– Кстати, что ты обо всем этом думаешь, Фред? – спросил я, указывая на окно булочкой с сыром и ветчиной, которую Дениза соорудила мне утром.
Фред сидел, наклонясь над газетой, и разгадывал кроссворд, ковыряясь в зубах. Его завтрак состоял из поджаренной в микроволновке лепешки с сыром и чили и кварты шипучего пива. Он недоуменно поглядел на меня.
– Я имею в виду этих демонстрантов – слуг Иисуса, что стоят на улице. Они здесь каждый день так толпятся? – и прибавил, улыбаясь, чтобы он не подумал, будто я напуган. – Или это мне просто так повезло?
– Кто, эти? – Фред забавно повел носом, обнажив полоску верхних зубов, словно принюхивающийся кролик. – Это неважно. Они просто никто.
– То есть? – уточнил я, надеясь, что он как-то объяснит происходящее, как-то смягчит чувство вины и стыда, преследующее меня все это утро. Эти люди обозвали меня, прежде чем я вошел в двери, и это было обидно. Потому что их обвинения были неправдой. Я не был убийцей детей – я был просто братишкой моего старшего брата, пытающимся начать новую жизнь. И Филипп тоже не был детоубийцей, он просто делал свою работу, вот и все. Черт, кто-то же должен это делать. До этого времени я никогда особо не задумывался над такими вопросами: мои подружки, когда у меня еще были подружки, сами принимали меры предосторожности, не обсуждая их со мной, но мне всегда казалось, что в мире и так слишком много детей, слишком много взрослых, слишком много жирных святош, скорых на упреки окружающим. Неужели этим людям нечем больше заняться? Пойти на работу, к примеру? Но от Фреда толка было мало. Он просто вздохнул, отгрыз кусочек от своей лепешки и сказал:
– Привыкнешь.
Я размышлял об этом до полудня, а потом просто отупел от усталости после смены часовых поясов и перестал думать. Я отмывал колбы хлоркой, надписывал и переставлял полные пробирки, рядами торчащие в штативах вдоль стен, глядел, как Фред капает пипеткой пробы мочи на лакмусовые бумажки, и делал записи в журнале. Мой белый халат постепенно становился все грязнее. Время от времени я глядел в зеркала, висящие над раковинами, и когда они показывали мне сумасшедшего ученого, убийцу детей, исследователя пробирок и знатока мочи, слегка усмехался сам себе. А потом стало темнеть, Фред исчез, а мне вручили швабру и резиновый совок. И когда я улучил минутку, чтобы выкурить сигарету у единственного в комнате окна, я увидел припозднившуюся пациентку, идущую под локоть с женщиной средних лет, на лице которой крупными буквами было написано: «Я ее мать!»
Девушке было лет шестнадцать, от силы семнадцать, она была бледна, бледнее снега, под стать белой парке, в которую была одета. Она казалась испуганной, маленький рот плотно сжат, и глядела только себе под ноги. На ногах у нее были черные гетры и белые высокие ботинки, похожие на домашние шлепанцы. Я смотрел, как девушка плывет по мертвому миру за окном, на ее нежное детское лицо, и во мне шевельнулось что-то, давно похороненное под горой маленьких желтых шероховатых таблеток. «Может быть, она просто пришла на обследование, – подумал я, – может быть, с ней ничего плохого и не случилось. Или она только начинает половую жизнь, а может быть, только думает об этом – и мать решила сразу же проконсультировать ее у врачей». По крайней мере, мне хотелось верить в это. Глядя на эту девочку, исполненную надежды, на ее быструю походку и опущенные глаза, мне не хотелось думать о предстоящих ей «процедурах».
Они уже почти дошли до здания, когда часть зомби зашевелилась. Из моего окна не было видно фасада здания, и я начал даже забывать о слугах Иисуса, поскольку уже достаточно устал. Однако они никуда не исчезли, и неожиданно в поле зрения возникли их плечи, головы и плакаты. И вдруг от общей массы отделилась одна тень и превратилась в неуклюжего бородатого изувера с острыми зубами и глазами, словно пережаренные яйца. Он подскочил прямо к девушке с матерью, врезался в них, словно торпеда, и я увидел, как болталась голова у него на плечах и как они отскочили от него, а потом зашли за угол дома, и больше их не было видно.
Я был ошеломлен. «Только этого не надо, – думал я, – не хочу злиться, расстраиваться или волноваться». «Нужно держать себя в руках», – наставляли нас в реабилитационном центре. Но удержаться я не смог, быстро загасил сигарету и, бесшумно ступая, вышел в коридор, идущий вдоль фасада: через него отлично видна была входная дверь. Не в силах сопротивляться порыву я шел по коридору, но не дошел и до середины, как входная дверь отворилась и на фоне замерзших деревьев, освещенных заходящим солнцем, стояла она, еще более бледная, чем ее парка. Мы обменялись взглядами. Не знаю, что она прочла в моих глазах – нерешительность, голод, страх, новее глазах было столько безнадежности и горечи, что я понял – отныне мне не будет ни минуты покоя, пока я не избуду эту чужую боль.
Когда мы ехали домой, Филипп казался настолько расслабленным, что я даже подумал, не принимает ли он каких-нибудь препаратов. Он был сейчас прямой противоположностью тому ледяному чучелу, встретившему меня в аэропорту, глядевшему, как я ем свиные отбивные, читаю вслух его детям, чищу зубы в ванной для гостей, а потом отдавшему меня на растерзание волкам в клинике.
– Извини за это утреннее безобразие, – сказал он, поглядев на меня. – Мне стоило бы предупредить тебя, но не угадаешь, когда они устроят очередное представление.
– Ты имеешь в виду, что в последнее время они надоедают меньше?
– Едва ли, – ответил он. – Там всегда торчит хотя бы пара человек из их компании, самые крепкие орешки. Но такая толпа ходячих мертвецов, на которую ты нарвался сегодня, собирается не чаще одного раза в неделю, если только не устраивают большую кампанию – не берусь предсказать, что их заводит: погода, приливы, фазы луны. Тогда они выходят на улицу все и устраивают форменный театр. Бросаются под колеса, приковывают себя наручниками к входным дверям – сущий зоопарк.
– А куда смотрят копы? Неужели нельзя получить какой-нибудь защищающий вас документ?
Он пожал плечами, покрутил ручки у магнитофона – звучала опера, он слушал ее, в ночи разносился пронзительный голос исполнителя, и повернулся ко мне, не снимая с руля рук в перчатках.
– Коды – всего лишь сторонники размножения. У них нет никаких претензий к тому, что эти люди беспокоят моих пациентов и ограничивают их в гражданских правах, и что даже женщины, приходящие просто на обследование, вынуждены проходить через их строй. Это проклятый бизнес, поверь мне. И к тому же опасный. Я их боюсь, они же настоящие психи, из тех, что стреляют в честных людей. Ты слышал о Джоне Бриттоне? Дэвиде Ганне? Джордже Тиллере?
– Не помню, – ответил я. – Может быть. Не забывай, что я на какое-то время потерял связь с миром.
– В них стреляли люди вроде тех, которых ты видел сегодня. Двое из них умерли.
Это мне не понравилось. При мысли о том, что один из этих придурков может напасть на моего брата, напасть на меня, я вспыхнул, как бензин на горячих углях. Меня не привлекает перспектива подставлять другую щеку, да и в склонности к мученичеству я замечен не был. Я посмотрел на мерцание тормозных огней, разлитое над дорогой.
– Почему бы тебе не стрелять первому? – спросил я его.
– Иногда у меня возникает такая мысль, – тяжелым голосом ответил брат.
Мы остановились только раз, чтобы купить что-то в магазине, и вот мы уже дома, ужин пахнет так, что текут слюнки, и в доме тепло и уютно, а Филипп садится посмотреть новости и выпить со мной виски. Дениза встретила нас в дверях, и теперь мы можем спокойно обняться – нет проблем, невестка и шурин, одна большая счастливая семья. Она хочет узнать, как прошел мой первый день, и отвечает за меня прежде, чем я успеваю открыть рот: «Ничего особо выдающегося, верно? Жуткая скука, точно? Кроме психов, они никогда не упускают случая погорланить, да? А как Филипп, эй, Филипп? Филипп?»
Я был полностью вымотан, но виски разлился по моим венам, пришли дети и сели рядом со мной на диван со своими комиксами и раскрасками, и мне стало хорошо, я почувствовал себя частью семьи, и никаких проблем. Дениза приготовила говяжью грудинку с печеным картофелем, морковью и луком, салат из свежей зелени и пирожки с кокосовым кремом на десерт. Я собирался лечь пораньше но вместо этого забрел в комнату к мальчикам и стал вместо брата читать им Винни-Пуха, потому что мне захотелось это сделать. Позднее, где-то около десяти, я растянулся на собственной постели – и надо отдать должное Денизе комната была уютной и удобной, обставленная маленькими безделушками, вышивкой и так далее. И тут в дверь просунул голову мой брат.
– Ну как, – спросил он, размягченный виски и всем прочим, – у тебя все в порядке?
Это тронуло меня. Серьезно. Я прибыл в аэропорт, готовый к драке. Я всегда завидовал Филиппу, его грандиозным успехам, с которыми отец постоянно сравнивал мои, и полагал, что мой старший брат окажется ослиной задницей, и не более, но все вышло не так. Он был чутким человеком. Он был врачом. Он был в курсе человеческих слабостей и склонностей, и он все знал о своем братишке, и в то же время переживал за него, всерьез переживал.
– Да, – только и смог сказать я, но надеюсь, что он понял по моему голосу то, что я не смог высказать.
– Хорошо, – ответил он. Его освещал свет из коридора, и эти впавшие глаза, худощавое лицо и блестящие глаза делали его таким невозмутимым и мудрым, что он напомнил мне нашего отца в его лучшие дни.
– Кто эта девушка, – спросил я, пользуясь удобным моментом, – последняя, приходившая сегодня?
Он сразу подобрался. Теперь он смотрел вопросительно и отстраненно, словно глядел на меня в телескоп с другого конца.
– Какая девушка? О ком ты говоришь?
– Совсем молоденькая, в белой парке и меховых ботинках. Она приходила последней. Совсем последней. Мне просто хотелось узнать, что у нее за проблемы, ну ты понимаешь, приходила она на процедуру или…
– Послушай, Рик, – ответил он, и голос у него был ледяной. – Я хочу дать тебе шанс, не только ради отца, но и просто ради тебя самого. Но об одной вещи я тебя прошу – держись подальше от пациентов. И это не просто просьба.
На следующее утро пошел дождь, холодный дождь, покрывший наледью крышу машины и тротуар перед нашим домом. Я думал, что непогода разгонит слуг Иисуса, но они были тут как тут, в желтых дождевиках и зеленых галошах, страдали изо всех сил. Когда мы въехали на стоянку, никто из них не подошел к машине, они просто стояли, пять мужчин и три женщины, и с ненавистью смотрели на нас. Мы вышли из машины, и ледяной дождь набросился на нас, но я нашел глазами того бородатого подонка, который кинулся вчера на девушку в белой парке. Я подождал, пока не убедился, что он обратил на меня внимание, а когда он был готов выкрикнуть какую-нибудь фарисейскую мерзость, молча вошел внутрь.
Из-за обледеневших дорог в клинике никого еще не было, и как только брат исчез в святилище своего офиса, я быстро подошел к регистрационному столику и раскрыл лежащий на нем журнал. Последняя запись, сделанная в 16.30, гласила «Салли Странт», а под именем стоял номер телефона. На это ушло всего десять секунд, и вот я уже был в задней комнате и, как ни в чем не бывало, влезал в рабочий халат. «Салли Странт, – шептал я себе, – Салли Странт», – и не мог остановиться. У меня никогда не было знакомых по имени Салли – это было старомодное имя, даже надуманное, из серии «Дик, Джейн и Салли», но именно за счет старомодности и надуманности оно очень шло девушке, попавшей в беду посреди слякотного Среднего Запада. Не какая-нибудь Ам-бер, не Кристал и не Шанна – это была Салли из Детройта, и это-то мне и нравилось больше всего. Я видел ту, которой принадлежало данное имя, видел ее мать. «Салли, Салли» Салли». Имя звенело у меня в голове, пока я сплетничал с Фредом и сестрами и пока я выполнял работу, уже успевшую приесться однообразием, как тюремное заключение.
Вечером, после ужина, я извинился и отправился по морозу в круглосуточный магазинчик, работавший в доме недалеко от нашего. Я купил мальчикам М amp;М, белый шоколад для Денизы и литр пива «Black Cat» для себя. А потом я набрал номер Салли на телефоне, висящем у дверей магазина.
– Кто? – ответил мне нетерпеливый мужской голос.
– Можно ли Салли? – спросил я.
– Кто это?
Я решился ответить наобум.
– Крис Ри. Из школы…
Молчание. Разговоры по телевизору. Голос, зовущий Салли, звук приближающихся шагов и вопрос Салли: «Кто там?». И наконец, прямо в трубку:
– Алло?
– Салли? – спросил я.
– Да? – в этом голосе была надежда, было и напряжение. Она была рада слышать меня – или кого-то другого. Эта девушка ничего не скрывала. У нее был открытый, искренний, дружелюбный голос. Мне показалось, что все нормально, что я в мире со всеми и все будет хорошо, и не только у меня, но и у Салли тоже.
– Ты не знаешь меня, – быстро сказал я, – но я, правда, восхищаюсь тобой. Я имею в виду, твоей отвагой. Я восхищен тем, что ты сделала.
– Кто это?
– Крис, – ответил я. – Крис Ри. Я видел тебя вчера в клинике, и я восхищен тобой, но мне хотелось бы знать, не нужно ли тебе, хм… чего-нибудь.
Ее голос напрягся, как струна.