Во второй половине дня пожаловала Екатерина Вторая в сопровождении графа Орлова.
Лажечников предложил монархине устроиться поудобнее на диване, а сам в окружении слуг, из которых один снабжен был турецким барабаном, другой – тамтамом, вывел на показ, как он выразился, «укрощенную обезьяну».
– Взгляните, пожалуйста, на этот экземпляр злобной, высокомерной и лживой породы, – с пафосом произнес он, – весьма схожий с нашими сегодняшними учеными, ваше величество, обузданный мной за двадцать четыре часа, выдрессированный и совершенно покорившийся моей воле.
Дидро внутри весь кипел от негодования.
– Ну, Жак, – продолжал Лажечников, – покажи-ка нам свое искусство.
Он вытянул палку.
– Гоп!
Обезьяна грациозно прыгала все выше и выше.
– Браво! Браво! – воскликнула Екатерина Вторая и захлопала в ладоши.
– В самом деле поразительно, – присовокупила она спустя некоторое время.
– А теперь подай их величеству стакан воды, – приказал Лажечников.
Из графина, приготовленного на боковом столике, обезьяна налила в стакан воды и протянула Екатерине Второй. Момент, когда императрица брала его и расстояние между ними сократилось до минимума, показался обезьяне наиболее удобным случаем, чтобы вырваться из лап своего мучителя. Она внезапно бросилась к ногам императрицы и закричала:
– Спасите меня, ваше величество, я Дидро!
Однако из всего испуганного ее крика Екатерина Вторая успела расслышать едва ли несколько звуков, ибо Лажечников предусмотрел подобный поворот событий, и, как только Дидро упал перед Екатериной, его люди оглушительно заиграли янычарскую[22] музыку, которая поглотила все его дальнейшие слова. Одновременно другие слуги схватили несчастного философа под микитки и выволокли вон.
Как только с этим было покончено, музыка смолкла.
– Ваше величество, – проговорил Лажечников, извиняющимся тоном обращаясь к императрице, которая заткнула уши руками, – простите великодушно, что мне пришлось прибегнуть к такому сильнодействующему средству, но это единственное, что во время приступов бешенства может утихомирить, устрашить и одолеть это злое животное.
– Но ведь еще давеча животное казалось таким спокойным, таким ручным? – с некоторым недоумением высказался Орлов.
– Именно это и является самым опасным в его натуре: это коварство, это иезуитское лицемерие, хотел бы сказать я. С этой породой обезьян никогда нельзя быть уверенным в том, что она не задушит или, по крайней мере, серьезно тебя не поранит.
– Стало быть, вы не считаете возможным, профессор, – молвила императрица, – что эту обезьяну можно будет когда-нибудь без опасения держать в комнате?
– Исключено, – заверил Лажечников, – я б ни за что не решился.
– Что же тогда прикажете с ней делать? – подумала вслух Екатерина.
– Это, во всяком случае, экземпляр редкий, – ответил Лажечников, – я попросил бы поэтому отдать ее мне для музея.
– Вы хотите убить ее?
– Я хочу изготовить из нее чучело, ваше величество, – сказал Лажечников, – совершенно послушной сделать ее все равно не представляется возможным.
– Итак, вы хотите, чтобы я подписала ей смертный приговор?
– Нет, ваше величество, просто подарите ее музею.
– Ну, хорошо, дорогой Лажечников, – решила императрица, – я отдаю вам обезьяну в подарок.
– Мне, ваше величество? – воскликнул Лажечников, залившись румянцем от удовольствия.
– Да, вам. А что в этом особенного?
– Стало быть, обезьяна принадлежит мне, одному мне?
– Разумеется.
– Граф Орлов, вы свидетель, – проговорил Лажечников нетерпеливо.
– К чему эти церемонии, профессор, – сказала императрица, уже направляясь к выходу.
– Ваше величество, вы дали мне слово, – воскликнул Лажечников, – что обезьяна – моя. Я незамедлительно приступаю к изготовлению чучела.
Лажечников вполне серьезно задумал сделать чучело из своего несчастного соперника. В нем не было и следа сомнения или жалости. Несмотря на весь лоск и шик, усвоенные им, он все же оставался варваром и жил в ту эпоху, когда даже в просвещенных странах каждый божий день можно было увидеть, как людей подвергают самым зверским пыткам и казням, жил в стране, где прозябали холопы, с которыми обращались как со скотиной, и где человеческая жизнь не стоила ни гроша.
Ему мало было просто убить противника.
Как служители правосудия той поры выкручивали конечности и разрывали тело своего обвиняемого, прежде чем передать его палачу, а тот, в свою очередь, волок свою жертву на коровьей шкуре к эшафоту и там часами истязал колесованием, прежде чем нанести ей последний удар, прекращающий страдания. Точно так же и Лажечников подготавливался обстоятельно и с наслаждением растерзать несчастного философа. После того, как он распорядился устроить себе в лаборатории лукуллов[23] пир, он расположился там со всеми удобствами, быстро облачился в турецкие мягкие туфли и роскошную просторную домашнюю шубу и лишь затем приказал принести обезьяну.
Шестеро слуг принесли Дидро, тщетно пытающегося отбиться от них, в лабораторию и крепко привязали его к анатомическому столу за руки и за ноги.
Лажечников меж тем хладнокровно смаковал паштеты.
Слуги удалились.
– Вы собираетесь истязать меня, господин Лажечников? – начал было Дидро.
– Нет, – возразил тот с дьявольской ухмылкой, – я, сударь, сделаю из вас чучело.
– Чучело?! – заорал Дидро.
– Да, чучело для своего музея, если вы ничего не имеете против.
– Вы, верно, шутите?
– Нисколько, я говорю вполне серьезно.
– Вы с ума сошли?
– Это вы с ума сошли, – возразил Лажечников, небольшими глотками отпивая из бокала вино, – когда давеча нанесли мне оскорбление.
– За это я был вами достаточно унижен.