И потом, в другой комнате, лежа в постелях, раздетые, под одеялами, при потушенной лампе, долго еще продолжали три женщины переговариваться между собой из трех разных углов. Их самих не было видно, и узнавали они друг друга только по голосам.
– Ай-яй-яй! – вдруг спохватилась в постели москвичка.– Я сегодня проговорила весь вечер, а вы только молчали и слушали! Я заболталась, а вы никто не остановили меня, и вышло, что я только о себе да о себе! Даже неловко! Извольте теперь вы рассказывать, как вы тут живете, а я буду слушать!
– Мы-то расскажем,– протянула со вздохом в полной тьме из своего угла Ольга.– Только жизнь наша неинтересная. Я даже не знаю, о чем, собственно, тебе рассказывать.
– Обо всем,– зазвучал в темноте в другом углу голос приезжей.– Я не понимаю, например, вот чего: если ты, Оля, служишь машинисткой в коммунхозе, где жалованья не платят, а Петя берет на комиссию для продажи на толчке чужие вещи и тоже почти ничего не зарабатывает, то чем же вы живете?
– Случаем,– отвечал голос Ольги.– Мы живем, тетя Надя, только случаем. Нас всегда случай спасал. Сколько раз, бывало, казалось, что ниточка, на которой мы висим, вот-вот оборвется и мы полетим в пропасть, погибнем. А потом смотришь, какой-нибудь непредвиденный случай вывезет нас, и мы опять держимся до следующего кризиса. И твой приезд, тетя Надя, для нас такой же непредвиденный случай и, вероятно, самый счастливый из всех, благодаря тому делу с примусами и мясорубками, которое ты устроила для нас.
– Дело с примусами и мясорубками – верное дело,– прозвучал убежденный голос москвички.
– Мы, Наденька, не живем,– вставила свое замечание Марфа Игнатьевна.– Мы вымираем. На почве плохого питания мы все чем-нибудь неизлечимо больны. У Васи размягчение позвоночника, у Нюни какая-то атрофия в желудке, у Оли белокровие и все зубы вынимаются, а обо мне и говорить нечего: когда хожу, держусь за мебель, а из дома не выхожу, чтобы не умереть на улице. Доктор говорит, у нас у всех такое ничтожное содержание гемоглобина какого-то, или кровяных шариков, что ли, при котором прежде падали и умирали. Тот же доктор прописывает нам мышьяк и железо, но сам же говорит, что это ничего не поможет…
– Какие ужасы распространяет ваш доктор! – задрожала москвичка.– Доктор не прав, и вы скоро поправитесь! Если на примусы и мясорубки цены московские и ваши скоро сравняются, тогда вы будете поставлять нам другие товары. Сейчас, например, нам есть расчет еще брать у вас: пилы, чернильные карандаши, горький перец…
– Вот из-за такой жизни нам, Наденька, и важно толком от тебя узнать, можно ли в ближайшее время надеяться на какую-нибудь перемену? – неизменно сворачивала бабушка разговор в сторону политики.– Что у вас в Москве говорят об этом?
– Я уже вам сказала,– отвечала москвичка,– что в Москве о политике не говорят. Москва живет деловой жизнью.
– Очень жаль,– сказала бабушка.– А у нас, на юге, наоборот, политика стоит на первом плане. Ночью лежишь, не спишь, слышишь: булькает в животе, и думаешь, что это где-то вдали начинается канонада: французы и англичане к нам пробиваются. А потом видишь, что это в животе, и так сделается обидно, что все нас бросили!
Москвичка рассмеялась.
– У нас в Москве от этого излечились давно и уже никого не ждут,– сказала она.
– Неужели не ждут? – упавшим голосом спросила бабушка.– Это будет ужасно, если никто не придет.
– А кто же может прийти?
– Все равно кто. Лишь бы пришли. И мы тут не теряем надежду, что вот-вот кто-нибудь придет.
– Напрасно,– опять засмеялась москвичка.– В Москве когда-то тоже верили в это "вот-вот", назначали сроки, ждали, томились, мучились. А с тех пор, как окончательно уверились, что никто не придет, и зажили обыкновенной жизнью, всем сразу стало хорошо. Конечно, так будет и у вас. Бросьте эти ожидания, займитесь делом, и вы увидите, как вам будет хорошо.
Обе хозяйки, было слышно, что-то промычали в темноте ей в ответ…
Детям тоже долго не спалось.
– Я-то твой шоколад не украду,– говорила в темноте со своей постели Нюня.– Лишь бы ты мой не украл!
– Я тоже твой не украду,– обещал Вася.
Минуты две длилась пауза.
– Вася, ты спишь?
И, не получив ответа, Нюня, босая, осторожно крадется в темноте к своему шоколаду и перепрятывает его на другое место.
– Нюня, ты спишь? Отчего же ты вдруг перестала дышать? Ой, притворяешься…
И Вася ощупью отправляется в такую же экскурсию. Вася хитрее Нюни, и, переложив свой шоколад на новое место, он долго еще путает следы, нарочно возясь и шурша в потемках в разных местах комнаты.
Петр бредил:
– Слышу, по запаху слышу, у вас в кухне опять молоко убежало!.. Самые сливки ушли!..
Х
Расставание с теткой было такое же трогательное, как и встреча. Уехала она ранним утром, в волнении едва выпив на скорую руку один стакан чаю.
Жан, бегая за лошадьми, принес в распоряжение семьи еще целый каравай белого хлеба и еще фунт сливочного масла, хотя от вчерашнего дня оставалось и то и другое.
Жан положил прекрасное начало дня, он как бы задал этому дню с утра правильный тон, и весь этот день обещал быть для семьи Петриченковых столь же хорошим, как и вчерашний. А завтрашний день, без сомнения, будет для них еще более лучшим, чем сегодняшний. Они будут удаляться и удаляться от прежних трудных дней…
И, может быть, первый раз в жизни таким близким, родным и, главное, таким значительным показалось им утреннее чириканье слетевшихся в садик воробьев. Так, так, чирикайте, чирикайте! Хвалите, хвалите жизнь! Приветствуйте, приветствуйте первые лучи восходящего солнца. И нежное благоухание роз и холодноватый запах росы, неразрывно смешанный с травянистым запахом молодой зелени, все принималось сердцем глубоко и по-новому. И все представлялось новым, весь мир, вся жизнь на земле, как бы впервые начинающаяся этим прекрасным июньским бледно-розовым утром.
Хозяева, всей семьей, только что проводили за калитку московских гостей и теперь возвращались обратно в дом. Они проходили садиком, под сплошным шатром темно-зеленых листьев винограда, трепещущие верхушки которого уже были охвачены сверкающим золотом солнца.
Бабушка остановилась среди садика и, настороженно подняв указательный палец, прислушивалась.
– Что-то больно рано летает сегодня аэроплан,– сказала она.– Еще никогда так рано не летали. Должно быть, кого-нибудь высматривают, боятся. Может быть, французы и англичане где-нибудь показались. Вот побегут!
– Это, мама, не аэроплан,– заметила Ольга, тоже проходившая садиком.– Это автомобиль на нашей улице стоит и гудит.
– А я думала, аэроплан. Жаль.
И бабушка с видом неудачи тряхнула головой.
Тут же вертелись, попадая всем под ноги, дети, они были вялые, заспанные, неумытые, казалось туго соображающие с утра.
– Мама,– спросил Вася, протирая кулаками глаза и с интересом раздавливая на земле большим пальцем босой ноги какую-то цветную букашку.– Мама, а сколько они нам денег оставили на примусы и мясорубки?
– О! – неприятно удивилась мать.– А вы уже пронюхали! Это не ваше дело! Да и вы все равно не знаете цену деньгам!
– Ну, а все-таки? Порядочно оставили? Приблизительно сколько?
– Я же говорю, Вася, что это не твое дело!
– Уу! Значит, нельзя спросить?!
– Нельзя!
– Ага! – хвалилась Нюня, поддразнивая брата.– А я видела, сколько они оставили бабушке денег!
– Сколько? – спросил Вася.– Много?
И он пристал уже к ней, шагая туда же, куда и она.