Я выдвинула ящики. Стоя на коленях перед бюро, достала папки и документы и, вопреки здравому смыслу, все просмотрела, заложив за уши пряди падающих волос.
Ведь понятно было, что ответ на вопрос "Где и откуда берет начало мое счастье?" никак не мог быть найден среди этих документов - все они относились к периоду после пожара. Два года назад на шкуру возле очага упала горящая спиртовка, и я должна признаться, что в буйстве огня, которое началось сразу вслед за тем, было даже что-то величественное. Надо же! Именно я, такая забывчивая, лишилась важных для меня фотографий, дневников и с детства сберегаемой коллекции марок. Я зажгла ночник и стала смотреть на протокол заседания преподавательской группы. События моей жизни теперь хранились не иначе, как в потаенных глубинах памяти.
Когда я родилась - в 1945 году, - мои родители были уже не так молоды. У обоих были седые волосы и молчаливый, необыкновенно мягкий характер, и можно бесконечно задавать себе вопрос, за что им на долю выпало такое, почему в один из тех редких случаев, когда они вместе поехали в отпуск, августовской ночью возле Карловаца, в Югославии, навстречу им из-за поворота выскочил туристический автобус. Мы с братом переехали жить к тете, эта женщина с годами только молодела, носила цветастые юбки, курила турецкую трубку и, словно предвосхищая широту взглядов более поздних времен, ни в чем нас не ограничивала. Когда мы выросли, мой брат занялся трамповым судоходством, я же, став студенткой Лейденского университета, снимала комнату в общежитии для девушек. Худая, застенчивая, с черными волосами, наполовину спадающими на лицо, наполовину закрывающими обтянутые черным свитерком плечи - такой я предстала в лекционных аудиториях и на набережных каналов. При всем при том у меня случались романы. Юноши чувствительные и пронырливые, нетерпеливые и гордые искали прохлады моего внимания и тепла моего тела. Так и продолжалось, пока в двадцать шесть лет я не получила учительское назначение на окраине провинции в Гойланде.
Зевая, я поднялась на ноги. Мне сводило скулы от голода. Из паутины событий моей жизни, из этой исходной материи, сквозь которую то в одном, то в другом облике проглядывала я сама, сегодня в своем прежнем виде ко мне вернулся один тончайший элемент.
На следующий день я проснулась под настойчиво звучавший в голове аккомпанемент: "Мы купили маленького клоуна. Синего металлического клоуна на самокате. Он катается, если его завести..."
Я отодвинула с лица простыню и посмотрела на будильник. Десять часов, как же долго я спала, начиная с десяти, можно со спокойной совестью звонить кому угодно.
В телефонной книге трижды значилась фамилия Винкелман. Я выбрала последнюю строчку, с начальной буквой имени А. и адресом Эрфгоойерстраат, 18. Раздались гудки. Только, когда я услышала ее голос, я поняла, что мне надо с ней обсудить. С телефонным аппаратом в руке, я босиком расхаживала по комнате.
- Послушай, - сказала я. - Возможно, сохранилась какая-то фотография, снятая, например, ранним июньским утром, на которой изображены мы обе.
Не дождавшись реакции, я не выдержала и стала делиться с ней воспоминанием о праздновании пятилетия Лейденского студенческого корпуса, который остроумно называли Вестиваль из-за обязательного жилета, непременной части костюма его членов. Кульминацией праздника - вспоминала я - был бал в гостинице на море. Собралась тысяча приглашенных, все студенты, в том числе две принцессы Оранские в платьях без бретелек, они были тогда ужасно толстые и далеко не такие элегантные, как сейчас. С наступлением утра многие, в вечерних платьях и смокингах, спустились по лестницам с балкона на пляж: посидеть в этой необычный час на белых пластиковых стульях, разогнать винные пары куда более дурманящим ароматом свежего морского прибоя.
- Всего человек двенадцать, мы уселись спиной к морю, и кто-то один сделал снимок...
На том конце провода наступило молчание. Потом она сказала, как бы процедила сквозь зубы:
- Нет-нет, я не помню такого праздника. - Выдержала небольшую паузу и затем продолжила:
- Я училась в Гааге, в консерватории на площади Корте Бейстенмаркт.
- Ах!... - я кивнула, пораженная и заинтересованная. - На фортепиано? На скрипке?
- На органе.
Тем временем я подошла к окну. Все еще в пижаме, открыла раму и села на подоконник, устремив глаза на бульвар. Он заворачивал и заканчивался шлагбаумами, за которыми где-то вдали скрывалась Дженнифер Винкелман, рассказывающая мне сейчас, в этот самый момент, об органе, что стоял впереди в большом зале консерватории. За ним она могла каждый вечер заниматься.
- ...похожий на орган собора Парижской Богоматери или Реймского собора, у меня было чувство, что это я французская органистка Мари-Клер Ален, заставлявшая дрожать своды...
Ее голос прервался.
-...Заставлявшая дрожать своды... - тихим голосом повторила она.
Окунувшись в хаос разнообразных мыслей, я одевалась. По привычке перед зеркалом тщательно прошлась по волосам щеткой, затем расческой, и в воздухе снова распространился запах парикмахерской.
Я не берусь утверждать, что видела тогда в отражении утренних лучей женщину в здравом уме. Я смотрела на себя не отрываясь в зеркало, и единственная только мысль с усиливающимся беспокойством и страхом овладевала мной: пройдет всего неделя, одна короткая неделя, и она уедет! Ах, ведь каждый из нас, хотя бы раз в жизни сделал открытие, придя к выводу, что какая-то определенная логика происходящего не исключает другую!
Я поспешила сесть за руль. Лучше бы я этого не делала! Миновав шлагбаумы, я увидела, что центр городка обнесен красно-белыми табличками, и на улице Влитлаан яблоку негде упасть из-за припаркованных автомобилей - в этот день работал рынок. Негодуя, я свернула за угол, поехала сквозь толпу людей, похожих на беженцев, они мелькали со своими яблоками, свитерами, старыми журнальными столиками, матрасами, кастрюлями и сковородками. Больше получаса понадобилось мне, чтобы добраться в объезд до окрестностей Эрфгоойерстраат, где я смогла наконец припарковаться, не имея особой надежды на то, что мне повезет.
Конечно же, ее не оказалось дома. Я стояла перед входом и слышала, как умирает где-то в глубине жилища звонок. Не зная, как поступить, я сделала шаг назад и посмотрела вверх. Старинные особняки внутри отлично реконструированы. Я знаю, что трех-четырехкомнатные квартиры имеют роскошные ванные и балконы, выходящие на южную сторону. По утрам, в собственной тени и в тени огромных каштанов, от которых их отделяет лишь узкая полоска тротуара, фронтоны домов выглядят неприветливо. Она жила на втором этаже.
В соседнем доме распахнулось окно. Седой старик в домашней пижаме фиолетового цвета немного погромыхал щеколдой и тихонько окликнул меня.
- Вы пришли к Винкельманам?
- Да.
- Они на базаре.
Я ушла. Оставив машину на прежнем месте, я пошла пешком, потом свернула направо, налево и в мгновение ока оказалась между палатками. Я сразу заметила ее. Маленькая, светловолосая, слегка подпрыгивающей походкой она шла в мою сторону в толпе других покупателей, двигавшихся вдоль выставленного изобилия рыбы, раков и съедобных моллюсков, в веселом расположении духа и, как всегда, за руку со своей дочерью.
Я остановилась. Расплылась в улыбке. Полностью уверенная в своем праве. Но что вдруг произошло? Когда она сообразила, что на ее пути возникло препятствие, и подняла глаза - я заметила: и меня узнала, открыла рот, сделала глубокий вдох, словно собиралась крикнуть и вдруг резко развернулась вместе с дочкой и со всеми своими покупками. Прошло несколько секунд, прежде чем я поняла, что значит ее удаляющаяся спина. Я двинулась следом за ней.
Она покупала яблоки, вафли со сладкой начинкой, детские тапочки... Она абсолютно никуда не спешила, и мое присутствие, всего в десяти метрах поодаль, ее ничуть не подгоняло, она брала в руки тапочки, осматривала их подошвы, наклонялась, давая ребенку пальчиком потрогать голубые помпончики, платила деньги, в то время как я не сводила с нее внимательного взгляда. Ах! Кто знает, может быть, она уже совладала с приступом раздражения и наконец поняла, что все в порядке, что намерения у меня самые добрые, кто знает, может, ей даже нравилась та незримая ниточка, длиной в десять метров, которая протянулась через разделявшую нас пропасть. Я решилась на следующую импровизацию. Сама купила детские тапочки, а потом еще виноград, сыр, орехи... глядя на те же самые весы, я кивала и перебрасывалась шуточками с теми же самыми продавцами, что и она. Мы завершили свой рейд возле последних рыночных прилавков. С неутихающей силой бьющий фонтан, стоянка велосипедов и кафе, где один раз в неделю сдвигают столы и приносят дополнительные стулья. В нем она и исчезла вместе с ребенком, проскользнув в дверь, которую один раз в неделю оставляют на целый день открытой.
Я заказала кофе и удивленно огляделась по сторонам. Куда они подевались? В кафе было полно публики, по большей части мамы с детьми, крупные, волевые мамаши, они сидели, разговаривая и смеясь, довольные своими покупками, заказав для детей по куску яблочного торта. Сквозь ресницы я рассматривала эти бессмертные типажи мамаш и мучалась вопросом, куда делись те двое.
Дверь туалета отворилась. Появилась Дженнифер Винкелман вместе с маленькой девочкой. Оглядевшись вокруг, она меня сразу заметила, но не поздоровалась и не улыбнулась. Она усадила ребенка за стойкой бара на высокий стул и наклонилась вперед, показывая на витрину с тортами слева от себя. Я до сих пор не могу сказать точно, что вдруг нашло на меня в ту минуту. Я смотрела на жующего и пьющего ребенка, на курточку и затылок с красивыми длинными волосами, забранными в хвост, и чувствовала поднимающуюся волну такого яростного отвращения, что у меня засосало под ложечкой. Не помню, но возможно, я даже опрокинула свой кофе.
"Дженнифер! - писала я в тот же день. - Если ты думаешь, что мы чужие, ты очень сильно ошибаешься. Разве мне не знакомо здание на Корте Бейстенмаркт, с его залом, сводчатыми окнами и органом? Вечер за вечером ты сидела там на деревянной скамейке, стараясь удержать равновесие, твои пальцы были на клавиатуре, ноги - на педали. Да, именно тогда, когда ты старалась не потерять равновесие, когда глаза твои не отрываясь смотрели на ярко освещенные черные ноты, на знаки пауз и тактовые черты, твоя территория расширялась до чудовищных размеров! Разве мне не знаком собор Парижской Богоматери, Реймский собор и знаменитая органистка Мари-Клер Ален? Я рассказала тебе, что присутствовала на балу на море в вечернем платье цвета слоновой кости, из тафты. Теперь мне вспомнилось кое-что еще. Я была совсем маленькая, мои родители были еще живы, и однажды летом у наших соседей гостила девочка со сломанной ногой. Девочка все время лежала в саду, на диване, застланном белыми простынями, края которых спускались до самой травы. Я каждый день ходила к ней, зачарованная всей этой сверкающей на солнце белизной, необычностью этой девочки, отмытой до блеска и избалованной, из-за этой ее болезни. Светлые косы, блокнот для набросков с ослепительными страницами, который она держала на коленях, и вдруг такое: толстая гипсовая нога, которую однажды, в своей необузданной ревности и любви, я пнула что было силы. Ты начала как идиотка вопить.
Когда во вторник по-прежнему не было ни ответа ни привета, я снова подошла к телефону. Я столкнулась с неразрешимой загадкой. Я же вовремя опустила письмо в почтовый ящик, подчеркнув свое имя и обведя свой номер телефона, почему же она молчала? Прошло немало времени, прежде чем на том конце взяли трубку. Я нетерпеливо притоптывала ногой по полу и физически чувствовала, как зовет ее мой звонок.
И действительно, сигнал был услышан. Какое-то эхо, молчание и наконец, вся похолодев, я услышала незнакомый голос!
- Алло?
Вначале я даже ничего не смогла ответить. Низкий любезный мужской голос озадачил меня.
- Я звоню Дженнифер Винкелман, - вымолвила я.
- Ее нет.
- Как так нет? - Я не сдержалась.
- Она ушла в турагентство... - Голос был исключительно доброжелательный. Может быть, она вам перезвонит?
Вероятно, меня больше всего поразил иностранный акцент, с которым говорил этот человек. Кто это, кто это мог быть? Не ее муж, уж точно, не этот таинственный дирижер из Лондона. Диковинные, ни на что не похожие модуляции голоса этого человека давали ощущение, что я сейчас говорю с необыкновенно добрым и беззащитным существом. Я запросто сообщила ему, что Дженнифер Винкелман знаю с детства и что какое-то общее воспоминание хранится в моем сознании, но оно скрыто где-то очень глубоко в моих самых сокровенных мечтах, красивое, круглое и свежее как пузырек воздуха.
- У вас есть под рукой ручка? - наконец решительно спросила я.
Тщательно по буквам я продиктовала свое имя. Он каждую повторял за мной. Ну, конечно же, она должна мне перезвонить, самое позднее сегодня вечером.
Красные машины. Одетые в синее и желтое дети. Фиолетовые осенние астры. Я побродила по улицам и вскоре очутилась неподалеку от ее квартиры. На тротуаре спала собака. Проезжающий мимо на велосипеде подросток выкрикнул грубое ругательство. Я сделала вдох, не особенно огорчившись. Моим настроением владела беззаботность, которая охватывает, когда ты знаешь: что бы ни происходило в жизни, это касается только тебя одной. А кого же еще? В самом деле это не повод для печали. С какой стати? Когда я подходила к ее дому, я заметила, что входная дверь приоткрыта. Меня это не удивило, скорее я усмотрела в этом хороший знак. Случайностью это быть не может, с благодарностью подумала я, пускай мой телефон опять целый день молчит, зато дверь ее дома для меня широко открыта. Я чуть-чуть толкнула дверь из лакированного дерева и вошла в вестибюль.
Вообще-то мысль о том, чтобы переступить порог чужого жилища, всегда вызывала у меня отвращение. Столкновение с тебе не принадлежащими вещами ковровая дорожка, шкаф со счетчиком внутри - мне всячески претит, выбранный цвет дерева никогда не нравится, а вдыхать чужие затхлые или прогорклые запахи представляется мне откровенной непристойностью. Но на этот раз у меня ничто не вызывало раздражения. Я вступила в сумеречную пустоту лестничного проема так, словно была в этом доме своим человеком, и уже через несколько секунд перешагнула, ничуть не смущаясь, порог гостиной, да-да, дверь в квартиру тоже была открыта, и вскоре я поняла почему: там паковали и выносили вещи, спускали вниз чемоданы.
Судя по всему, я застала момент передышки. Воздушным шаром в воздухе повисла тишина. Посреди комнаты стоял мужчина, я сразу поняла, что это мой телефонный собеседник, крепкого сложения, с темными волосами и кудрявыми бакенбардами. Он смотрел на меня без тени удивления, но в то же время ничего не говоря. Я отвела глаза. Оглядевшись, я увидела чемоданы, коробки, выдвинутые из шкафов ящики и почти замаскированную всем этим, лежавшую на диване под окнами Дженнифер Винкелман. Глаза закрыты, одно бедро выдается вперед, ее поза не оставляла никаких сомнений - она спала. Затем я заметила ее ребенка, девочку. Она стояла на пороге соседней комнаты в старомодном взрослом платье со скошенным подолом и не мигая смотрела на меня.
Вот и все. Три человека, из которых один спал, а двое молча смотрели на меня. Больше ничего не было, не считая мебели, картин, фотографий, пальто, зеркала, чайного прибора, тапочек, выглаженной и сложенной одежды, бумаги, газет, сумки со сломанной удочкой, очков на шнурке... предметов, которые мне один за другим попадались на глаза, нарушая тем самым неподвижность представшей моим глазам живой картины. Ее откровенная домашность (я оценила это, еще стоя на пороге) меня ни секунды не удручала.
Диван заскрипел. Послышался вздох. Она поднялась, прижимая руку ко лбу.