— А у тебя есть инструменты?
— Нет. Я их слюной мою.
— Слюной?
— Да. Кладу в рот, сплевываю глину, а когда достаю, они уже прозрачные!
— А почему в рот?
— Чтоб руки были свободны. И чтоб не потерять. Когда я плыву…
— Ты сейчас плаваешь? В озерах?
— Да.
— А не холодно?
— Я уже привык.
— Понимаю… А для чего ты их обсасываешь?
— Тогда сразу видна структура. Видишь, какой он чистый, и сердце радуется.
— А потом ты что с ними делаешь?
— Раздаю.
Я почувствовал, что это уже готовый рассказ. Поэт в Америке. Лышега только что подарил мне сюжет. И образ, который может перерасти в символ. Мир хотел превратить его в червя и загнал в подполье. Но любовь к прекрасному спасла поэта. Теперь мир вынул его из нищеты и поместил в благополучие. От такой смены у него случился сдвиг и наружу вылезли припрятанные до поры желания, грехи и страхи.
Надо ему время от времени позванивать, ставить в неожиданные ситуации и все записывать. А потом обобщить находки и изменить имя. Иначе не вывернешься.
Второй раз я «дернул» Лышегу в феврале, как раз во время снегопадов. Густым голосом служаки-полицейского из края, где процветают кактусы, а в ответ на любую шутку стреляют без предупреждения, я спросил:
— Мистер Лышига?
(Мол, меня зовут Так-и-так. Я — полицейский участка номер такой-то. По имеющейся у нас информации вчера вы, незаконно паркуясь у кафедры восточнославянских языков, ударили и повредили белую легковую машину марки «мерседес» девяносто восьмого года выпуска. У нас есть свидетели, которые все видели и записали ваш номер. Владелица «мерседеса» сразу обратилась в полицию и к своему адвокату. Адвокат связался со страховой компанией, деканом факультета, который вас сюда пригласил, с Фулбрайтовской комиссией и с посольством страны, из которой вы к нам приехали. У нас всюду компьютеры. Поэтому, если вы захотите сделать признание, помните, что все, что вы скажете, будет использовано в суде против вас.)
— Алло! — Чтоб убедиться, что Лышегу не хватила кондрашка, я добавил специй в голос и спросил: — Мистер Лышига… Вы еще там?.. Сэр? Вы меня слышите?
— Йес, — отзывается Лышега синими от испуга губами. — Бат…
— Сэр?
— Это какая-то ошибка. У меня нет машины!
— Неужели? Тогда чей же это «форд-эскорт» темно-синего цвета восемьдесят четвертого года с номером…?
— Я не знаю! У меня нет прав! Я не умею водить машину!
— Не умеете водить машину?
— Нет!
— Тогда назовите, пожалуйста, свое имя и фамилию. Медленно и по буквам.
Лышега называет.
— Дата и место рождения?
Лышега не сопротивляется.
— Номер вашей социальной страховки?
Лышега говорит номер.
Полицейскому этого мало. Он хочет знать, в каком банке поэт хранит деньги, потом номер его кредитной карты и срок ее действия.
Лышега сообщает все названия и цифры.
— Девичья фамилия вашей матери?
Лышега говорит фамилию.
— Не понимаю. По буквам!
Лышега так декламирует буквы, что из него течет сыворотка.
Этого я уже не могу выдержать, спрыгиваю на родной язык и говорю, что я понимаю «подставить щеку», но не до такой же степени! Ты, говорю, не обязан давать им никакой информации о себе!
Мой совет с бульканьем тонет в напряженной прозрачной тишине. Видно, как центы капают в счетчик телефонной компании.
— Ну ты… — Избавившись от петли на шее, Лышега, на всякий случай, не торопится дышать. Но жизнь берет свое. По тому, как он сопит, чувствуется, что губы его вновь обретают естественный цвет.
Я доволен, что шутка удалась, и спрашиваю у поэта, как ему пенсильванская зима и как он борется со стихией.
— Я с ней не борюсь, — сопит Лышега.
— Я понимаю. Конечно. А чем ты вообще занимаешься? Кончил осматриваться?
— В процессе.
— Все еще купаешься?
— Да.
— Молодец! А что еще делаешь?