Вошёл дед, серый, ощетинившийся, с покрасневшими глазами; она отстранила меня движением руки, громко спросив:
- Ну, что же, папаша? Уезжать?
Он остановился у окна, царапая ногтем лёд на стекле, долго молчал, всё вокруг напряглось, стало жутким, и, как всегда в минуты таких напряжений, у меня по всему телу вырастали глаза, уши, странно расширялась грудь, вызывая желание крикнуть.
- Лексей, поди вон,- глухо сказал дед.
- Зачем? - спросила мать, снова привлекая меня к себе.
- Никуда ты не поедешь, запрещаю...
Мать встала, проплыла по комнате, точно заревое облако, остановилась за спиной деда.
- Папаша, послушайте...
Он обернулся к ней, взвизгнув:
- Молчи!
- Ну, а кричать на меня я вам не позволяю,- тихо сказала мать.
Бабушка поднялась с дивана, грозя пальцем:
- Варвара!
А дед сел на стул, забормотал:
- Постой, я - кто? А? Как это?
И вдруг взревел не своим голосом:
- Опозорила ты меня, Варька-а!..
- Уйди,- приказала мне бабушка; я ушёл в кухню, подавленный, залез на печь и долго слушал, как за переборкой то - говорили все сразу, перебивая друг друга, то - молчали, словно вдруг уснув. Речь шла о ребёнке, рождённом матерью и отданном ею кому-то, но нельзя было понять, за что сердится дедушка: за то ли, что мать родила, не спросясь его, или за то, что не привезла ему ребёнка?
Потом он вошёл в кухню встрёпанный, багровый и усталый, за ним бабушка, отирая полою кофты слёзы со щёк; он сел на скамью, опёршись руками в неё, согнувшись, вздрагивая и кусая серые губы, она опустилась на колени пред ним, тихонько, но жарко говоря:
- Отец, да прости ты ей Христа ради, прости! И не эдакие сани подламываются. Али у господ, у купцов не бывает этого? Женщина - гляди какая! Ну, прости, ведь никто не праведен...
Дед откинулся к стене, смотрел в лицо ей и ворчал, криво усмехаясь, всхлипывая:
- Ну да, ещё бы! А как же? Ты кого не простишь, ты - всех простишь, ну да-а, эх вы-и...
Наклонился к ней, схватил за плечи и стал трясти её, нашёптывая быстро:
- А господь небойсь ничего не прощает, а? У могилы вот настиг, наказывает, последние дни наши, а - ни покоя, ни радости нет и - не быть! И помяни ты моё слово! - ещё нищими подохнем, нищими!
Бабушка взяла руки его, села рядом с ним и тихонько, легко засмеялась.
- Эка беда! Чего испугался - нищими! Ну, и - нищими. Ты знай сиди себе дома, а по миру-то я пойду,- небойсь мне подадут, сыты будем! Ты - брось-ка всё!
Он вдруг усмехнулся, повернул шею, точно козёл, и, схватив бабушку за шею, прижался к ней, маленький, измятый, всхлипывая:
- Эх, ду-ура, блаженная ты дура, последний мне человек! Ничего тебе, дуре, не жалко, ничего ты не понимаешь! Ты бы вспомнила: али мы с тобой не работали, али я не грешил ради их,- ну, хоть бы теперь, хоть немножко бы...
Тут и я, не стерпев больше, весь вскипел слезами, соскочил с печи и бросился к ним, рыдая от радости, что вот они так говорят невиданно хорошо, от горя за них и оттого, что мать приехала, и оттого, что они равноправно приняли меня в свой плач, обнимают меня оба, тискают, кропя слезами, а дед шепчет в уши и глаза мне:
- Ах ты, бесёныш, ты тоже тут! Вот мать приехала, теперь ты с ней будешь, дедушку-то, старого чёрта, злого,- прочь теперь, а? Бабушку-то, потатчицу, баловницу,- прочь? Эх вы-и...
Развёл руками, отстраняя нас, и встал, сказав громко, сердито:
- Отходят все, всё в сторону норовят - всё врозь идёт... Ну, зови её, что ли! Скорее уж...
Бабушка пошла вон из кухни, а он, наклоня голову, сказал в угол:
- Всемилостивый господи, ну - вот, видишь вот!
И крепко, гулко ударил себя кулаком в грудь; мне это не понравилось, мне вообще не нравилось, как он говорит с богом, всегда будто хвастаясь пред ним.
Пришла мать, от её красной одежды в кухне стало светлее, она сидела на лавке у стола, дед и бабушка - по бокам её, широкие рукава её платья лежали у них на плечах, она тихонько и серьёзно рассказывала что-то, а они слушали её молча, не перебивая. Теперь они оба стали маленькие, и казалось, что она - мать им.
Уставший от волнений, я крепко заснул на полатях.
Вечером старики, празднично одевшись, пошли ко всенощной, бабушка весело подмигнула на деда, в мундире цехового старшины, в енотовой шубе и брюках навыпуск, подмигнула и сказала матери:
- Ты гляди, каков отец-то,- козлёнок чистенький!
Мать весело засмеялась.
Когда я остался с нею в её комнате, она села на диван, поджав под себя ноги, и сказала, хлопнув ладонью рядом с собою:
- Иди ко мне! Ну, как ты живёшь - плохо, а?
Как я жил?
- Не знаю.
- Дедушка бьёт?
- Теперь - не очень уж.
- Да? Ты расскажи мне, что хочешь,- ну?
Рассказывать о дедушке не хотелось, я начал говорить о том, что вот в этой комнате жил очень милый человек, но никто не любил его, и дед отказал ему от квартиры. Видно было, что эта история не понравилась ей, она сказала:
- Ну, а ещё что?