остановился между двух берез, торчащих из снега, как мачты севших на мель парусных шлюпок. Долгое время он ничего не говорил.
– Она назвала его имя, – не выдержал я.
– Знаю. Ричард Грейс. – В голосе сержанта совсем не чувствовалось того энтузиазма, которого я от него ожидал; это известие взволновало его гораздо меньше, чем копа-тамбурмажора. А может, ему, как и мне, просто не верилось. – Тебе это что-нибудь говорит?
– В смысле? Наверное, это его имя.
– Чертовски везучая девчонка.
– Да уж, – пробормотал я, так как всплывший в воображении образ люстры-паука в комнате без окон снова заставил меня содрогнуться. – Я бы ни за что не вспомнил.
Сержант Росс встрепенулся, и я почувствовал на себе его пристальный взгляд.
– О чем не вспомнил? – Он подступил ближе и навис надо мной как скала.
Та же комната, тот же свет. Теперь Тереза сидит на стуле, но она к нему не привязана, Снеговик ходит вокруг нее кругами, словно вращаясь вокруг самого нового и самого странного солнца в его кошмарной галактике. Наконец он в нетерпении спрашивает: «Где?»
«В субботу, пожалуйста. На Сидровом озере», – отвечает она.
– О Дне очистки озера, – сказал я. – Тереза, как и все мы, приходит туда каждый год.
У сержанта отвисла челюсть и провисела так несколько секунд, прежде чем к нему вернулся дар речи.
– Ты хочешь сказать, она обдурила Снеговика?
Снеговик, вытянув руки по швам, бесшумно скользит за спиной Терезы по пятнам на полу, словно костюм на движущейся вешалке в химчистке. Тереза сидит, глядя прямо перед собой.
– Я хочу сказать, она надоумила его оставить ее на озере, потому что знала, что это за день.
– Едрить твою в бога душу мать!
Меня уже тоже вовсю трясло. Проговорить это было еще ужаснее, чем подумать, потому что теперь и правда казалось, что все так и было. Возможно.
– Она что, такая хитрая?
– Да.
– В таком случае нельзя исключать, что она вообще не видела никакого Снеговика. Инсценировала все от начала до конца.
– Не считая того, что она не дышала, – вырвалось у меня. Я вдруг его возненавидел. Его, Снеговика, доктора, миссис Джапп, мистера Фокса, своих родителей – всех взрослых, которых я знал. – Это вам не «Битва умов»! – выпалил я, сам не зная зачем, лишь бы вырваться из этого идиотского тупика.
Резко развернувшись, я бросился к дому. Сержант чертыхнулся и пошлепал за мной. Догнав, он схватил меня сзади и прижал к себе. В лицо мне пахнуло лакрицей и табаком.
– Ужасно, наверное, быть полицейским, – сказал я, обливаясь слезами.
Он кивнул:
– Иногда. Но иногда ты действительно помогаешь людям.
– Не в этот раз.
Сержант дрожащей рукой провел по глазам. Его слова звучали весомо, проникновенно.
– Да, не в этот. – Он подошел к машине, залез рукой в открытое окно и достал Терезин си-.ний блокнот. – Это какая-то тарабарщина, Мэтти, – сказал он, отдавая его мне. – Разумеется, мы оставили себе копию, но…
Передняя обложка наполовину слетела с колец. Я разгладил ее и поправил кольца. Что-то сильно давило мне на барабанные перепонки, как будто я находился под водой в глубокой части бассейна.
– Мы давали это посмотреть нашим людям, которые во время Второй мировой бились над расшифровкой «Энигмы». Знаешь, что это? Когда-то его считали самым сложным разведкодом в человеческой истории. Наши детские психологи прочесали этот блокнот вдоль и поперек. Каждое слово. Каждую каракулю. Каждый бессмысленный набор букв, который, по нашему мнению, мог оказаться анаграммой. Даже все закорючки и загогулины. Но все наши эксперты сошлись в одном: это может быть все, что угодно, только не код, потому что в нем отсутствует шаблон. Многие записи даже невозможно прочесть. Разгадывать их – все равно что предсказывать будущее по внутренностям птиц. Если они что-то и значат, то разве только для нее самой.
Сержант посмотрел на меня с высоты своего роста, и давление в ушах усилилось, как будто он оттолкнул меня вниз от себя. И теперь он в любую секунду готов был меня отпустить. Я больше не чувствовал к нему ненависти. На самом деле мне вовсе не хотелось, чтобы он уходил.
– «Эврис-Дели», – заговорил я поспешно. – Плавательный бассейн в средней школе Ковингтона.
– Что?
– Не знаю. Она говорила что-то об этих местах в последнюю нашу встречу. Когда мы были в доме Фокса.
– То есть…
– Некоторые из этих мест тоже указаны в блокноте, так? Может, она вывела формулу. Места, где бывают дети. Может…
– Может, – перебил сержант Росс мягко, но твердо. – Но что бы там она ни вывела, в блокноте этого нет. К тому же она вернулась. И все, что знает, может объяснить нам сама. Но я хочу сказать о другом. Возможно, когда-нибудь этот блокнот вам с ней очень пригодится. Так что береги его как зеницу ока. Хороший ты мальчик, Мэтти. Сметливый. Я знаю, что ты хотел как лучше, и все же это не снимает с тебя ответственности за то, что ты сделал. Не лезь на рожон, помогай семье, глядишь, все как-нибудь и утрясется.
Сержант Росс забрался на водительское место и некоторое время сидел, глядя сквозь ветровое стекло куда-то поверх деревьев. Наконец он включил зажигание, выехал с нашей подъездной аллеи и скрылся за поворотом.
Я вошел в дом, где ждали родители. Лицо у матери было зареванное. Она сидела на диване, прижавшись к отцу. Было слышно, как Брент, громко топая, расхаживает по своей комнате.
– Мэтти, сбегай за братом и приходите сюда, – сказал отец, и я сделал как он сказал.
Заглянув к Бренту, я увидел, что он бросает теннисный мячик в дверь шкафа. Мне он не сказал ни слова, но когда я указал в сторону гостиной, он пошел туда.
Отец отвернулся от окна и велел нам сесть рядом с матерью.
– Мальчики, – сказал он более вялым голосом, чем обычно, – мистер Фенвик полагает, что для меня будет непродуктивно продолжать работать в исследовательской лаборатории. Меня посылают на другой завод, руководить проектированием сборочного конвейера. Я выбрал Лексингтон, чтобы мы были поближе к нашим родственникам. Начнем собираться. И начнем прямо сейчас.
Брент замотал головой, как будто у него зазвенело в ушах. Я только посмотрел на отца и спросил:
– Значит, тебя увольняют?
– Переводят.
– Из-за меня?
– Уймись ты, Мэтти, – буркнул он. – Не все ли равно? Будем считать, что мне не повезло. Я это переживу. Ты тоже. Зато будем поближе к нашей семье. – Он двинулся было к выходу, но, передумав, плюхнулся в низкое зеленое кресло.
– Ладно, мальчики, – мягко сказала мать, обняв нас с Брентом за плечи. – Идите собирать вещи, берите только самое необходимое.
– Мы что, уезжаем прямо сегодня?
– О да, – вздохнула мать и посмотрела на отца; на какую-то долю секунды мне показалось, что она даже улыбнулась.
– И оставляем все наше барахло? – пискляво прохрипел Брент голосом пятилетнего ребенка.
– Барахло прибудет позже, солнышко. А вы возьмите только то, что понадобится вам в машине.
Брент затопал ногами и с криком «Да пошли вы все!» опрометью кинулся в свою комнату и закрылся там, хлопнув дверью.
Я не мог заставить себя подняться с дивана. Лексингтон, штат Кентукки, значил для меня примерно то же, что и работа отца. Мне довелось несколько раз побывать и там, и там. И я не существовал ни там, ни там. Я подумал, что Тереза скоро придет в себя, что Спенсер будет устраивать «сприцепинги» с кем-то другим и я больше никогда не увижу ни его, ни ее.
– Нам нельзя уезжать, – сказал я.
– Хватит, Мэтти, – цыкнула мать. – Поторопись.
Она подтолкнула меня с дивана, и я пошел к себе. Но упаковываться не стал – просто рухнул на кровать, закрыл глаза и, должно быть, уснул, потому что когда открыл их снова, уже спустились сумерки, а на нижней полке лежал Брент.
– Привет, – сказал я.
Ответа не последовало. Я свесился с края и, заглянув вниз, увидел, что Брент лежит на спине, приставив ладонь к верхней полке, как будто он меня поддерживал.
– Почему они так решили? – затрещал Брент.
– Из-за меня, – ответил я.
– Мэтти, я не хочу уезжать.
Я и не помнил, когда он в последний раз обращался ко мне по имени. У других братьев, подумал я, это, должно быть, нормально. У нас же с Брентом имена отвалились от пренебрежения, как обои в пустой комнате.
– Брент, – произнес я через силу, но с опозданием.
– Ты сломал мне жизнь, – сказал он. – Всю жизнь.
– Я всем сломал жизнь.
На следующий день утренняя газета вовсю трубила о поисках Ричарда Грейса. Его имя пересекало первую полосу по диагонали, словно лента победительницы конкурса красоты. Под этой «лентой» красовался знакомый портрет Снеговика, увеличенный до размера газетной страницы. Свернув газету, я хлопнул ею по кухонному столу и пошел в свою комнату.
Отец целый день слушал свое наконец заработавшее стерео и укладывал пластинки в коробки. Мать возилась в спальне, двигая вещи, но я к ней даже не зашел. Поели мы только после «Специального выпуска», да и то лишь потому, что Брент завалился в комнату к родителям и вытащил мать на кухню, чтобы она приготовила ужин. Ричарда Грейса так и не нашли, но массированная полицейская облава продолжалась.
Я все ждал, когда меня повезут навестить Терезу и разрешат позвонить Спенсеру, но, сколько я ни просил, родители отказывали без объяснений, и поздним вечером я остро ощутил реальность скорого отъезда из Детройта. Я не мог уехать. Я прирос к этому месту. Решение уехать, бросив всех этих людей, которым я причинил столько горя, казалось мне гораздо большим предательством, чем все, что я сделал до этого. Спрыгнув с постели, я прямо в пижаме помчался в комнату к родителям. Они не спали. Мать читала какую-то книжку или, по крайней мере, держала ее перед глазами. Отец тупо пялился в стену.
– Нам нельзя уезжать, – сказал я.
– Можно, – прошипел отец.
Мать схватила его за руку, и они прижались друг к другу.
– Никому из нас не хочется уезжать, Мэтти, – проговорила она, хотя я уже не был уверен в правдивости ее слов. – Но так будет лучше. Время пришло. Тебе понравится в Кентукки. Ты будешь рядом с двоюродными братьями.
– Я должен позвонить Спенсеру. Пожалуйста, мам. Он хоть знает, что Тереза жива?
Рядом с отцом она как-то обмякла. Ее голова покоилась у него на груди, но глаза смотрели на меня.
– Сьюзен куда-то его увезла. Не знаю, куда точно и собираются ли они вернуться. О Терезе он, конечно, слышал. Ведь все было в новостях, – проговорила она сдавленным голосом.
Мой взгляд затуманился.
– Врунья! – сказал я.
Пощечина была не сильной, но застала меня врасплох, с полуоткрытым ртом; мамино обручальное кольцо звякнуло мне по зубам, и щеку пронзила острая боль.
– Отвезите меня к Терезе! – заверещал я. – Отвезите меня к Терезе!
– О, мой бог, – вздохнул отец.
Мать втащила меня на постель и прижала к себе.
– Ну-ка заткнись, – сказала она ласково, гладя меня по волосам, и я понял, что она больше не злится. – Тереза сейчас на интенсивной терапии. У нее что-то вроде бессонной комы. Она не спит, но ни на что не реагирует.
– Но она ведь назвала имя Снеговика.
– Не знаю, почему все решили, что это его имя. Знаю только, что с тех пор она не произнесла ни слова и даже не пошевелилась.
– Мам… а можно я посплю здесь? С тобой?
– И я. Можно? – спросил брат, заваливаясь в постель рядом со мной и двинув меня локтем.
Мать откинулась на свою подушку и заплакала. Отец вздохнул.
– Мальчики, дайте матери отдохнуть. Дайте нам немного времени.
– Ну, пожалуйста, – канючил Брент.
– Завтра. Если не расхотите. – Он выключил ночник, и нас окутала тьма. – Спокойной ночи, мальчики, – сказал он.
Я вспомнил миссис Кори, задрожал и помчался к себе.
На следующее утро мать разбудила нас пораньше и помогла упаковать наши дорожные сумки. В передней мы обнаружили все четыре потрепанных белых чемодана, которыми родители пользовались, когда путешествовали на машине. На чемоданах лежали два перетянутых резинкой романа Айзека Азимова и стопка кассет.
Брент потер кулаками глаза.
– Мы ведь еще не уезжаем, правда? – спросил он.
– Ш-ш-ш! – прошипел отец.
– Я не поеду, – захныкал Брент.
Я положил руку ему на спину, и от моего прикосновения его лопатки сжались, как аккордеон.
Когда появилась мать, волосы у нее были уже покрашены в более сочный темно-коричневый цвет. Под глазами чернели большие круги.
– Попрощайтесь, – сказала она.
– С тобой?
Плечи у нее упали, губы натянулись.
– Люблю я тебя, Мэтти Родс, – проговорила она мягко, если не с любовью. – А теперь попрощайся с отцом.
– Пока, пап, – сказал я. – Прости. За все. Мне правда очень жаль.
– Знаю. Я приеду, как только смогу. – Он наклонился и взял Брента за подбородок. – Слышишь, Большой Би? Ни о чем не беспокойся.
– Я его ненавижу.
– Это пройдет.
– Не пройдет.
– Он тебя еще полюбит. Впрочем, он и так тебя любит. – Отец посмотрел в мою сторону, хотя Брента от себя не отпустил.
– Почему ты не едешь с нами? – спросил брат.
– Надо продать дом. – Меня это кольнуло. Мысль о том, что в нашем доме будет жить какая-то другая семья, огорчала больше, чем то, что мы его покидаем. Но отец казался на удивление спокойным, даже для него. – Пожили и хватит. На новом месте будет не хуже, вот увидите. – Отпустив Брента, он обнял одной рукой меня, а другой прижал к себе мать. Не часто он выглядел таким сильным, надежным телеэкранным отцом, как в тот раз.
И все-таки они меня любят, подумал я. Но это не помогло.
– Можно, я позвоню Барбаре?
Мать посмотрела на меня, потом на отца. В конце концов она отрицательно покачала головой.
– Знаешь что, Мэтти? У Барбары сейчас гораздо больше хлопот, чем у нас. Я звонила ей вчера вечером. Она знает, что мы уезжаем, и пообещала написать. Пусть себе живет.
– Я тебя ненавижу, – сказал мне Брент.
– А я тебя – нет, – ответил я. – И никогда не ненавидел.
Дороги были зашпаклеваны льдом, и машину слегка заносило на каждом повороте. Брент сидел сзади и поминутно дубасил ногой в мое сиденье, но я не реагировал, и через несколько минут он перестал, потом улегся на бок, немного посопел и затих. Я спросил у матери, нельзя ли послушать радио; не дождавшись ответа, я все-таки включил WJR, и как раз вовремя, чтобы услышать следующее: «Врачи и полиция признаются, что сегодня они были озадачены еще некоторыми любопытными обстоятельствами, связанными с исчезновением и спасением Терезы Дорети. Медицинские эксперты сообщают, что токсикологическое исследование не выявило в крови маленькой девочки, оставшейся в живых после встречи со Снеговиком, никаких следов снотворного, которое было обнаружено в крови всех его предыдущих жертв. Представители полицейского управления пока что воздерживаются от каких-либо комментариев по поводу этого открытия и его значения для следствия».
– Выруби его! – приказала мать.
Я вырубил, глядя сквозь ветровое стекло, замутненное подтаявшей наледью, на серый свет, пробивающийся сквозь свинцовые деревья. Я не хотел думать, но не думать не мог и поэтому стал думать о Терезиной матери на той фотографии с санками, так как это было первое, что пришло на ум. Терезина мать, живая, на санках в снегу.
В рассеянности я запустил руку в карман и начал играть щепкой, завалявшейся там – дошло вдруг до меня – со Дня очистки озера, когда ее выронила Тереза; в конце концов я вытащил деревяшку и стал ее разглядывать. На ощупь она была гладкая, не считая двух маленьких зазубрин, торчавших с одного конца, как пчелиные жала. Я провел по ним сначала большим пальцем, а потом всеми остальными поочередно. «Никаких следов снотворного». Но он привел ее к себе домой. Он привел ее назад. «Никаких следов». Это означало, что она дала ему задушить себя, находясь в сознании – быть может, глядя ему прямо в глаза. А может, она вообще у него не была? Я прикоснулся щепкой к щеке, и ее запах вполз мне в ноздри и в рот словно ядовитый газ. Сладкий ядовитый газ.
– Что? – спросила мать коротко, искоса взглянув на меня.
– Мам, – заговорил я дрожащим голосом. Руки тоже дрожали, в носу стоял запах сладкой гнили, но щепку от лица я не убирал. Не мог. Я был слишком занят. Вспоминал. Осмысливал. Пытался осмыслить. – Мам, пожалуйста.
– Мэтти, на дороге гололед, я устала, и мне надо сосредоточиться, ясно? Так что если хочешь что-то сказать, выкладывай.
– Мы можем проехать мимо мельницы?
Мать не отвечала, пока мы не остановились у светофора возле Садового озера, и к тому времени запах, казалось, пропитал всю мою кожу и просочился даже в башмаки. Почему, интересно, она его не чувствует? Почему не спрашивает, что это за запах?
– Сидровой? Зимой она закрыта. О чем ты говоришь?
Я не мог ответить. Я боялся убрать щепку от губ из страха, что запах улетучится, что исчезнут слабые отпечатки Терезиных пальцев, которые я чувствовал почти явственно. Последние следы Терезы.
– Пожалуйста, мам. Просто я хочу еще раз ее увидеть.
– Я тоже, – подал голос Брент, не выходя из лежачего положения.
– Ты? – Мать бросила удивленный взгляд в зеркало заднего вида, но не думаю, что она обнаружила в нем отражение брата.
– Я все хочу увидеть, – сказал Брент и расплакался; руль дернулся в руках матери, и она зажмурилась. – Я хочу домой.
– Ох, детка, – вздохнула она.
– Пожалуйста, – шептал я. – Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.
Позади нас загудела машина. Мать тронулась с места, рывками продвигаясь вперед, отняла руку от руля и смахнула слезу.
– Хорошо, мальчики, – сказала она. – Но чтобы до обеда больше никаких остановок, усвоили? Даже если захотите в туалет. Пока мы не отъедем далеко-далеко. Время не ждет.
Весь путь туда я представлял себе Терезу: чуть улыбаясь, она держит в руках кривобокое засахаренное яблоко на палочке, а кругом жужжат жирные «желтожилетники», заполонившие грязный мельничный двор, не просыхавший даже в самое жаркое лето. Это было то ли в третьем, то ли в четвертом классе. Во время школьной экскурсии в самом начале учебного года. На Терезе было платье в лиловый горошек. Она болтала с Джоном Гоблином и с двумя-тремя девочками, имитируя голос Дафны из «Скуби-Ду». Помнится, меня тогда ошеломило, как здорово это у нее получается и что она даже знает, кто такая Дафна.
Свернув на грязную дорогу, петлявшую между деревьев, мы, подпрыгивая на ухабах, подъехали к деревянным воротам парковки Сидровой мельницы. Ворота были на запоре.
– Можно, мы выйдем? – попросил я. – На секундочку?
– Я тоже! – Брент мигом выскочил из машины, даже не потрудившись закрыть за собой дверь, и заковылял по сугробам вдоль стены.
– Даю вам пять минут, – сказала мать, переведя рычаг коробки передач в нейтральное положение. – И это все, Мэтти. Твое последнее «прощай». Я не хочу больше оттягивать, это слишком тяжело для твоего брата. Для тебя тоже. Пять минут! И не заставляйте меня вылезать на холод и гоняться за вами.
Я вышел, захлопнул обе дверцы и повернулся лицом к мельнице; в сущности, это был гигантский разваливающийся кедровый сарай. Обшивка давно растрескалась и разбухла. Как только я приблизился к зданию, отойдя на приличное расстояние от машины, мой слух уловил знакомое поскуливание мотора, приводящего в движение мельничное колесо. Само колесо скрывалось под навесом, который пузырем вздувался сбоку главного здания.
– Слышишь? – спросил Брент.
– Это просто чтобы колесо вращалось, – объяснил я. – Так оно не замерзнет.
– Бр-р-р!
На какое-то мгновение, пока мы с Брентом стояли чуть не по колено в сугробе, под скучившимися над нашими головами снежными тучами, мне показалось, что он сейчас возьмет меня за руку – как много лет назад на Бирмингемской ярмарке. Но он спросил:
– Хочешь зайти?
– Она закрыта.
Вместо ответа Брент затопал вдоль стены и завернул за угол, а когда я его догнал, он уже стоял возле двух досок, задранных кверху и нависающих над землей, как подол юбки.
– Ты знал, что здесь есть лаз? – удивился я. Брент пожал плечами:
– Маклины постоянно ходят сюда кататься на санках. Мы иногда залезаем туда погреться. Залезали.
Взглянув на меня, он лег на живот и, извиваясь, пополз под досками. Его красное пальто зацепилось за гвоздь и чуть не порвалось, но потом соскользнуло, и Брент оказался внутри. Мне было слышно, как он топчется на деревянном обзорном мостике, который торчал там прямо из стены и всегда был скользким от водяной пыли и яблочных ошметков. Все мои знакомые дети подолгу простаивали на этом мостике, глядя, как вращаются лопасти гигантского деревянного колеса внизу.
Опустившись на колени, я сделал глубокий вдох, и мои легкие наполнились кислично-яблочным духом, скорее едким, чем сладким. Так пахли все задние дворики в нашем квартале, мелькнуло в голове. В Кентукки этого не будет. Снег и прикрытая им мокрая грязь просочились сквозь свитер под расстегнутым пальто и холодили грудь. Я пригнул голову, чтобы не напороться на сколы досок, протиснулся под досками и поднялся на ноги.
Мельничное колесо было похоже на гребное колесо речного корабля и не столько вращалось, сколько подергивалось. Летом, когда под ним давились яблоки, оно производило хлюпающий звук – как при ходьбе по мокрым листьям. Дерево навеса выглядело гораздо более старым, чем в остальной части мельницы. Наверное, потому что оно никогда не просыхает, подумал я. Колесо было под стать самому колодцу – все в красных пятнах, прожилках, узелках. Когда я ступил на мостик, доски привычно, даже, можно сказать, уютно прогнулись под ногами.
Правда, когда я бывал здесь в предыдущие разы, вокруг толпились другие дети, распихивая друг друга локтями, чтобы подойти поближе и увидеть, как трескаются и крошатся яблоки, загруженные в выемку в полу, и как из них во все стороны брызжет сок. Бренту всегда нравилось это место, подумал я. Гораздо больше, чем мне. Когда он был совсем маленький, я ставил его впереди себя и так мы проталкивались к перилам, чтобы ему было лучше видно.
У нас оставалась всего минута, а то и меньше, до того как мать начнет кричать, чтобы мы возвращались, но внешний мир, казалось, лежал где-то за миллион миль отсюда. Сарай окутывал нас своими запахами, своей прохладой и какой-то чердачной стариной.
Я не мог оторвать глаз от колеса, короткими рывками проталкивающегося вперед и вперед в своем бесконечном круговом вращении. Сзади раздался голос Брента:
– Мы здесь больше не живем. И все благодаря тебе.
Я слышал, как он спустился вниз и направился к выходу, но не оглянулся. Мое внимание привлекла верхняя лопасть колеса.
– О боже! – пробормотал я, вскинув руку, словно приказывая колесу остановиться.
Но оно не остановилось. Оно продолжало вращаться, и заинтересовавшая меня лопасть ушла вниз.
– Я жду, Мэтти! – крикнул Брент снаружи как раз в тот момент, когда я повалился на перила с одной лишь мыслью в голове: «Нет, ну надо же, какой идиотизм!» Сотни, а может, и тысячи детей стояли на этом мосту. И как это никто из нас не вспомнил?
– Черт, черт, черт! – твердил я, стараясь удержать равновесие, когда в ладони мне впились осколки и ржавые гвозди ободрали кожу. Я почувствовал, как по пальцам потекла кровь, а по щекам – слезы. Я вспомнил Терезин безумный взгляд тогда, на Сидровом озере, когда она закашлялась и очнулась, и понял, что она снова далеко.
Я уселся на пешеходную дорожку, которая, казалось, ходила подо мной ходуном, как веревочный мост.
– Ладно, хорошо, можешь там и оставаться! – прокричал Брент, и я залился слезами.
«Привет, мои гномы!» Вот что сказала Тереза. «Красная половинка тебе, белая мне». Я как сейчас слышал голос мисс Галерн – густой и тягучий из-за ее бельгийского акцента, как будто язык у нее был весь в меду, – прочитавшей нам эти фразы во втором классе в День сказки, когда мы сидели, развалившись на красных подушках. Джон. Джейми Керфлэк. Гаррет. Тереза. Я. Только в Терезиной «Белоснежке» девочка идет к колдунье, зная, что яблоко отравлено, зная, что она умрет, и все же надкусывает его. Яблоко. Здесь. Она вычислила, что он будет здесь. Пыталась нас предупредить. Чтобы мы могли пойти за ней следом и спасти ее – или просто чтобы мы знали, что она знает? Значит, она пришла сюда, нашла Снеговика и, отказавшись от снотворного, смотрела на него, пока он ее убивал.
Или же она пришла одна и спряталась здесь, без Снеговика, без Джеймса Море – может, она даже не знала о Джеймсе Море, мелькнуло в голове, – а в ночь перед Днем очистки пришла пешком на Сидровое озеро, вышла на лед и легла замерзать.
Или же…
На верхушке колеса снова появилась знакомая планка с зубчатым передним краем и покоробленная снизу. Сквозь слезы я смотрел, как она накреняется ко мне и медленно поворачивается, пока наконец не увидел то, что, как я уже знал, было на ней вырезано. Неровное сердце. А в центре – заляпанные яблочной мякотью, но ясно различимые имена: Ричард, Грейс.
У меня вырвался стон, больше похожий на вой, который, казалось, тонкими дождевыми струйками стекал по лопастям и замирал, упираясь в пол. Последнее, что она видела. Если она действительно была здесь. Или последнее, что ей запомнилось. Или просто случайные обрывки информации, мириады которых были рассыпаны по ее мозгу как звезды – слишком яркие на фоне заполнявшей ее пустоты.
Внезапно меня оглушила тишина этого места. Интересно, он всех их убивал? Может, он все еще тут? Я почувствовал, что не могу обернуться. Гул мотора у меня в ушах стал складываться в слова – непонятные, но слова, а за моей спиной по стене спускался Снеговик – мокрый красный паук.
Хлопнувшись на живот, я нырнул в лаз и вскрикнул от боли: в щеку мне впился осколок дерева, под самым глазом. Я быстро вытащил ноги и остался лежать лицом в снегу, сотрясаясь от рыданий; сердце колотилось, как отбойный молоток. Ничего, подумал я. А когда посмотрел назад, то вообще ничего не увидел.
– Какого… – начал Брент, и я поднял голову.
– Позови маму.
– Шизанутый! – заорал Брент, вид у него был разъяренный и перепуганный.
Я потрогал щеку – пальцы скользнули по липкому месиву снега, крови и слез.
– Позови маму.
– Ты весь в крови…
– Позови маму, позови маму, позови маму!
Брент убежал, а я с трудом перешел в сидячее положение и отодвинулся подальше от мельницы, не спуская глаз с дыры на тот случай, если вдруг оттуда кто-нибудь выползет, хотя прекрасно знал, что на мельнице никого нет. Сердце билось так сильно, что я чувствовал его пульсацию в горле и даже на нёбе. А что я ей скажу, подумалось мне. Что я знаю? Ничего, ничего, ничего. Почти ничего.
Через несколько секунд из-за угла мельницы выскочила мать и, увидев меня, остановилась как вкопанная.
– Мэтти! Что ты сделал с лицом?
– Ричард Грейс, – сказал я и указал на навес над колесом.
– Что?
Я закрыл глаза. Капельки слез, казалось, замерзли и повисли на ресницах кристалликами льда, словно я превращался в снег.
– Не Ричард Грейс. А Ричард и Грейс.
У Брента, стоявшего за маминой спиной, отвисла челюсть; видимо, до него дошло. Он уставился на меня, как будто я действительно превращался во что-то другое, прямо у него на глазах. Потом он с криком бросился через поле. Вскочив на ноги, я погнался за ним, оставив мать стоять в изумлении, а когда догнал, он повернул назад к мельнице. Он продолжал кричать, что заставило его замедлить шаг, и только по этой причине мне удалось его поймать. В конце концов я метнулся к его коленям, сбил его с ног и мы вместе повалились в сугроб; я лежал на нем, а он дубасил меня кулаками и пытался меня укусить.
– Перестань, – сказал я, но он продолжал меня колотить, вырывая руки, когда я пытался их зажать. – Перестань, Брент. – От беготни я ничуть не согрелся, только нагнал в легкие морозного воздуха. По щекам поползли новые слезы, новыми реками растекаясь по заиндевелой коже.
Брент подо мной перестал вертеться и затих. Он смотрел на меня, по-прежнему разинув рот, округлившимися от ужаса глазами.
– Мэтти, – строго сказала мать, подойдя к нам. – Дай ему подняться. Если это еще одна из твоих дьявольских шуток…
– Нет, – прошептал Брент, и тут до меня дошло, что он держится за мои рукава. Смотрит на меня, хватается за меня.
Я сполз с брата и, усевшись на колени, рассказал матери о щепке, которую Тереза сжимала в руке, и о сердце на колесе. Потом мы чуть не волоком потащили Брента к машине. У него отказали ноги, поэтому нам пришлось попросту уложить его на заднее сиденье. После чего мы снова двинулись в путь.
Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем я понял, что мы едем не домой. Как только мы отъехали, мне стало пусто и одиноко; я сидел, не чувствуя ничего, кроме жжения в отогревающихся щеках, пальцах и ногах и жаркой, удушливой вони кондиционера. Изредка в голове прокручивались мысли – вхолостую, как лопасти колеса, которые ничего не давили, исчезая внизу.
– Разве мы не домой? – спросил я.
Мать резко крутанула руль и въехала на парковку торгового центра. Насколько я помню, нас сюда никогда не привозили, но здесь есть «А amp;Р»[82] и скобяная лавка.
– Присмотри за братом, – сказала мать, выключая двигатель и плечом открывая дверцу.
– А ты куда?
– Позвонить в полицию. Потом мы поедем в Кентукки. И как можно быстрее.
– А вдруг они захотят с нами поговорить?
Мать впервые посмотрела на меня за всю дорогу от Сидровой мельницы. Перед отъездом она не досушила волосы, и теперь они торчали во все стороны неровными жесткими клочьями. Веки отяжелели от недосыпа, уголки рта опустились. Она мельком глянула на Брента, все так же неподвижно лежавшего на заднем сиденье.
– Они не узнают, что это мы, Мэтти. Хватит с нас разговоров.
Ее не было довольно долго. Я сидел и смотрел на брата. А он все так и лежал, пока я не назвал его по имени, и тогда он уткнулся головой в виниловое сиденье и заплакал, но теперь без тех душераздирающих рыданий, как в прошлый раз. Было что-то родное, мирное и даже успокоительное в этом созерцании плачущего брата – все равно что смотреть из окна моей спальни на весенний дождик.
Мать вернулась, завела машину и вставила в плеер кассету Боба Дилана.
– Ты им сказала? – спросил я.
Она кивнула, и после этого никто не проронил ни слова до самого вечера.
Поездка была томительной и долгой. Небо было серое, мир – белый. Брат уплакался до бесчувствия и заснул. Вставал он, только чтобы доковылять до туалета на заправке или обругать гамбургеры. У меня было такое чувство, что я бесцельно плыву в безвоздушном пространстве – маленький мальчик в космическом костюме с крошечной дырочкой, сквозь которую все, что заключено у меня внутри, вытекает в пустоту и уносится назад тем же путем, которым мы пришли в этот мир.
Далеко затемно мать разрешила мне включить радио. И опять я сразу же попал на интересное сообщение. Незнакомый мне женский голос вещал: «Действуя по анонимному сигналу, полиция тщательно обследовала сегодня каждый дюйм Сидровой мельницы в Оклендском парке, отталкиваясь от последнего странного поворота в нелегких поисках детоубийцы, более года державшего в напряжении жителей окраинного Детройта. Представитель управления готов лишь подтвердить, что полученная информация не вызывает сомнений и что она изменила характер – цитирую – некоторых аспектов расследования».
– Мам, – спросил я, когда она выключила радио и колеса снова задребезжали по льдистому асфальту, а над кукурузными полями южного Огайо воссияла полная желтая луна, похожая на глаз некоей чудовищной ночной птицы, – а Кентукки поможет?
Не знаю почему, но после этого вопроса мать окончательно расклеилась. Она вырулила на обочину, остановила машину и уронила лицо на затянутые в перчатки руки. Ее тело затряслось мелкой дрожью, как парус, у которого лопнули канаты. Но когда она подняла голову и вытерла щеки рукавом пальто, глаза у нее засияли, губы обмякли и она даже как-то помолодела.
– Поможет ли Кентукки? – переспросила она. – Не знаю, Мэтти. Но я знаю одно. И хочу, чтобы ты мне поверил. Я… я горжусь тобой, мой странный одинокий сын. Горжусь тем, кто ты есть, горжусь всем, что ты видишь, всем, что ты думаешь и о чем размышляешь. И всегда гордилась. Слышишь? Ничего не изменилось.
Она взяла меня за руку. Я не знал, что делать. В уголках глаз собрались слезы, но я не заплакал.
– Ты меня слышишь, Мэтти?
Наконец она выпустила мою руку, взялась за руль и до самого Кентукки не проронила ни слова.
Сокращенное название Атлантическо-Тихоокеанской чайной компании (The Great Atlantic and Pacific Tea Company), основанной в 1859 году.