— Несомненно.
— И вы категорически утверждаете, что не имеете отношения к проституции?
— Что за бред!
— Что ж, выходит, я обознался. Примите мои извинения, мадам. В наши дни в «Гран-паласе» кто только не трется.
— Понимаю и не в обиде. Ограждать публику — дело святое.
— Были времена, когда в «Гран-паласе» останавливались только особы королевской крови. Я тогда познакомился с королем Греции.
— Надо же.
— Он был чрезвычайно снисходителен к людским оплошностям. Спасибо вам большое, мадам.
— Может быть, выпьете коктейль? Скажем, бэбишам со льдом?
— С удовольствием. И знаете, мадам…
— Говорите, я слушаю вас.
— Действуйте в духе вашей профессии.
— Крохотный братишка, — сообщила им мать Джерарда. — Или, может быть, сестренка.
Спрашивать, не ошибка ли это опять, Джерард не стал. По восторженным глазам матери он видел, что нет. Может, и еще будут дети, предположила Ребекка, когда они остались одни. Перспектива ее не радовала.
— Это же будет на самом деле, — сказала она.
Произошло и другое. Вернувшись в очередной раз от отца, Джерард сказал, что там была чернявая француженка. Она разгуливала по кухне без обуви и вовсю стряпала. Одним из последствий появления этой особы было то, что Джерард стал меньше сочувствовать отцу. Он предвидел, что отец теперь будет устроен, как его мать и отец Ребекки.
— Для тебя это будет хорошо, — кисло отозвалась мать Ребекки, услышав от нее о будущем ребенке. — И для тебя, и для Джерарда.
Когда Ребекка сказала ей про француженку, она заметила, что и это хорошо. Других комментариев не последовало, сообщила потом Ребекка Джерарду. «Держа свой край», ее мать рассказала занудную историю про какого-то знаменитого актера, о котором Ребекка слыхом не слыхала. Мать все время повторяла, что история очень смешная, но Ребекка этого не находила.
— Давай как она их застукала, — предложила Ребекка, пересказав историю Джерарду.
— Давай.
Джерард лег на паркет, и Ребекка вышла из комнаты. Джерард заелозил губами в воображаемом поцелуе. Его язык был высунут.
— Какая мерзость! — воскликнула Ребекка, врываясь в комнату.
Джерард сел и спросил, как она здесь очутилась.
— Меня впустила уборщица. Сказала, что найду тебя в кабинете на полу.
— Ты иди сейчас, — тихо сказал Джерард воображаемой партнерше и поднялся на ноги.
— Я давно уже все знаю.
По округлым Ребеккиным щекам побежали всамделишные слезы. Два полноценных ручейка. Ей всегда это здорово удавалось.
— Мне очень жаль.
— Ему жаль!
— Я тебя понимаю.
— Она трусы забыла. Так торопилась, что оставила их у мусорной корзины.
— Послушай…
— Пошла на улицу без трусов. Кто угодно в метро…
— Послушай, не злись.
— А почему, собственно? Хочу и злюсь, имею право. Сам валяется на полу со второсортной шлюшонкой, а я должна быть как Дева Мария.
— Ты ничего не должна.
— Хочешь, чтобы я тебя с ней делила? Чудесно!
— Послушай…
— Хватит говорить «послушай»!
Ребеккины всамделишные слезы хлынули из покрасневших глаз половодьем, орошая серый джемпер.
— Пойду догоню ее, — сказал Джерард, пантомимически изображая, что берет с пола одежду.
Ребенок родился — девочка. Чернявая француженка вселилась к отцу Джерарда. Однажды воскресным вечером Ребекка сказала:
— Хочет меня обратно.
День был проведен в разъездах по квартирам, предлагаемым внаймы. Всякий раз, едва войдя, Ребеккина мать принималась рассказывать открывшему дверь про свою театральную работу и сыпать фамилиями актеров и актрис. Потом, когда они вернулись в ее маленькую однокомнатную, она сказала, что новая жизнь в театре помогла ей оправиться. Сказала, что чувствует, как приходят прежние силы. Она решила, что начнет брать алименты. Теперь она смотрела на них иначе: она имеет на них право.
— И на тебя, родненькая, тоже, — сказала она. Если будут какие затруднения, их разрешит суд: мать в добром здравии — значит, ребенку жить у нее.
— А ты что ей ответила? — спросил Джерард.
— Ничего.
— Что здесь хочешь остаться, не сказала?
— Нет.