Мы растерялись.
Мы ждали какой-то беды, почти уверены были, что беды не миновать. Но как-то ни разу не связывали ее с Федькой. Уж его-то (может быть, единственного) убережем — так мы думали.
И вот именно Федька пропал.
„Прибежит! — говорили мы друг другу чересчур бодро. — Куда он денется?“.
На наше несчастье, пошел снег. Чем гуще он валил, тем меньше оставалось надежд, что заблудившийся Федька сможет найти дорогу домой по собственным следам.
Мы отправились искать его. До темноты ходили по улицам, окликая его и высвистывая.
Домой возвращались торопясь — почти уверенные, что навстречу бросится с крыльца наш мохнатый толстячок, примется бодать в ноги, потешно подскакивать и словно бы вопрошать с укоризной: „Куда ж вы подевались? Я прибежал, а дверь закрыта…“.
Но никто не бросился нам навстречу.
Тяжелый был вечер, тяжелая ночь. Будто покойник в доме.
То и дело выходили на крыльцо. Слушали, всматривались в темноту. С каждым часом все яснее становилось: мы Федьку потеряли.
Собачья свадьба закатилась, наверное, куда-нибудь на самый край поселка. Может быть, даже за железную дорогу. Ну, а там — или Федьке самому надоело, или его пугнули взрослые псы, когда он сдуру сунулся к невесте, и он от кавалькады отстал.
Случилось это, наверное, светлым еще днем. Поэтому-то Федька и не бросился домой сразу, а решил по обыкновению еще побродить маленько… А когда стало смеркаться, на земле лежал новый снег, следы запорошило, и где искать свой дом, Федька определить уже не смог.
„Утром пойдем по домам!“ — решили мы. Федька наверняка должен был прибиться к жилью. Он ведь не привык без людей.
На следующий день мы обошли все дома, где зимовали люди. Это оказалось совсем не трудно: таких домов в разных концах поселка всего-то было — восемь. И еще в нескольких дачах топились печи, были протоптаны дорожки, у заборов стояли машины. Но это были не „зимники“, а любители отдохнуть в выходной на свежем воздухе.
И тут Федьки не было. И тут Федьку никто не видел.
Мы по-прежнему отказывались думать, что Федька попал к шкуродерам. Менее других нас ранила такая версия Федькиного исчезновения: заблудился, прибился к дому, где веселилась городская компания, а в воскресенье утром, когда горожане рассаживались по машинам, чтобы ехать домой, кто-нибудь из них спьяну позвал Федьку с собой. А он, дуралей, конечно же, пошел…
Такая картина мучила нас меньше других. И мы сделали вид, что верим в нее. Пусть все было именно так!
Но мы еще очень долго, вопреки всякому здравому смыслу, ждали его.
Больно мне было глядеть на жену. Она больше всех любила Федьку. Наверное, потому, что он был совсем еще ребенок, а она — через полтора месяца — должна была стать матерью.
Она много плакала по Федьке. Джека с Братишкой то всерьез попрекала: „Где Федька? Где вы его потеряли?“, то гладила по головам и просила: „Вы-то хоть, дурачки, будьте поосторожнее!“.
Мы оборонились от нашей прежней жизни в этом глухом поселке еще и потому, что очень нам хотелось оберечь наше еще не родившееся дитя от нервозности, бестолочи, злой суеты города. Они, как зараза, неминуемо проникали бы в него через кровь матери, останься мы в Москве.
Мы хотели, чтобы хоть в начале жизни — а он уже жил! — осеняла его, пусть и недолго, великая тишь и великая гармония Природы, которых, возможно, уже и в помине не будет, когда он повзрослеет. И мы были счастливы, что это нам удается. Он жил под сердцем матери тихонько и благодарно. А когда пришла пора ворочаться и кувыркаться, делал это деликатно и осторожно, словно боялся доставить боль.
Но, видно, не в наших силах было оберечь его. Начались беды с собаками — взволновался и он. Стал биться неожиданно зло, словно в обиде на нас. Словно в обиде — за нас.
А Джек с Братишкой поначалу довольно равнодушно отнеслись к пропаже Федьки.
Мы тревожились: „Где Федька? Ищите Федьку! Где вы его потеряли?“ Тогда забеспокоились и они. Честно говоря, я очень и очень надеялся на них…
Несколько раз после наших „ищите!“ они куда-то срывались. Может, навещали какие-то свои „притоны“? Может, справки наводили? Слухи собирали?.. Возвращались с недоумением на мордах: „Нет нигде вашего Федьки! Как в воду канул!“.
Им-то, конечно, что бегал Федька, что пропал Федька — было все едино. Но они видели, что мы переживаем из-за пропавшего щенка, и вели себя соответственно. Чересчур буйных игр не устраивали. С сочувствующей миной на мордах то и дело лезли ласкаться. На удивление послушны стали. Далеко от дома почти не убегали.
Мы, разумеется, не сидели целыми днями пригорюнившись. Жили как жили. Примирились — что уж тут поделаешь? — с тем, что Федьки уже никогда не будет.
Но обида — как тонкая горькая трещина — прошла сквозь все, чем мы жили здесь, на что смотрели. И, когда мы вовсе даже и не думали о Федьке, обида эта звучала. Она и до сих пор звучит, если прислушаться.
Однажды — дело было под вечер — я сказал жене:
— Взгляни, Джек, по-моему, заболел.
Джек действительно был странен в тот вечер. Не в себе.
Беспокойно вертелся возле крыльца в ожидании кормежки, жалобно поскуливал, а сам то и дело нетерпеливо поглядывал за забор, будто кто-то ждал его там.
Было впечатление, что он с превеликим трудом сдерживается, чтобы не бросить все и не улепетнуть по загадочному своему делу, и единственное, что удерживает его, — это миска похлебки, которая ни в какое сравнение, ни с какими делами, конечно же, идти не могла.
Он прямо-таки изнемогал от этого своего болезненного возбуждения.
— Джек! У тебя болит что-нибудь?
В ответ он проскулил что-то жалобное. Облизал мне руку — торопливо, преданно, будто хотел что-то сказать.
Странно, хвост у него был поджат.
Даже Братишка слегка встревожился, глядя на брата. Подошел. Обнюхал внимательно и зорко. С рассеянной приветливостью Джек лизнул Братишку и снова стал будоражиться в этой непонятной своей лихорадке.
Болен он не был, конечно. Больные собаки с таким аппетитом не едят. Миску он очистил, как и всегда, за считанные секунды. После этого он обычно дожидался, когда доест Братишка, чтобы вылизать и его миску. Такой у них был ритуал. Братишка, соответственно, интересовался, не осталось ли чего в плошке Джека.
Однако в тот вечер Джек, проглотив свою порцию, тотчас бросился к калитке. Ему еще кость полагалась. Но он даже не обернулся на наши призывы. Должно быть, и в самом деле важнющие дела его ждали. Какие?..
Братишка долгим задумчивым взглядом посмотрел Джеку вслед. Однако за ним, к нашему удивлению, не побежал.
Ночевать Джек не вернулся. Не появился он и наутро.
Удивительно, но мы не особенно-то и встревожились. В какую-то высшую справедливость верили, что ли? Чересчур уж жестоко, непомерно зло повела бы себя судьба, нанеси она (сразу же после пропажи Федьки) еще один, такой же удар. Так мы полагали, наивные люди.
Потом-то мы вспомнили, конечно, и про ворота, которые следует распахивать настежь, ежели в дом пришло несчастье. И про то, что по какой-то иезуитски вывихнутой, пыточной логике жизни беда никогда не ходит одна. Но это мы потом вспомнили.
А когда в то утро Джек не явился, мы скорее удивились, чем переполошились. И почему-то (должно быть, вспомнив недавнюю свадебную кавалькаду в нашем саду) необыкновенно дружно решили, что Джек где-то закрутил любовь. „Ты только вспомни! — говорили мы друг другу. — Он ведь точно был похож на влюбленного, который опаздывает на свидание“.
Но в тот же день, идя на станцию за молоком, я вдруг заметил: что-то напряженно высматриваю в железнодорожном кювете. Джека, конечно, высматриваю! Потому что в глубине-то души, на самом ее донышке, уже жила во мне заунывная уверенность: Джека мы уберечь не смогли.
И еще на одном, очень странном чувстве поймал я себя: мне было бы много легче, если бы Джек именно под колесами поезда погиб, а не от рук какого-нибудь гада-шкуродера.
Первым забеспокоился Братишка.