Куда ему столько, требуху набивает, того и гляди лопнет. Пузырь! Скользкая, мерзкая рожа. Каждый день в одно и то же время он появляется в кафе-. Ноздри расширяются, губами, как мерин, трясет. Он заказывает одно первое, два вторых и три стакана компота с ватрушками. Когда протягивает кассирше деньги, то шевелит пальцами, как будто ощупывает ткань. Она тоже определяет деньги на ощупь, вслепую.
Невозможно больше терпеть. Зачем мне этот боров? Вот подскочу к селедочного цвета девушке и прикажу. «Закажи‑ка мне, милашка, шницель». Нет, надо все‑таки иметь выдержку. Я не смогу это сделать небрежно, как бы
состроить хохму. «Закажите, милашка, шницель!» Лучше всего с нахальной рожей. И все‑таки глаза выдадут, и я не сдержусь, вцеплюсь в этот шницель, как голодная дворняга.
Человек — все же неразумное существо, даже если он перечитает всего Достоевского.
Допустим, что селедка заказала шницель. Я проглочу милостыню и тут же от стыда провалюсь.
И зачем я только зашел в это кафе? Все считаю, что запахи имеют материю, нанюхаюсь частичек, распыленных в воздухе, и перестанет в желудке сосать. Утверждают, что сосет только первые три дня, а потом наступает апатия, сохнут железы, и ты презираешь жующих. Хмм! Презрение, оно и сейчас есть, к этому вот бор — борову. Но туг, в «Сирени» можно еще выдержать, посидеть в уголке, поволноваться и с раздираемыми горькой слюной челюстями вырваться на волю. А проходить мимо булочной нет никакого терпежа. Уже за несколько метров, на перекрестке, в нос ударяет запахом кофе и поджаристой корочки. Как бы ни старался я пройти по касательной к хлебобулочной, меня тут же разворачивает и толкает в людской поток с булками, батонами, сайками, кренделями — в одну огромную, недосягаемую булку. Да, я — пес. Я остро чую любой запах и без размышления реагирую на запахи. И, видимо, я обладаю нравом не ирландского сеттера или английского бульдога, а характером презренной, даже без сержантских лычек, дворняжки.
Еще мгновение, и я ринусь к обжоре, притяну к себе его второй бифштекс с яйцом — увеличенной янтарной каплей. Хотя есть выход. Эта возможность давно подзуживает. А почему бы и нет?! Побегу к телефону — автомату и наберу номер. Пусть мадам Брайловская унижает меня, сколько ей влезет. Ведь я ее обожаю. Пусть, пусть! А в глазах уже живая фата — моргана: всколыхнулись рубиново — красные, с матовыми прожилками ломтики ветчины. Гляди, гляди, моя любимая мадам, как я врежусь зубами в бутерброд, как я утробно заурчу. Зачем жевать? Лишь бы побольше напихать в свое нутро этой забивающей все мысли в голове, бульдозером крушащей этой… о — о-о!
И вот я уже наяву у мадам Брайловской. Ее муж, коммерсант, в дальних странствиях. Мадам заспана, но от этого не менее элех’антна. Она понимает, что я голоден, но, увы, мы долго толчемся в широкой, как палуба, прихожей. Наконец, я сам смелею и прорываюсь на камбуз… Мадам — 3 Заказ 54 следом. Она достала из навесного шкафа …пачку сигарет, долго расколупывает ее. Наконец распечатала. Нехотя, вроде размышляет: курить — не курить, вынимает сигаретку. Так она дразнит.
Я люблю мадам, но все же больше подвержен инстинктам и сейчас не могу любоваться статью пантеры, склоненной головкой, прямыми, шелковистыми (бррр, какой бульварный примитив) волосами и ироническим взглядом.
Мадам изучает мое лицо. У меня вот — вот начнет дергаться щека. Это из‑за неуверенности.
После того, как мадам с удовольствием оглядела мое голодное лицо и затертый, застиранный ворот рубахи, она сделалась печальной и картинно выпустила струю дыма:
— Сижу, с утра не жрамши. Вчера у меня был бедлам- чик, всю поскребли. Мне кажется, что обжоры далее вилки поглотали. Теперь тю — тю, ни выпить, ни закусить. Разве, разве?..
Я унимаю дрожь.
— Разве …пачка лимонного печенья… но это ведь все равно, что вилки есть… Сейчас я чаёк разогрею.
Мадам Брайловская ищет спички. Коробок оказывается у нее в кармане пахнущего пудрой халата. Прикуривала ведь. Злодейский чайник долго не подавал признаков жизни.
Хрустнула пергаментная оболочка. Печенье освежевано, и я не замечаю уже ничего на свете, разве вот эти белые пятна рук мадам Брайловской. Пятна разливают по чашкам чайную жидкость. Я набиваю себе рот сухими пластинками. Я давлюсь песочной массой, крошевом этим, вот — вот по щекам потекуг слезы. Но, молодец, сдерживаю желание освобожденно заплакать.
Когда заканчивается пачка, я перевожу свой взгляд на лицо мадам Брайловской. И замечаю, что это не я наелся, а пантера насытилась.
И тогда мадам посылает бронебойный снаряд:
— Саша — Сашенька, — радостно восклицает она. И тут же меняет тембр на сокрушенный, — прости меня, Бога ради, прости глупую, я совсем склеротичка, забыла про… забыла, про… ветчину!
Слово выговорено по слогам, с придыхом.
И мадам спешно распахивает холодильник. Все же, когда мадам будет моей, я отомщу ей за изощренный садизм. А сейчас я пока слабовольный человек, наливаю себе другую чашку чаю и с новой силой давлюсь ветчиной.
На втором бутерброде ко мне возвращается затуманенный рассудок, и я степенно пережевываю пищу, я даже связно отвечаю на вопросы мадам Брайловской.
Она сообщает о том, что сейчас должны подъехать Боря с Мишей:
— Вот хорошо, что ты объявился… И мы вчетвером, все (!) махнем на Косу. Хоть там от грешной суеты!
Боря и Миша. В неглубокую старину таких людей называли альфонсами, мужчинами — проститутками.
Борис — обладатель смазливой, даже можно сказать, женской внешности. Наверное, ему в самую последнюю минуту приклеили пол. Борис «заводил», заинтересовывал скучающих женщин пренебрежительным к ним отношением. А уж если говорить точнее, то не пренебрежительным, он относился к женщинам, как к детям. У них, мол, свои простительные шалости. И женщинам нравился не физический акт любви с Борисом, хотя и это тоже шло в зачет, а сам акт «совращения» Печорина нашего времени. Конечно, потом сорокалетняя матрона расплачивается каким‑нибудь презентом. Подарок — глупое слово, напоминает взятку. Презент: авторучка с золотым иностранным пером, запонки, дорогой одеколон. Но уже на первом этапе проституирования Борис поставил дело примитивно просто. Он глядел на потребительницу утех наглым взглядом и твердо отрубал цифру: «Двадцать!.. Тридцать!..» Долларов, естественно. По — своему Борис был справедливым альфонсом. Если женщина ему нравилась, а было дело, совсем ничего не брал, а только снисходительно щурился.
Гораздо примитивнее — Миша, помесь коня и цыгана. Откуда в нем — цыган? Мать Михаила работала в парфюмерном отделе универмага, была она яркой блондинкой с прической — пирамидой из колесиков.
А Миша — черняв, импульсивен, бряцал на гитаре, пел, как и положено, с грудным надрывом. Он обладал спортивной фигурой и, как некоторые спортсмены, был глуповат.
Вороной Миша продавался всем женщинам без разбора, брал у них любые деньги и подарки. Пока никто не пробовал расплачиваться с ним шпильками, Миша и их бы брал. Непонятно, кем считался я в этой люмпен — компании? Я— дохлый студент с цыплячьей шеей и своей позорной любовью к мадам Брайловской? Я любил мадам за то, что она не имеет никаких суставов, пахнет джунглями, которых я никогда не видел. Любил за то, что она красиво курит и красиво откидывает голову, за ее презрительные зрачки, за ее нелюбовь к лю — у-у — удям, к альтруизму, коммунизму, прочим измам.
Я любил мадам за то, что она над всеми ставит опыты. Может, она единственная последовательная ученица мистера Павлова, чью жилистую теорию переработал в своей голове инквизитор Иосиф? Зажигается лампочка, выделяется слюна, выдается кусочек мяса.
А может быть, мадам Брайловской я был нужен затем, чтобы сочинять стихи. Я — мейтерзингер! Я это делал с превеликой охотой, не проституировал, но все же зарабатывал на рифмах по десять, а то и по пятнадцать рубчиков.
Мадам часто так делала. Хлопала себя по сочной голени, как бы приглашая: «Давай, дружок, полаем при луне».
И я читал, не думая о кошельке из крокодиловой кожи, в котором разминает свои шустрые ножки десяточка.
Я был благодарен мадам Брайловской за то, что она не растирала меня прилюдно. А альфонсов своих, Мишу и Бориса, она частенько припозоривала в ресторанах. Однажды заставила нарцисса — Бориса подойти к ресторанным лабухам, выпросить у них микрофон и засвидетельствовать свою любовь к мадам. Я видел, как тяжело поднимал свои «саламандровые» туфли Борис, как земное притяжение не пускало его к эстраде. Но там бледнолицый брат мой преодолел себя и уже с саркастическим выражением, так легче, продекламировал любовь к мадам.
Помню, как в том же кабаке мадам хлестала по цыганским щекам Михаила, а он только втягивал голову в плечи и что‑то ржал извиняющееся: «Побойся Бога, люди кругом!» Мадам не страшилась ни Бога, ни черта, ни людской хвалы, ни морской волны. Она тут же выпростала из кошелька денежную бумажку и небрежно сунула ее в зубы Михаилу. Он накачался тогда крепко и уже пьяный в дуп- лягу пытался дерзить мадам Брайловской, но мадам добродушно толкала его потный лоб, как бы включая своего любовника на здравомыслие.
Вот так. А сейчас мадам похлопала себя по голени: «Давай полаем в тишине».
И я, довольный, сытый, пьяный от чая и ветчины, взвыл, покатился поэтическим аллюром: «Сладко, если лишь кисть обнаженная здесь притихла, у чутких ног…» Я все‑таки думаю, что мадам Брайловская не вся состоит из шестидесяти килограммов дикого мяса. Когда я читаю стихи или когда поет Михаил, ее ангел — альфонс, мадам теряет свою звериную суть. Она тогда нежна и задумчива, даже глупа и домовита, как кенгуру. Я не знаю, врала она или нет, что когда‑то и она была девушкой влюбчивой, искренней, пока не влюбилась в учителя физики и он не научил ее закону Ома для участка цепи: сила тока равна напряжению, деленному на сопротивление.
— Дон — дон, — расколотил все дверной звонок. На пороге красовались, как будто только выпущенные из алад- диновой лампы два альфонса. Одеты не по — пляжному, в костюмы.
— Поэты — р-р — романтики! Привет российскому студенчеству, — по — армейски щелкнул начищенными каблуками Борис. Он шутил.
У Михаила в руках тяжелая хозяйственная сумка. Он осторожно опустил ее в углу палубы, распахнул полы серого пиджака и пощелкал розовыми подтяжками. Он отдувался.
Я по — разному относился и к Михаилу, и к Борису. Бывало, что и ненавидел их. Это случалось, когда мадам Брайлов- ская воочию льнула то к одному, то к другому. Я презирал их продажность, но и оправдывал их. Однажды Борис в приливе откровенности продиктовал мне контрольную работу:
— Ты студентик чистенький. Ты, верно, за прости господи нас считаешь? А я вот что скажу. Мы с Михаилом как раз‑то и гуманные человеки. Ты знаешь, как маются женщины оттого, что их засасывает наша чердачная, пыльная реалия? Они хотят ярких шмоток, красивой любви… чтобы фуражка с золотым околышем, чтобы фейхоа пахло, а не нафталином. Ну, а мы — гуманитарии. Мы хоть как‑то развлечем и утолим. Ты знаешь, милостивый государь, что однажды мне пришлось утолять доктора философских наук? Я уже и имя ее забыл. Кто‑то дал мне ее телефон. Так вот она, заикаясь, все‑таки смогла изложить цель, то есть перспективу желаний. Укатили мы ее от ко- лобка — профессора на дачу, на ее дачу. Там я заработал нема — а-алые денежки. А еще она золотыми кольцами кидалась. Смазливая герлз попалась, слезливая, всего меня обмусолила, как будто я учебник хвизики… А ты вот, милостивый государь, хочешь, чтобы я на товарной станции удобрения разгружал? Да мешки тягать с суперфосфатом любая сволочь сообразит, а вот помочь больному обществу, женщине?..
Я прощал Мишке и Борису. И еще я знал, что Мишка вообще — добряк. Иной раз он меня подкармливал. Но у Мишки была своя философия. Он не мог долго жить, работать в одном коллективе, в одной компании. Цыганские гены проявились, ему были интересны только новые люди.
И еще одно. Мне думается, мадам Брайловской они держались не только из‑за содержимого крокодильего кошелька. Она ловко скрутила всех троих правдивым цинизмом.
Мадам Брайловская была удивлена парадным видом своих фаворитов. Она сама всегда одевалась непредсказуемо. Рядилась в монахиню, строгую такую. Однотонная юбка, какая‑нибудь простенькая, без премудростей кофта, снежно — белый воротничок, никакой косметики, ничего, даже лак с ногтей смыт.
В другой раз мадам облачалась в умопомрачительные туники, хламиды, черт те знает во что, лишь бы было свободно, вызывающе, лишь бы слышать вокруг себя: «Шушу — шу — шу!» В этих хламидах мадам была для гуляющей публики порочно — соблазнительной. А вообще‑то ее похоть, ее дикое мясо проявлялось лучше в чопорности белого воротничка.
Сегодня она приоделась во все линялое, в стрекозье, в какую‑то марлю с кружевами, оборками. И это всем понравилось. Я подумал о том, что будет приятно шагать с эдакой Зинаидой Гиппиус, с декадансом. Пусть публика оглядывается, пусть завидуют!
На пристани бились друг о друга сумки — простолюдинки с первыми, похожими на сабли огурцами, вежливо проплывали, а иногда манерно терлись щекой о щеку полиэтиленовые пакеты. Пакеты с латинским шрифтом шарахались от пакетов, призывающих страховаться. Наваливался один рюкзак на другой. Портфели отфыркивались и чиновно кланялись.
Мадам Брайловская сунула мне деньги, и я побежал к окошечку кассы. Востроглазая девица с колючими пальцами лихо отбила билеты и кинула их мне, что‑то чирикнув.