Итак, good old[61] Оруэлл, странный кентавр с ногами конного полицейского и тощим крупом анархиста, итонский галстук на шее, вдребезги ошибся. Живописав 1984 год как тюрьму очень строгого режима, он уничтожил себя в глазах жителей конца нашего века как футуролог. (Как бест-селлинг-автор он остался ОК.[62]) Следовало бы предвидеть, что две супервойны с горами трупов надолго дискредитируют моду на hard-насилие. Как и то, что развитие техники производства вооружит администрации продуктами массового соблазна: теми же, которыми соблазнял германцев Гитлер,— неизбежный домик и «фольксваген» плюс игрушки послевоенного прогресса. В забежавшей вперед Америке все это уже имелось во времена Оруэлла, и план Маршалла начал видоизменять лежавшую в руинах Европу. Оруэллу следовало обратить внимание на то, что делалось за океаном, а не увлекаться романтикой страшных сказок. Европейские девушки уже отдавались американским оккупантам за сигареты, нейлоновые чулки и шоколад. С тех пор массы охотно позволяют держать себя в повиновении в обмен на изобильную пищу и автомобили, отпуска, проведенные в теплых местностях, в обмен на сны, навеваемые теле и видео: впервые в истории заработала система мягкого насилия. Заработала эффективнее тюрьмы, лагеря, колючей проволоки и пыток.
С прибытием новой системы образовалась и новая шкала ценностей. По стандартам новой системы Винстон Смиф — примерный больной и, с точки зрения сегодняшней администрации, заслуживает поощрения (за историю комрада Ожилви он заслуживает Доски почета или прибавки жалованья). Смиф ведь труслив, вял, лишен честолюбия. Это требования администрации Большого Брата к больным (и к Смифу, в частности) были чрезмерны, параноидны. В наши времена Смифом никто не станет заниматься. Никому и в голову не придет! Другое дело, если бы он был возбуждающимся, его следовало бы сломать ради security санатория и в назидание другим. Но в том-то и дело, что насилие стало разумным, выборочным, и Смиф, биологически не принадлежащий к доминирующему меньшинству, оставлен в покое.
Оруэлл умер в 1950 году. Возможно, знай он об интересном китайском эксперименте, он переписал бы «1984»? Во время корейской войны китайские психологи открыли, что могут предотвратить побеги американских пленных, изолировав leading figures[63], содержа их под усиленной охраной, но оставив всех остальных пленных без какой бы то ни было охраны. Лидеры, оказалось, всегда составляли 5 процентов тотального количества пленных. Эта же цифра, утверждают биологи, в частности американский биолог русского происхождения Маслов, годна также для большинства видов животных. Доминантное меньшинство и у шимпанзе, и у волков всегда составляет 5 процентов. Исходя из подобного понимания человечества, управлять человеческими коллективами становится куда легче. Нет надобности в телескринах, наблюдающих денно и нощно за больными, не нужен дорогостоящий тотальный террор, достаточно репрессировать и держать под наблюдением возбуждающихся. Насколько же облегчается задача администрирования!
Администрирование лишь несколько более усложняется на практике, поскольку личный состав человечества находится в непрерывном движении: рождается, умирает, обновляется… И вопреки логике, но согласно генетике, leading figures рождаются как во дворцах, так и в хижинах. И не следует думать, что все эти 5 процентов непременно возбуждающиеся больные. Нет. Случай помещает представителей доминантного меньшинства в администрацию санатория, в охрану, в сферу идеологического обслуживания, куда угодно. В этих областях деятельности возбуждение даже поощряется до определенной степени. Следует отметить принципиальную разницу между natural leader[64] — именно он биологический лидер, по рождению принадлежащий к доминантному меньшинству (на какой бы ступени социальной лестницы санатория он ни оказался при рождении и впоследствии), и лидером, ставшим таковым. Благодаря административной карьере, сделанной в аппарате власти, или благодаря наследованию, то есть от рождения помещенный в среду правящего класса. Революции обыкновенно не создают более справедливых обществ, но лишь (в пределах только одного поколения) восстанавливают биологическую справедливость. Насильственно перевернув пласты населения, они разрушают созданную иерархию и выбрасывают наверх именно людей доминантного меньшинства. Наполеон и его простонародные маршалы, Ленин, Сталин, Троцкий, Махно и советские маршалы гражданской войны тому служат яркими примерами. Без революционной ситуации эти герои никогда не поднялись бы нормальным социальным путем на поверхность, остались бы младшими офицерами, мелкими адвокатами, учителями и провинциальными журналистами.
«Прогрессивная» часть человечества прочно перешла на санаторный режим, однако населения вне санаториев еще доживают кто поздний каменный век (несколько племен Новой Гвинеи, Амазонии и Африки), кто марксистскую эпоху (некоторое количество африканских и азиатских стран). В совершенно особом положении находится Иран (в противоположность всем законам «прогрессивного развития» вдруг взбунтовавшийся против своего европеизированного правителя и его «прогрессивного» режима), установивший на своей территории до сих пор неслыханную и парадоксальную форму правления — Исламскую республику. Интересна враждебность этого самого нового общества в мире одинаково и к Западному, и к Восточному блокам санаториев.
Им — третьей стороне — евроцивилизация видится объективнее, и они не замечают вовсе подчеркиваемого более 70 лет обоими блоками санаториев различия.
В мире несчастливых варваров, за пределами нашего цивилизованного мира, царит еще дооруэлловское старомодное насилие. Оживляемое лишь современным блистательным оружием, закупленным ими у суперцивилизованных стран. Советские вертолеты и американские «стингеры» и французские «миражи» просвистывают в их непрогрессивных небесах. Жители санаториев снисходительно презирают кровожадных «устаревших» варваров, простодушно забыв о том, что ни одна бойня нецивилизованного «слаборазвитого» мира не превзошла еще европейское Гиннесс-бук[65] достижение,— 49 миллионов убитых в 1939—1945 годах. Пытки? В неоруэлловском, но историческом 1984 году пытки применялись на территории земного шара и во многих местах, но все это были нетоталитарные дооруэлловские старомодные пытки. В Афганистане, к примеру, «freedom-fighters»[66] обращались с советскими пленными согласно старым афганским методам, бывшим в ходу еще во времена Оруэлла — полицейского в Бирме, а еще ранее — Киплинга, а еще ранее — в Средние века. Прекрасным введением в изучение афганских нравов может служить рассказ Киплинга «Потерянный легион». Свежее описание афганских методов возможно найти в газете «Геральд трибюн» за 5 марта 1988 года:
«…Распарывают, открывая, живот пленного, нагнут его и тыкают головою в собственные внутренности»; «сажают на острый кол»; «отрезают пенис и ногти»; «надрежут кожу вокруг вашей талии и тянут кожу к голове, как будто рубашку снимают, и после бросят ваше, еще живое тело на горячий песок»; «привязывают ваши члены к четырем верблюдам и заставляют их бежать в разных направлениях».
(Дополнительно пикантно покалывает в душе от доверительных указательных местоимений, употреблявшихся рассказчиком: «вашу», «ваши», «ваших» — и сохраненных редакторами «Геральд трибюн» при пересказе информации.)
Начитавшись подобных сообщений, наглядевшись на разрушенное Сараево, на разбухшие трупы ирано-иракской войны (на экране теле, разумеется), житель санатория счастливо осматривается вокруг и готов закричать подобно Винстону Смифу: «Делайте это с Джулией, с советскими солдатами, сделайте это с моим соседом, но не со мной!»
Человечество не умеет пользоваться опытом своих прошлых несчастий. Оно неизменно ожидает, что насилие (или назовем его Злом, но не в христианском смысле, а определяя его как катастрофу для человеческого коллектива) появится в том же виде, в каком оно приходило на историческую сцену в последний раз. Символические пьесы 50-х годов всегда включают в число действующих лиц Силы Зла — молодчиков в черной коже и непременно в сапогах. Они или активно теснят, избивают, изгоняют со сцены позитивного персонажа, или видятся ему во сне, или (вариант) ворочаются за кулисами на манер античного хора. (По этому признаку Оруэлл может быть с полным правом отнесен к школе театра абсурда — к Ионеско и Беккету…) Пока искусство занимается перевариванием опыта прошлых насилий, новое насилие преспокойно проникло в жизнь человечества и, неузнанное, разместилось. Достаточно упомянуть здесь деятельность (тоталитарную по масштабам) американского National security agency (NSA). (Смотри: «Intelligence Secrets», книгу Фабрицио Кальви и Оливье Шмидта.) Подслушивая всю планету с 4.000 баз, разбросанных по земному шару, эта организация не вызывает почему-то у жителей санаториев беспокойства. Очевидно, в значительной степени потому, что ее 200.000 сотрудников — аналитики и техники, а не молодчики в сапогах и униформах. Такова сила инерции человечества. Санаторный больной возмущен апартеидом в Южной Африке, к NSA он относится апатично. В последней мировой бойне уже присутствовали аналитики и доктора в белых халатах и техники (вспомним доктора Менгеле) со шприцами, но они не были главными действующими силами последней войны, и потому человечество зафиксировало их на заднем плане памяти. Очевидно, лишь после катастрофы, а ее непременно вызовет накапливание информации,— человечество испугается своих компьютеров, своих опасных блистательных достижений в области подслушивания и разглядывания, в сущности, достижений, обеспечивающих контроль над ним.
Контроль уже достигнут. Тотальное подчинение человека организации (человечества) уже произошло. По крайней мере, в великолепном передовом созвездии дисциплинарных санаториев. Доказательство тому — с территорий санаториев исчезли герои. Где герои, в самом деле? Ведь во все иные времена они появлялись. Бернар Тапи или Ив Монтан — не герои, но идеальные больные, Че Гевара, Каддафи — герои не-санаторного мира, но где наши, местные, санаторные мужчины, «отличившиеся экстраординарными качествами и действиями, в частности, в войне»? Невозможно назвать «экстраординарными подвигами» деятельность Лоран Фабюса[67] или Жоржа Марше, Франсис Брига[68] или golden boys[69] Уолл-стрита.
Иногда мы слышим, что органам охраны порядка удалось убить возбудившегося «Public enemy номер Один», или о процессе над тем или иным «террористом». Media сообщает нам малейшие подробности ареста, детали одежды, но, как правило, невозможно понять, чего же, собственно, хотели эти враги общества. Почему они не выбрали легальную дорогу к власти, если они ее хотели, и почему не предложили их проекты переустройства общества на суд публики? Эти «террористы» («Аксьен Директ», «Армэ Руж» в Италии, «Красная Армия» в Германии), они что, глупы, или же в санаториях запрещена пропаганда идей радикального переустройства общества? На все эти вопросы нам — публике, нет ответов. Мы должны удовлетвориться тем, что наши враги ликвидированы или арестованы.
Возникает впечатление, что тысячелетний райх большинства, диктатура несменяемых элит-администраций воцарилась в пределах цивилизованного человечества, и диктатура эта пресекает все сомнения в своей мудрости и целесообразности. Все самодеятельные, не сверху, не исходящие от администрации, но исходящие непосредственно от больных социальные инициативы и проекты изменения структуры санатория безжалостно подавляются. Теоретики итальянской «Рабочей Автономии» Тони Негри и Орэстэ Скальзонэ были приговорены в июне 1984 года (!) каждый соответственно к 30 и 20 годам строгого режима.
«Тони Негри,— гласил приговор,— не просто злой мыслитель. Он поставил также под сомнение правила гражданского поведения во имя проекта власти, основанной на совершении акций открытой войны против государства, во имя искусственных и вредных политических формул…»
Предчувствуя, что некоторые больные могут испугаться, услышав словообразования «злой мыслитель» и «вредные формулы», суд посчитал нужным оговориться:
«Суд не имел в виду наказвать слабого интеллектуала, человека мысли, за которого множество людей сочли бы своим долгом вступиться и мобилизоваться против преследующего правосудия. Негри пропагандировал ненависть и насилие. Он материально контрибюировал в дело стратегического проекта дестабилизации институтов (общества), ища связей с другими подпольными группами».
Профессор Негри живет во Франции (в 1986—1988 гг. жил нелегально). Ему угрожает возможная выдача итальянским властям. Между тем в его деле не фигурирует даже перочинный нож. Он осужден исключительно за теоретическую деятельность. Для сравнения вспомним, что революционный философ, профессор Карл Маркс в прошлом веке прожил вполне буржуазную жизнь. Администрации европейских санаториев того времени еще не достигли кооперирования в области репрессирования самодеятельных инициатив возбуждающихся больных, посему в Лондоне Марксу не угрожала выдача в Германию, и в Германии его не ожидало тридцатилетнее тюремное заключение. Несмотря на «вредные формулы», содержавшиеся в Коммунистическом манифесте.
Казалось бы, так как санаторное насилие направлено на возбуждающихся, а 95 процентов населения оставлено в покое, режимы санаториев выигрывают от сравнения с европейским прошлым. Однако направленное насилие более эффективно, и в этом смысле наше настоящее много репрессивнее прошлого. Бессмысленное, эмоциональное, не служащее целям охраны структуры санаториев, насилие не практикуется больше цивилизованными администрациями не по соображениям гуманности, но всего лишь прагматически. Винстоны Смифы могут сегодня спариваться с Джулиями где угодно и как угодно, могут злословить, если им хочется, по поводу Большого Брата, в 1993 году администрации это не волнует. Насилие сняло сапоги и униформу и приняло прогрессивный облик добродушного дяди в очках. Вместе с молодежью дядя может, раскачиваясь, подпевать песне Боба Марлея «Revolution» или «I shot the sheriff».[70] Нет, администрации не исключили из своего арсенала убийства, когда это необходимо, они хладнокровно принимают смерти и личную ответственность за них (вспомним поведение «железной дамы» Тэтчер — смерть Бобби Сэнда и десяти его товарищей ирландцев в 1982 г.[71]), но убийство обыкновенно замаскировано (в случае «банды» Баадера под самоубийство) или выполняется третьими руками.
Суды над возбуждающимися, оставаясь по сути своей репрессивными, соблюдают обыкновенно требуемую по стандартам «демократического» общества процессуальность. («Демократический» — один из эпитетов, присвоенных с удовольствием санаториями Западного блока в качестве почетного. Почему-то излюбленный администрациями.) Обязательно присутствует в суде адвокат. Пусть он и бессилен перед заранее приготовленным (в интересах администрации) приговором или в ряде случаев (первый адвокат Абдаллы[72]) сотрудничает с администрацией против подсудимого. Обязательно наличие жюри, пусть оно и состоит из мажистратов, то есть представителей той же администрации. Процессы Абдаллы или «Аксьен Директ», или «Армэ Руж» в Италии, так же как и процесс бывшего лейтенанта СС Клауса Барбье,— по сути дела, показательные зрелища, подчиненные не законам правосудия, но интересам администрации. Бесцеремонно неюридические зрелища. Администрация настолько уверена в себе, что даже не попыталась сделать так, чтобы процессы выглядели убедительными.
Месопотамия, античный мир Греции и Рима, Средние века Европы, Индии и Японии создали тип идеального поведения самца человека и тысячелетиями следовали ему, его усовершенствуя. Вдохновляясь примерами Идеальных Мужей, наследовали друг другу. Модернизированный, но не отступившийся от древней сути своей, передан он был в Новое время — в XVIII, XIX и XX века. Миф о Герое — один из самых глубоких и мощных корней человечества. Один из высоких импульсов нашего биологического вида — признание исключительной ценности особой человеческой личности. Человечеством было принято как должное то обстоятельство, что некоторые мужи превосходят по физической силе, храбрости, уму большинство соплеменников. Миф о Герое — особом супермуже вырос из практической реальности человеческого общежития, каковая реальность (сегодня это подтверждено открытиями генетики) осталась неподвластной цивилизированию: неравенство интеллектуальных и физических способностей детей резко заметно уже в первых детских коллективах — детских садах и школьных классных комнатах. Пришедшее всеобщее образование, веками казавшееся панацеей от неравенства, только подчеркивает его сегодня. Принятая как должное, аксиома врожденного неравенства биологических особей просуществовала множество тысячелетий и никогда, в сущности, не была подвергнута серьезному сомнению. Даже в 1789-м и 1917-м, каковые лишь заменили одних героев другими.
Среди первых героев человечества — «полубогов и больших людей…», тех, «кто отличался экстраординарными качествами или действиями, в частности, в войне», мы находим Геракла, Одиссея — царя Итаки, Гильгамэша — царя шумеро-аккадского государства Урук, Шакьямуни-Будду, Ганнибала… Эпосы индийские, китайские, скандинавские, вплоть до самых современных: бурятских и киргизских, образовавшихся и записанных в XVIII—XIX веках,— суть варианты истории Идеального Мужа, модели, каковой подразумевалось подражать соплеменникам. Не останавливаясь на местных деталях каждого мифа, возможно выделить в героических эпосах мира общее. Муж (обыкновенно в возрасте наступления мужественности) получает «зов» — совершить подвиг. Он или путешествует в отдаленную страну, или совершает подвиг на месте: находит Монстра (Зверя, Гиганта, Дракона), доселе безнаказанно истреблявшего население (вариант: красивых девушек, юношей, род местного царя), и вступает с ним в поединок. Победив в кровавой и тяжелой битве Силы Зла, он получает заслуженную награду: женщину, сокровища, землю, славу, мудрость… На этом обыкновенно заканчивается миф — история первого ранга (так сказать, героя нормального). У мифа о супергерое всегда есть продолжение. Ближе к старости ему уготовано (богами, судьбой, случаем…) еще одно испытание, еще один «зов». Он покидает место счастья и удовольствия и отправляется на последний подвиг. Обыкновенно, он гибнет в этой последней битве. Ганнибал бежит в Сирию, где служит Антиоху III, и после перемирия последнего с Римом отправляется в Вифанию, не желая попасть в руки римлян. И в мифах, близких нам по времени, мы находим те же элементы. Дряхлый Лев Толстой бежит по последнему «зову» и умирает на станции Астафьево. Лоуренс Аравийский погибает в автокатастрофе (чрезвычайно похожей на убийство) в 1935 году, готовый приступить к новому подвигу, за несколько дней до поездки в Германию по приглашению видных наци (те видели в Лоуренсе популярного народного героя, способного возглавить английский фашизм). Че Гевара, исчезнув с Кубы, гибнет (от рук ЦРУ) в Боливии, явившись туда для нового революционного подвига. Ленин гибнет, совершив революцию и заложив основы социалистического государства, вследствие ранений отравленными пулями Фанни Каплан (вспомним, что Геракл погиб, надев отравленную тунику).
И самые древние и самые новые мифы, доступные нам детальные биографии Великих Людей есть не что иное, как средство передачи жизненного опыта человечества, каждый есть: «Примерная История Поведения Мужчины. Что делать и как делать».
Если доминантное меньшинство человечества тяготело к подражанию мифу Героя — Воина — Лидера, то массы культивировали иные мифы, подходящие к темпераменту и энергии своей биологической категории. Любопытен цикл русских сказок об Иване-дураке. Самая распространенная версия вкратце такова.
Иван-дурак — младший сын в крестьянской семье. Сын непутевый, ленивый. В отличие от старших сыновей — тружеников он предпочитает целый день валяться на печи. И даже свои обязанности помощника матери в домашнем хозяйстве он исполняет только по принуждению. Однажды зимой он вынужден отправиться на реку за водой (мать выталкивает его). Иван лениво опускает ведро в прорубь, зачерпывает и обнаруживает в ведре щуку. Щука обращается к нему человечьим голосом, просит освободить ее. Иван-дурак, уже предвкушающий вкус ухи из щуки, спрашивает, что же он будет иметь за то, что отпустит ее в прорубь. «Я берусь исполнить любые твои желания»,— обещает щука и предлагает ему испытать ее, выразить желание. Первым желанием Ивана оказывается желание избавиться от ближайшей по времени работы. «Хочу, чтобы ведра сами домой пошли!» — заявляет ленивец. «Скажи: «По щучьему велению, по моему хотению, ведра, ступайте в избу сами!»» — учит его щука магической формуле. К великой радости Ивана, ведра сами плывут по воздуху от реки к избе, входят и становятся на лавку. Иван отпускает щуку. И начинается для него райская жизнь. Теперь он ездит за водой всякий раз на печи. Приглашенный к царю, Иван-ленивец предпочитает отправиться на печи, ибо ему лень пересаживаться в карету. В конце концов щука устраивает так, что царская дочь влюбляется в дурака и выходит за него замуж. В приданое Иван получает полцарства. Happy End.
Отметим, что народ поместил щуку в ведро дурачка и лодыря. Не в ведра работящих сыновей, хотя, несомненно, они чаще ходили за водой, чем лодырь. (Дурак еще и не желает идти к счастливому случаю. На улице холод, а на печи — тепло. Мать выталкивает его.) Сказка, в сущности, народное желание, воспевает, как видим, не работников (старших сыновей сказка даже не удостаивает именами), не планомерное, потом и усилиями, накопление богатства и благосостояния («копейка рубль бережет»), но магическое скоробогатство. Вышел, нехотя зачерпнул, а братья будут всю жизнь трудиться и станут только зажиточными крестьянами. Восхищенно описывается сказкой анархическая наглость Ивана. Когда царь, прослышав об Иване, посылает за ним карету и придворных, старшие сыновья бледнеют от ужаса, а Иван, зевая, отсылает придворных и, лишь выспавшись, приказывает печи: «По щучьему велению отправляйся к царю во дворец!» («И множество народу Иванова печь подавила»,— замечает бесстрастно безжалостная сказка, скорее довольная давкой народа.)
Остановимся, дабы набросать характеристику среднего человека санатория, типичного массового больного. Дабы сравнить ее с архетипами двух основных биологических групп, созданными воображением и практикой человечества.
Трудоспособность — основной социальный параметр современного человека. Не физическая сила, не мыслительные или сексуальные способности, но трудоспособность в обществе, одержимом продуктивностью,— основное достоинство. Старательность выполнения порученной функции. Худшие — лишаются бремени труда. Положительный средний гражданин трудится на фабрике, в офисе, в сфере обслуживания, в своем магазине или лавке с девяти до пяти. Он исправно платит налоги в Public treasury[73] и аккуратно выписывает чеки сервисам обслуживания его жизни: телефонной и электрогазовой компании, компании страхования, докторам, адвокатам, привязал себя на долгие годы к выплате процентов банку (взял кредит на покупку квартиры или автомобиля). Положительный средний гражданин не совершает наказуемых законом действий, никогда не бывает арестован. Если участвует в собраниях граждан, то только в «организованных» (его профсоюзом, партией, муниципалитетом, по поводу «справедливых дел») демонстрациях, то есть он знает свое социальное место. Беспрекословно подчинен санаторному распорядку его жизни: Formation — Employment — Retirement…[74] He употребляет врожденную биологическую агрессивность человеческого вида — сдал заботу о своей безопасности администрации — полиции (следствие этого — атрофированность воли и боевого духа, психология протектируемого и защищаемого взрослыми вечного подростка). Современный гражданин санатория обладает всеми положительными качествами одомашненного животного: послушен, легко управляем, может выйти из себя, только если голоден.
Ясно, что никакой связи с мифом Героя в поведении санаторного больного обнаружить невозможно. Ни о каких тенях Ганнибала или Лоуренса Аравийского не может быть и речи. Но и Иван-счастливчик не является официальной моделью человека санаторного. Санаторная мораль предлагает нам не Ивана, но Ивановых братьев в качестве подражания. Скучных и бездарных накопителей (успех выходит за пределы одной человеческой жизни и становится целью цепи человеческих жизней — делом поколений одной семьи. Мы откладываем сантимы, но наши дети, окончив университет, будут жить лучше). Однако сами People сопротивляются (если не активно, то пассивно), живя жизнью Ивановых братьев, они все же восхищаются счастливому случаю Ивана-дурака. В Союзе Советских лозунг «Труд есть дело чести, доблести и геройства!» в сотнях тысяч экземпляров висел (золотыми буквами на красном кумаче, попраздничнее!) на фасадах заводов и фабрик. Однако народ предпочитал завидовать судьбе никому не известного доселе Алексея Аджубея, женившегося на дочери Хрущева и ставшего вдруг могущественным Человеком — главным редактором газеты «Известия» и членом Политбюро ЦК КПСС. Советские People вышучивали искусственно сделанных государственных героев: в 30-х годах это был шахтер Стаханов, в начале 60-х — ткачиха Гаганова. В Соединенных Штатах, как и в СССР, труд есть доблесть номер один. Великая Американская Мечта — устная и письменная антология, включающая в себя легенды и рецепты добывания миллионов, содержит сладкие анекдоты о посыльных и чистильщиках обуви, упорным трудом и бережливостью добившихся богатства. Однако всегда стремящиеся к чуду, по возможности, к немедленному (instant) удовлетворению желаний, восхищение и симпатия (американских) People находятся на стороне немедленных скоробогатеев. Хью Хэфнера, основавшего «Плэйбой» с нуля, Спилберга, придумавшего удачный трюк в синема, безымянного «X», догадавшегося первым слетать в Колумбию и закупить там груз кокаина. В подвигах вышеперечисленных героев, пусть они и более трудоемки, чем Иванов поход с ведрами, наклон и зачерпывание, содержится значительная доля «иванодурачества» и случая. Несмотря на все усилия «идеальных» больных и администрации утвердить в качестве модели работящего среднего человека безымянных братьев Ивана (вспомним братьев Жюльена в романе «Красное и Черное»), авантюрист или бандит (Сорель, Растиньяк, Месрин) занимают воображение People.
Санатории еще молоды, им не более полсотни лет, возраст же мифов коллективного сознания человечества не менее пяти тысяч лет, посему их не так легко уничтожить в полстолетия. Несмотря на суперэффективные средства внушения. А усилия уничтожить мифы, основанные на биологических потребностях человеческого вида, и заменить их мифом Послушного Больного Производителя — налицо. И они многочисленны и могущественны.
«We don't need another hero»[75] — это подсознательное желание перепуганных Последней Великой Бойней европейцев выражается в обостренной чувствительности к противоположному hero[76] феномену — к victim, martyr[77] — жертве.
Культ жертв принесло в европейский мир христианство — секта иудаизма. Так как первые несколько веков христианство поставляло миру исключительно антигероев, мучеников-жертв, то мы унаследовали антимужественный календарь, ежедневно славящий побежденных. (Однако подвиги во имя христианской веры и распространения христианства, будь они именно стахановское производство жертв, впоследствии спокойно адаптировались христианством и инспирировались святым престолом. Достаточно назвать избиение альбигойцев и крестовые походы.)
Простой, но сильный трюк привлечения Бога на свою сторону христианство также позаимствовало у иудаизма. Бог, как одеяло, был перетянут на сторону народа Израилева, и противники сынов Израилевых сделались противниками Бога. Богонеугодным злом стали противники еврейского народа: Ассирия, Фараоны… Разгромленный множество раз еврейский народ превратил свои жертвы в героев и таким образом переиграл историю. Вынужденный бежать от врагов большую часть своей истории, с помощью Бога он возвысился над его победителями. (Оставив в стороне культурные красоты Библии, видим, что ближневосточные племена всего лишь банально вырезали друг друга за пастбища и источники воды.)
Заметим, что общевосточная (роль martyr в исламе, в шиизме, в частности, хорошо известна) концепция жертвы проникла в Европу не только вместе с христианством, но и впоследствии с двумя мощнейшими движениями мысли, изломавшими мир,— с фрейдизмом и марксизмом. Согласно фрейдизму человек — жертва своего младенчества, жертва отношений между родителями. Для Маркса пролетарий — жертва капиталистического общества
При помощи иудаистского метода христианство извратило исторический облик Римской империи, самого правового государства своего времени,— воздвигло на его месте фальшивое Чудище, а императоров его, враждебных христианству, превратило в монстров злодейства.
Заполучив Бога на свою сторону, иудаизм и христианство привнесли в человеческие отношения (и в самое крайнее их проявление — поединок, схватку) новый элемент — моральное суждение. Побежденный христианин не только оставался «прав», ибо Бог прав, он оплакивался как уничтоженная собственность Бога. Вместо того чтобы отнестись к нему как к побежденному, обезглавленному, пронзенному копьями, разрубленному мечом, христианство стало отдавать ему почести, превозносить его, как Рим своих триумвиров. Дохристианский, античный мир мало сожалел об убитых и пленных, но, предоставляя родственникам оплакивать побежденных, бежал славить победителя. Римский мир не знал культа жертвы. Для него результатом схватки было наличие победителя и побежденного. Первый находился в вертикальном положении, второй — в горизонтальном. Рим воздавал почести патриотам Рима, достойными почестей считались проявившие сверхчеловеческое мужество (Муций Сцевола). Никому в Риме не пришло бы в голову возносить побежденных в битве римлян, да еще только на том абсурднейшем основании, что они верили в Юпитера или Марса особенно рьяным образом! Впрочем, у римлян было много богов. У христиан — один, сам — жертва, Христос.
Культ жертв — феномен, присущий побежденным племенам и преследуемым религиям. Неудивительно потому, что с 1945 года возможно наблюдать настоящий расцвет культа жертвы в Европе. Ведь, в сущности, вся Европа, за исключением островной Великобритании, так или иначе кооперировала с германским нацизмом. И вся война выглядит войною окраин белой цивилизации (США, СССР, Канада, Австралия, Новая Зеландия, островная Британия) против экстремистского путча в Метрополии. Путч подавлен, но цепи последствий Супервойны не видно конца. На наших глазах окончательно оформился во внятные формы процесс «римлянизации» свежего трупа нацизма. В процессе участвовали и колено Израилево, и другие силы, европейские страны также, и среди них, охотно,— сама Германия. Все они заинтересованы не в объяснении вспышки «варварства», но в создании чудища Нацизма, дабы избежать детальной разработки прошлого и, в частности, признания того, что нацизм был законным сыном мадам Европы (родился в лоне ея — в треугольнике между Римом — Берлином — Парижем, как и марксизм), а не каким-то случайно родившимся от Гитлера ублюдком.
Родственной своей связи с нацизмом Европа не признает, однако господствующая ментальность Европы до падения Берлинской стены — психология побежденных. И почему должно было быть иначе, если еще до начала Бойни, к 1939 году, фашистские и полуфашистские режимы уже существовали в Германии, Италии, Испании, Португалии, Польше (сменивший Пилсудского режим «полковников»), Венгрии, Румынии, Болгарии… Чехословакия и Австрия считаются странами, «проглоченными» Германией… но без единого выстрела! Побежденная Франция с 1940 по 1944 год возглавлялась правительством, официально закрепившим союзничество с Германией, и избежала статуса оккупированной территории лишь благодаря шарму и влиянию де Голля. (Однако подменить психологию побежденного психологией победителя не смог даже де Голль.)
Так что Европа чувствовала себя жертвой (кто Мюнхена, кто Ялты, а иные санатории — и Мюнхена, и Ялты). Напомним, что Великая Бойня не была лишь еще одной войной из сотен, но войною особой, не только по количеству жертв, но и из-за последствий ее. Она образовала современный мир, в котором мы жили более сорока лет, до пришествия к власти в СССР самоубийственного Горбачева. Американские, британские, французские и советские оккупационные войска, и спустя сорок с лишним лет присутствующие в ядре Метрополии (срок неслыханный!), лишний раз напоминают о серьезности и исключительности Великой Бойни.
«We don't need another hero» — особенно в условиях PAIX ATOMIQUE, когда героизм будет стоить десятки или сотни миллионов жертв, но переиграть результат войны Западный блок очень хотел и пытался. И это нормально. «Бог на нашей стороне» — сегодня слабый довод. Невозможность перевоевать последнюю войну и установленный ею порядок породили страннейшие феномены «холодных» (моральных) войн. Многочисленные психонападения Западного блока на СССР преследовали прежде всего целью аннулировать результаты войны: отказаться от плодов победы. (Чтобы он дал возможность объединиться двум Германиям, отказался от контроля над Восточной Европой.) Западный блок санаториев предпочитал рассматривать восточноевропейские страны как жертвы советской агрессии, игнорируя тот простой и мужественный факт (прекрасно понятый бы римлянином), что советские легионы без чьей-либо помощи овладели Восточной Европой силой оружия, отвечая на агрессию. И римлянину было бы абсурдно, непонятно, во имя какой такой отвлеченной моральной справедливости легионы должны оставить территорию, за которую заплачено их кровью. Не только перенесение концепций морали для оценки событий исторических есть ложный метод, но если мы вспомним, что моралисты — побежденные европеяне и занявшие позицию противника СССР Соединенные Штаты, то есть моралисты заинтересованные,— их осуждения выглядят фальшиво. Нападающих это не смущало. Мы знаем, что их стратегия психологической войны оказалась верной. Chapeau![78] Утвердить неправость, «злобность» противника в моральной войне столь же важно, как выиграть большую битву в горячей войне. «Римлянизации» а-ля христианство подвергся не только нацизм, но и Советский Союз. Государства-жертвы (Восточная Европа) были использованы как могучий довод против него, как некогда христианские мученики были свидетелями злобной монструозности Рима… Не останавливаясь на осуждении и очернении внешней политики СССР, побежденные занялись и внутренними проблемами Победителя. Непрошеные, они осудили внутреннюю советскую историю и подвергли ее суровому ревизионизму. Нормально, что они атакуют более всего самый могущественный период советской истории — эпоху правления Иосифа Сталина. «Жертвы сталинизма» были произвольно раздуты пропагандой западных санаториев до баснословных 60—70 миллионов! (На самом деле 780 тысяч политических заключенных погибло в тюрьмах и лагерях в течение 30-х, 40-х и 50-х гг.) И стали еще одним могучим моральным доводом против не столько «сталинизма», сколько против самого существования СССР. В «нормальные» времена моральное осуждение лишь предшествовало бы войне физической. В современной цивилизации апокалиптическое ядерное оружие сдерживало страсти, однако оно не препятствовало западным санаториям чувствовать себя жертвами СССР и идентифицировать себя с другими его «жертвами» (Польшей, узниками ГУЛАГа, жертвами коллективизации etc.).
Моральное давление западных санаториев (тысячи книг, статей, телепрограмм, кинофильмов, радиопрограмм, кричащих о жертвах СССР… жертвах, жертвах… жертвах), постоянное и сильное, привело через сорок лет к неожиданному для самих западных санаториев результату. Западу удалось внушить Интеллигенции и Администрации СССР комплекс вины, даже стыд за свою героическую историю. К чему это привело, мы знаем. К анархическому распаду вначале Восточного блока санаториев, совсем недавно к распаду государства СССР. PAIX ATOMIQUE сделал невозможным военное столкновение между Западным и Восточным блоками санаториев, но обладание ядерным оружием не уберегло СССР от психологических ударов. Серия «холодных», психологических войн разрушила коллективную волю Советского государства и подтолкнула его к самоубийству. (Вспомним высказывание Арнольда Тойнби о том, что «великие цивилизации не погибают, но кончают самоубийством».)
В результате отношение к агонизирующим восточным санаториям (многие из них регрессируют, превращаясь во внесанаторные «варварские» этнические государства) в Западном блоке значительно улучшилось. Это и понятно, из соперников они превратились в общества, вызывающие жалость и презрение. Ясно, однако, что такого рода сближение осуществилось ценой самоубийства СССР и всего Восточного блока санаториев. Своего активного участия в нацизме и марксизме (за исключением Германии) западноевропейские санатории далее не признают. Их «перестройки» не произошло.
Имея практический колоссальный перевес в жертвах войны — 20 миллионов погибших, СССР, однако, не сумел использовать их — жертвы — эффективно. Отчасти, разумеется, потому, что находился в двойственной позиции (жертва, но победитель войны), отчасти по неумению вести моральную войну. Израильский народ, потерявший шесть миллионов, пользуется полным и безусловным сочувствием администраций и населений планеты. Советский (русский) не пользуется. Шесть миллионов евреев, без сопротивления (одно из немногих исключений — восстание в варшавском гетто) прибывавшие в лагеря уничтожения, казалось бы, должны уступить первое место в мрачном списке 20 миллионам советских, погибших с оружием в руках или в героической осаде, как жители Ленинграда. Мало того, что весь этот бизнес похвальбы жертвами попахивает некрофилией, получается вдобавок, что существуют привилегированные жертвы.
Колено Израилево поступило со своими жертвами в полном соответствии с исторической традицией иудаизма — использовало их как моральную огневую мощь против сегодняшних и будущих врагов, как индульгенцию — право на исключительное поведение в мире. Эта индульгенция привела к созданию государства Израиль, к возникновению палестинской проблемы, к переделам границ, создала миллионы беженцев, дестабилизировала Ближний Восток, привела уже к нескольким войнам, и конца последствиям не видно.
Вот какой силой обладают в современном мире жертвы. Они, как видим, создают государства, меняют границы, производят новые жертвы.
Культ жертв давно покинул пределы санаторной цивилизации и влияет на судьбы несанаторных стран и народов. «Жертвы» режима красных кхмеров послужили одним из предлогов для вступления в Камбоджу вьетнамских войск. В свою очередь, портретирование Камбоджи как «жертвы вьетнамской агрессии» дало возможность (другим силам) создать вооруженную оппозицию вьетнамцам — из остатков армии того же «палача» Пол Пота в основном… Интеллектуалы Европы и Америки, следуя заповеди Сартра — интеллектуал, будь engagé[79], даже если ты ничего в проблеме не соображаешь, подписали обращения против «вторжения вьетнамских войск в Камбоджу» (подчеркивая свою объективность, американские напоминали о том, что выступили в свое время публично за прекращение войны, ведомой Соединенными Штатами во Вьетнаме). Однако ситуация в Камбодже оказалась сложнее, чем представлялось из Лос-Анджелеса, Нью-Йорка и Парижа. Благодаря вмешательствам и влияниям извне война в Камбодже длилась и множились с разрешения квадратноголовых интеллектуалов жертвы, рождаемые прошлыми жертвами. Римское право сильного оказывается сплошь и рядом справедливее иудейской, христианской, парижской и нью-йоркской морали, ибо позволяет конфликту разрешиться поединком: прав Победитель. Если бы та или иная сторона, Западный ли блок или Восточный (или несанаторные страны), не вмешивались в поединки, не помогали бы жертвам (поднимают, отряхивают и дают в руки оружие), а оставили бы их побежденными, сегодня была бы на картах одна Корея, и та же Камбоджа давно залечила бы свои раны. И жила бы при режиме, сторонники какового оказались бы сильнее (самая примитивная форма справедливости и самая честная). Так же как и Ангола, и Никарагуа, и Чад, и еще многие страны. Неразрешившиеся, тлеющие конфликты — результат вмешательства третьих, четвертых и пятых сил в поединок. Основанием для вмешательства чаще всего служат «жертвы». Абсурдность культа жертв видна ярче, если применить принцип не к современности, но к неоспоримой истории человечества. Получается, что 2.300 лет человечество восхищалось Александром Великим, первым европейским завоевателем (хотя греки себя к Западу не относили, а персов — своих врагов не именовали Востоком), ошибочно. Сочувствовать и восхищаться по современным стандартам следовало племенами, которые он покорил. (Тогда не существовало, к счастью для Александра, «Международной Амнистии», очень санаторной, как и «Интерпол», организации). В битве при Гастингсе победил герцог нормандский Вильгельм, кому придет в голову восхвалять сегодня Харольда?
Жертвы деревни Мэй Лао и фотографии обожженных напалмом детей сыграли свою роль в мобилизации общественного мнения против войны во Вьетнаме. Однако куда большую, основную роль сыграли северо-вьетнамская армия, Вьетконг и гробы, покрытые звездно-полосатым флагом, начавшие прибывать все в большем количестве даже в самые мелкие городки Америки. 57 тысяч своих гробов — довод куда более сильный, чем несколько миллионов вьетнамских трупов.
Не всякий труп годится в жертвы. И Восточный и Западный блоки продают ракеты, самолеты и прочие средства массового производства трупов другим странам, но ответственными за эти трупы себя не считают и в жертвы их не зачисляют. (Каннибальская логика вроде того, что да, я убил, но не я съел.)
Аккуратно отмечая юбилеи вторжения в Чехословакию или Венгерского восстания, администрация и ее рупор — media молчат о юбилеях Алжира или Индокитая. Соединенные Штаты не отмечают юбилеи многочисленных интервенций своей морской пехоты в Латинской Америке. Лишь возбуждающийся адвокат Жак Вержэс позволил себе напомнить, что Франция ответственна за миллион убитых в Алжире. Налицо охотное употребление чужих жертв и замалчивание или даже непризнание своих — то есть произведенных нашими руками.
Армянский геноцид — полтора миллиона (согласно армянским источникам) армян были вырезаны турками в 1915 году — стал широко известен лишь недавно. В конфликте за Нагорный Карабах, войне армян против азербайджанцев (т.е. турок) жертвы геноцида 1915 года играют не последнюю роль. Жертвы, как видим,— вдохновляют на новую резню и спустя столетие.
Говорят о Вандэйском геноциде, произведенном две сотни лет назад революционными французскими войсками. Жертвы — члены компартии — менее популярны, однако — напомню!— полтора миллиона коммунистов были вырезаны вручную в 1965 году генералом Сухарто в Индонезии и ушли в фантомный мир, оказывающий на нас, живых, такое тяжелое влияние. Когда-нибудь они еще дадут о себе знать. Как видим, жертвы приобрели куда большую власть, чем живые.
Достаточно было media обвинить марксистский режим в Эфиопии в том, что на его территории производится, скопилось большое число жертв, чтобы режим полковника Менгисту упал в глазах цивилизованного человечества (Европы и К°). Кто в действительности был виноват в голоде в Эфиопии: центральное ли правительство, враждебные ли ему повстанцы (множество групп), ведущие микронациональные освободительные племенные войны, или климат и взрыв рождаемости,— европейцам разбираться некогда. Они, вечно занятые чужими делами и быстрые, судят с ходу и большей частью поверхностно и несправедливо. Белый человек верит в свою способность разобраться в любом конфликте на планете, кинув случайный взгляд на экран теле и пробежав глазами пару информации на первых страницах популярных газет. В свое негативное вмешательство в жизнь Африки, в то, что это он (евроцивилизация) приложил руку к производству сегодняшних жертв, гражданин Европы не верит. Ведь он проложил в Африке дороги и построил школы, он послал туда докторов и снизил уровень смертности африканских младенцев во множество раз! Снабдить какую-либо группу населения докторами и снизить уровень смертности новорожденных относительно нетрудно. Однако (вспомним основы демографии и Мальтуса) накормить этих спасенных детей нечем. Колонизаторы за время своего присутствия не сумели и не могли дать сложному, сухому континенту систему агрикультуры, способную прокормить спасенных детей. Континент во все времена его истории был слабо заселен. Равномерно, натуральным образом заселен. Те провинции, где земля была плодороднее, были заселены куда гуще. Европейцы, не желая (нет, не желая. Нет оснований предполагать в них намеренное злодейство. Аррогантность по отношению к другим культурам, грех расизма, да, нарциссизм, эгоизм…), творя, по их мнению, добро — «цивилизируя дикарей», нарушили количественный баланс между природой и человеком и сотворили зло. (В любом случае, они эксплуатировали континент до самых 60-х гг., не утруждая себя моральными проблемами и не видя в африканцах жертв колониализма.) В определенном смысле организации «Красный Крест», «Медики мира» или «Медики без границ» производят будущих жертв голода.
Мир жертв только что потерял группу жертв. Boat people[80], по поводу которых пролилось столько слез, потеряли в Канаде, Гонконге и Малайзии статус политических беженцев. Всегда покидавшие Вьетнам в поисках не политических свобод, но экономического процветания, boat people тем не менее сумели продержаться в жертвах полтора десятилетия благодаря враждебности Западного блока к коммунистическому режиму Вьетнама. Теперь это удовольствие стало обходиться антикоммунистическому блоку слишком дорого.
Hostages (Otages) — заложники, мы знаем это, могут лишить санаторного президента власти (Картер), управлять отношениями между странами, влиять на торговлю и поставки оружия. Американские заложники, Жоэль Коффман и Жак Абушар[81], сделались всемирно известными, попали в класс super stars. Жертвы — stars так далеко отстоят от многочисленного класса ординарных, местных, внутренних жертв (безработных, инвалидов, «новых бедных»), как экзотическая выставочная орхидея тропиков, существующая в одном экземпляре, от скромных полевых цветов.
О манипуляции жертвами, об использовании их можно написать десяток книг. Жертвы важнее победителей и героев, читатель (ЖЕРТВЫ ЕСТЬ ПОБЕДИТЕЛИ. Только что Прибалтика, представив себя жертвой, победила Голиафа — Россию). Ведь можно бросить взгляд на эфиопские, суданские, камбоджийские, не нашего мира, скелетики (еще живые или уже бездыханные) и умилиться нашему санаторию. Увидеть трупы Аушвица и возрадоваться жизни. Иллюстрируя варварство, царящее за границами наших санаториев (и в прошлом), скелетики и трупы в то же время иллюстрируют превосходство нашего санаторного способа жизни. Мораль все та же: «Больные! Не возбуждайтесь!»
Если добавить к вышесказанному, что каждый житель санаториев есть не добровольная, но потенциальная жертва возможного ядерного конфликта, то влияние жертвы на современный мир видится монструозным.
Поклонник поэта Шелли Альфред Нобель писал в одном из писем в 1876 году:
«Я должен изобрести субстанцию или машину такой ужасной силы массового уничтожения, что война будет таким образом сделана невозможной навсегда».
До этого, в 1862 году, он уже изобрел нитроглицерин, а в 1867 году — «безопасную пудру Нобеля», иначе говоря, динамит. В 1890 году он высказался определеннее:
«Все войны будут остановлены мгновенно, если оружие — бактериология».
К 1892 году Нобель отточил свой каннибальский оптимизм:
«Мои фабрики могут покончить с войной быстрее, чем ваш Конгресс (мира.— Э.Л.). В день, когда два армейских корпуса будут иметь возможность уничтожить друг друга в одну секунду, все цивилизованные нации отшатнутся от войны с ужасом и разоружат свои армии».
Альфред Нобель был не единственным мечтателем подобного рода. Карнеги и Крупп высказывали похожие мечты. Мы знаем, что ни две мировые Бойни, случившиеся с тех пор, ни изобретение орудия ядерного уничтожения (с убедительной демонстрацией его возможностей в Хиросиме/Нагасаки) не привели к разоружению армий. Напротив, к небывалому в истории супервооружению обоих видов, и ядерному (для тех, кто имеет возможность), и «обыкновенному». Предсказание же Великого Альтруиста Нобеля сбылось наполовину: над территориями Европы и ее space-колоний, вооруженными, как никогда, незримый и невидимый повис СТРАХ: PAIX ATOMIQUE. И это феномен государств-санаториев, объединенных в блоки, вызвал к жизни и поощрил развитие орудий массового производства жертв (extermination[82]) — водородные бомбы и нейтронные бомбы. Закономерно находясь в конце цепи: Нитроглицерин — Динамит — Химическое и Бактериологическое оружие — Супербомбы, разрушившие Гамбург и Дрезден,— Ядерное оружие появилось как следствие необходимости уничтожения больших человеческих масс, оно было найдено ищущими его. Не злобная природа человека, но нужды супергосударств, объединенных в блоки, повинны в его появлении.
Вытеснив вооруженные конфликты (самый серьезный и опасный — Корейская война) вовне, PAIX ATOMIQUE не лишил санаторную цивилизацию агрессивности, она активно присутствовала в ссорах человечества. Более того, разделившись на два блока, она вынудила и большинство стран за пределами санаторной системы разделиться подобным же образом. Часто выступая инициаторами мировых конфликтов, санатории участвовали в них своей финансовой мощью или частью своих армий в колониального стиля войнах не на санаторной территории. (Для Соединенных Штатов — война во Вьетнаме, для Франции — Алжир, Чад, для Великобритании — Фолклендская война, для СССР — Афганистан.)
Страннейший (небывалый в истории) АТОМНЫЙ МИР, продолжавшийся сорок лет, привел к фантастической деформации психики и сознания населений санаториев, «защищенных» взаимным ядерным шантажом блоков (в сущности, общей концепцией коллективного самоубийства). Санаторная цивилизация внушила своим населениям отстраненное, внеисторическое, постисторическое сознание. И если «наложивший на себя руки» Восточный блок выбыл из санаторной цивилизации в досанаторную, то западные санатории продолжают свое безмятежное существование.
Избегнув истории, вся его деятельность направлена лишь на усовершенствование условий жизни. Удалив агрессию за пределы стен санатория (он совершает агрессию против природы), западный европеец вынужден рефлектировать по поводу событий во враждебном санаторном блоке, в «неразвившихся» странах за пределами санаторной цивилизации. Или по поводу истории европейской цивилизации, ее прошлого, досанаторного периода. Так, буржуазная приличная семья, не имея тем для разговоров (у них самих ничего не происходит), бесконечно злословит за обедом, обсуждая поведение скандальных соседей или семьи консьержки. Рефлектировать, занимать позицию необходимо — на это толкает санаторного человека насущная необходимость убедиться в собственной жизни, иначе не различимой, так как в ней нет достаточно крупных серьезных ориентиров. Идентифицировать себя по внутренней санаторной шкале ценностей все сложнее. Лево-правая политическая принадлежность сегодня практически потеряла смысл, сменившись общей прогрессистско-либеральной ориентацией. В банках с надписями: Социалисты, RPR, UDF[83] и даже PCF[84] — сидят одного вида насекомые. Разница между Барром и Миттераном лишь в популярности. Точно так же невозможно определить себя в Соединенных Штатах принадлежностью к Демократической партии или Республиканской. (Заметим, что сегодня определения «гомосексуал», или «бисексуал», или «фанатик джаза», или «антисемит» куда четче определяют человека.) То, что в поисках сильной идентификации санаторный человек обращает свой взор туда, где льется кровь и происходит история, лучше всего доказывает факт, что в самих санаториях история остановилась. «Я против апартеида в Южной Африке,— заявляет санаторный гражданин,— против режима Саддама Хусейна в Ираке, против сербов и за хорватов»,— и этим причащается к реальным: трупам, бунтам, крови и войне. Подписывая обращения в защиту или участвуя в демонстрациях (часто невпопад и порой вовсе не за «правые» дела, как ему кажется), он (ложно) чувствует себя участвующим. В основе желания определить себя по отношению к событиям чужой истории лежит здоровый порыв вовне, из мертвого санаторного покоя постистории — в ИСТОРИЮ.
В своей атомной тишине западный европеец сделался высокомерен и самовлюблен. Он с упоением читает мораль странам и нациям и всей истории человечества, поощряя их только в тех случаях, когда их поведение копирует санаторное. Чужие традиции он не уважает, он не может допустить и мысли о том, что режим, не называемый «демократическим», может быть удобен для жизни человека. Навсегда оставшийся миссионером, сегодня он распространяет не христианство, но санаторный образ жизни. Мир за пределами его санаторного блока для него — Барбария, где (таким он видит его по теле) злобные диктаторы правят нищими народными массами и происходят лишь трагические события: бунты, смертные приговоры и убийства. То, что бунты происходят несколько дней за многие годы на нескольких улицах страны и что, не обращая внимания на диктаторов, а в ряде случаев (о, шокинг!) с их помощью населения неразвитых стран могут жить вполне удовлетворенной жизнью, санаторный человек не допускает. (Когда они просто живут тихо и не спеша, «неразвитые» страны исчезают с экранов теле.) Более всего санаторный человек презирает неспокойные, возбуждающиеся страны, где группы людей стреляют друг в друга, вместо того чтобы остановиться и завести у себя хорошую жизнь, как «chez nous».[85] Гражданин санатория напоминает сидящего в колесном стуле чистого и сытого инвалида, презрительно осуждающего атлетов на стадионе: «Не так! Неправильно!» Сегодня он моралист, однако еще 40 лет тому назад (мгновение для жизни человечества) со страстью предавался самоуничтожи-тельной Бойне и прекратил ее далеко не по собственному желанию.
В периоды бездействия, так сказать «штиля» в истории, и ранее наблюдалось явление переосмысливания «действующих» эпох и их dénoncement.[86] Настроение, подобное современному, некоторое время господствовало в Европе после Венского конгресса 1814 года.
После Ялты же PAIX ATOMIQUE на целых сорок лет заморозил карту Европы, насильственно остановил историю. И утвердил бы вечную Ялту, если бы не психологическое оружие. Одним из мощнейших средств психоуничтожения послужил ревизионизм.
Ревизионизм есть метод ведения «холодной» войны, сознательный или подсознательный, он — основной ее метод.
Посмотрим, как употреблял ревизионизм Западный блок. Ялта как символ «несправедливого» передела мира вызывала все большее возмущение по мере отдаления от февраля 1945 года. До Ялты важнейшим историческим событием ревизионизм сделал договор о ненападении между Германией и СССР (1939 г.). Мюнхенский же договор (1938 г.), где Великобритания и Франция отдали Германии чехословацкие Судеты, поощрив ее формально на экспансию на Восток, ВЫПАЛ из истории. Известно, что он произошел, и тотчас после войны его называли «позорным» (среди прочих — Черчилль), но ревизионизм превратил «Мюнхен» в полузабытую дату, как и множество других, позорных для Запада дат 30-х годов. (Отказ Запада от предложения Сталина воевать совместно против нацизма везде, где он появляется, в 1936 г. в Испании… Преступное эмбарго Франции и Великобритании на экспорт оружия республиканской Испании…) На Западе предпочитают не помнить, что отлично вооруженные и многочисленные чехословацкие войска не сделали ни единого выстрела против вошедших в Судеты немецких войск (а через год в Богемию и Моравию); что Польша, управляемая в это время полуфашистским режимом «полковников» (подписавшая договор о нон-агрессии с Германией еще в 1934 г.), позволила себе оккупировать часть чехословацкой территории — Тешин. Как и то обстоятельство, что до самого конца 1939 года Гитлер серьезно надеялся на создание англо-германского блока…
Согласно западному ревизионизму Центральная Европа — жертва СССР, в то время как в действительности она (за исключением Польши) есть взятые с боями территории государств, участвовавших на стороне Гитлера в войне против СССР (румынские, венгерские, хорватские, болгарские, словацкие дивизии, австрийцы и чехи входили в состав германских войск). Ревизионизм отсек германский нацизм от эпохи и (как уже было сказано, но уместно повторить это в ином контексте) согласно иудео-христианскому методу превратил в Монстра, в иррациональное Чудовище, поразившее благородных жителей Европы. То обстоятельство, что нацизм (так же, как и марксизм) был общеевропейской идеей, что корни его находились в популистском недовольстве капиталистической системой, что он был своего рода неудавшимся восстанием People против наследственных каст европейских администраций, замалчивается. Репутация народов в выборных демократиях должна быть чиста, так же, как и репутации наций. Европейские нации представляются ревизионизмом не питательной средой, из которой вырос нацизм, но жертвами нашествия германцев.
Не обработанная ревизионизмом, «сырая» история, однако, демонстрирует, что объединение Европы под водительской властью германского нацизма было полудобровольным (сопротивление европейских наций было, мягко говоря, «недостаточно активным», а в случае родственных германских государств: Австрии, Чехословакии — не существовало вовсе). Ореол мученичества был подрисован вокруг голов западноевропейских наций куда позднее. Ими же самими.
Но ревизионизм как метод не заботится об исторической истине, он намеренно изымает отдельный интересующий его объект, явление, личность из контекста эпохи и судит о нём со своей точки зрения — современной и моральной. И заинтересованной. Ревизионизм антиисторичен.
Северовьетнамский генерал Нгуэн Гуап, его армия и партизаны Вьетконга сумели победить полумиллионную американскую армию. Это известно военным историкам мира и в Пентагоне. В этой среде Гуап (самый маленький генерал в мире: 1 м 47 см) считается выдающимся военным стратегом, лучшим после второй мировой войны. Но американское, уязвленное поражением сознание удобно переосмыслило случившееся, и мир получил ревизионистскую версию, с тех пор никем не оспариваемую: демократические силы в Соединенных Штатах остановили Вьетнамскую войну. Эта лестная для американской общественности версия (ложь, по сути дела) устраивает и американскую администрацию, и военных, ибо они разумно предпочитают, чтобы их считали побежденными общественным мнением своей страны.
Предпочтительная тактика ревизионизма — не прорыв танковых корпусов с целью захвата важнейших стратегических пунктов (блицкриг), но моральное осуждение. Испуганно выглядывающему из-под козырька PAIX ATOMIQUE западному европейцу прошлая история человечества представляется кошмаром крови и слез. Его психология соответствует его состоянию одомашненного животного. Движение, борьба, непорядок неприятны санаторному больному, они отрицательны. Жертвы, для него неоспоримый аргумент,— доказательство вредности исторического явления. В результате он закономерно осуждает прежде всего эпохи, противоположные санаторному покою,— эпохи, в которые человечество пыталось изменить мир. Потому закономерно, что, едва очнувшись от Великой Войны, Homo Sanatorium всерьез занялся разрушением марксизма.
Уже с конца 50-х годов европейская левая интеллигенция, использовав предлог подавления СССР национального восстания в Венгрии, начинает рычать на первое в мире социалистическое государство. А в сущности, на марксизм как на идеологию, не оправдавшую надежд массового интеллигента на создание коммунистической Утопии, в которой интеллигенция станет господствующим классом. Раскаявшийся коммунист становится распространенным социальным типом и едва ли не профессией. (Элленстайн, Гароди во Франции, Джилас в Югославии, бесчисленные диссиденты в СССР и восточноевропейских странах.) Неутолимое желание понять и, поняв, отомстить: переоценить, пересмотреть русскую марксистскую революцию и ее идеологию — марксизм — вначале логично распространяется на самую сильную, победоносную сталинскую эпоху, презрительно окрещенную «сталинизмом». Толчок этой первой, лимитированной еще волне ревизионизма дал Хрущев речью на XX съезде. (У него были свои, скорее личные, причины для пересмотра сталинской эпохи.) Однако начавшийся процесс — цепь раскаяний, разоблачений и атак на историю СССР невозможно объяснить исключительно шоком от разоблачений Хрущева и интервенциями в Венгрии и Чехословакии. Европейским компартиям была хорошо известна деятельность Сталина. Процессы 30-х годов широко освещались мировой печатью, Кравченко наделал шуму в Европе тотчас после войны, карта ГУЛАГа была напечатана в Великобритании еще в 1951 году. Интервенции происходили и раньше: не говоря уже о дележе Прибалтики, Польши и Бессарабии с Гитлером, вспомним о подавлении рабочего восстания в Восточном Берлине в 1947 году…
Вовсе не праведное возмущение прекраснодушных левых интеллигентов, обнаруживших ВДРУГ за сценой советского марксизма грязь, кровь и кости (они есть нормальные атрибуты истории), является причиной, оттолкнувшей их от СССР и марксизма. НО — ставшая наконец неоспоримой местная реальность: марксизм не победит в Западном блоке санаториев! Момент упущен. Пусть человек обыкновенно и обольщает себя тем, что мыслит идеалистическими категориями счастья будущих поколений, поступки его подчиняются стратегии его временной жизни. В партиях он ищет реализации себя. (Отвечающий на вопрос: «Зачем вы в партии?» — «Я в партии для счастья будущего человечества»,— есть лжец. Цели коллективного блага могут быть одной из причин, но ни в коем случае не главной…)
Примкнув к популярному коммунистическому движению после войны, массовый интеллигент покинул его довольно быстро для более «модных» движений — маоизма, троцкизма, либерализма… Какое-то число европейских интеллигентов ушло из компартий после Венгерских событий, но массовый исход произошел после ввода советских войск в Чехословакию. Именно тогда мстительные перья интеллектуалов заработали над теоретическим уничтожением прошлого кумира «сталинизма». Тогда же оставшиеся в партиях, желая отделить себя от скомпрометированного советского марксизма, изобрели хилый еврокоммунизм, умерший в подростковом возрасте. На помощь им пришли советские диссиденты (многие из них — дети большевистских «бояр», против которых, в частности, и был направлен террор Сталина. К примеру, Елена Боннэр, вдова Сахарова,— дочь погибшего в чистке секретаря Компартии Армении…), недовольные окончанием эры Хрущева (Брежнев пресек ревизионистские тенденции в советском обществе, остановил их), и за какой-нибудь десяток лет была проделана грандиозная работа РАЗРУШЕНИЯ. Но уже не только «сталинизма», но и самого принципа марксистского государства и марксизма. К моменту публикации последнего тома «Архипелага ГУЛАГ» ревизионизм пересилил марксизм, одолел его не с помощью артиллерии и «Калашниковых» или «стингеров», но пером и моралью. (Удивляет злобная радость интеллектуалов, как западных, так и советских, по поводу того, что Великий Русский Эксперимент не удался. А ведь Россия храбро испытала на своем организме Мечту Человечества о Справедливом коммунистическом обществе. Благороднее было бы остаться ей грустно-признательными за то, что она послужила cobaye[87] для марксистского эксперимента. Неудача Русского Эксперимента, Крушение Великой Иллюзии — неудача всего человечества. Горькая. Что же злорадствовать?..)
В 1986 году вторая волна саморазрушительного ревизионизма накрыла СССР. Вот уже несколько лет с самоистязанием, достойным покаяния истеричного героя Достоевского — Раскольникова, предаются ревизионизму советская интеллигенция и администрация. Состоялась и реабилитация «жертв» сталинских процессов: Бухарина, Каменева, Рыкова и самого Троцкого — Голдстина (и тут Оруэлл ошибся!). Как видим, герои спешно заменены на постаментах жертвами. Ошибочной и преступной названа большая часть новейшей истории России/СССР. Но осуждение Истории — абсурдно. От того, что сталинская эпоха осуждена, она не перестает быть самой результативной эпохой советского государства: Великой Эпохой. В этот период советское государство достигло небывалого могущества. Что оставит после себя нынешняя администрация, еще не ясно. Писчебумажные подвиги ревизионизма? РАЗРУШЕНИЕ?
То, что ревизионизм западного толка (во многом совпадающий с критикой СССР Западным блоком) возобладал в Восточном блоке санаториев, явилось полной неожиданностью для Запада. Неприятной неожиданностью, несмотря на то, что Запад искренне рукоплещет советскому саморазрушению. Администрации его (возглавляемые администраторами Соединенных Штатов) ведь строили доселе всю стратегию своего поведения на твердом постулате, что СССР и государства Восточного блока — враги. Огромные преимущества Абсолютного Врага где-то на востоке сознания очевидны. Воображаемая «Советская Опасность» дисциплинировала западные общества, держала их в мускулистой форме, препятствовала их ожирению. На СССР всегда можно было выплеснуть опасную для хранения в Западном Доме коллективную агрессивность. СССР служил средством координации Западного блока в системе морали. Из того, что СССР «плохой», автоматически следовало, что Запад «хороший».
Что они станут делать теперь? Враг необходим Западному блоку санаторной цивилизации для существования (для России сейчас враг — собственная История), для оправдания поддержания выгодного PAIX ATOMIQUE. Упорствовать в старой стратегии, несмотря на то, что близнецовая похожесть двух блоков теперь столь явна? Один из советских администраторов — Георгий Арбатов сказал в адрес Соединенных Штатов: «Мы совершили с вами самую ужасную вещь, какую мыслимо совершить. Мы лишили вас врага». (Редкое по проникновенной мудрости высказывание.) Откол от общеевропейского дерева цивилизации русской ветви в 1917 году теперь, когда страсти поутихли, выглядит подобным расколу христианской церкви в 1054 году на католическую и восточную. Верно, что «первая пролетарская революция» была сильно объявлена, претендовала на радикальное переустройство мира, но через 70 лет обнаружилось (понятное ясным умам и в 1917 г.), что советский социализм и санаторные режимы Западного блока есть ветви одного дерева цивилизации. Обе ветви подверглись санаторизации. А проблемы количества держателей акций в индустрии, так же как и проблемы процессуальности доступа к Святому Духу, уже никого не волнуют.
Так как санаторный житель никуда не следует, ничему не наследует, не обязан отчитываться кровью за принятую позицию, то его эмоциональные интерпретации истории не знают меры и преспокойно углубляются за пределы здравого смысла. Создается впечатление, что санаторный человек уверовал в возможность переделки истории простым переписыванием ее.
От русской революции санаторный интеллигент перешел сегодня к еще более крупному проекту разрушения: он поставил под сомнение Французскую революцию как событие и идею, лежащую в основе современного мира. Недавно отмечено было двухсотлетие Французской революции. Своеобразно приветствуя ее, появилось заметное количество книг, осуждающих если не впрямую саму революцию, то ее побочные эффекты — например, «геноцид в Вандее», казнь Людовика XVI… Авторы посягают на авторитет лидеров революции, всячески снижая их образы. Под пером историков-ревизионистов (назову здесь одного: Франсуа Фюре) посредственный Сийес стал главной фигурой революции. Герои же ее — «основные действующие лица» Дантон, Марат, Робеспьер, Сент-Жюст,— подвергнувшись ревизии всецело в духе санаторных вкусов и пристрастий, изображаются злодеями, глупцами, бессмысленными марионетками, угождавшими толпе, тщеславными позерами… Возможно, часть их таковыми и были, но что это меняет? История совершается всякого сорта возбуждающимися. Основное в них — жизненная сила, а не их моральный облик. В ревизионистском толковании Французская революция предстает как случайность истории, от пристрастия к каковой самое время наконец избавиться, может быть, оформив современное государство в виде монархии!!! (И в этой, казалось бы, безумной идее нет ничего удивительного, так как под защитой PAIX ATOMIQUE больные могут без опаски переодеваться и распределять роли как угодно. Бурбон вместо Миттерана будет лишь заменой физиономии в газетах и на экране теле. Но ничто не изменится в способе существования санатория.) Ревизионизм — «пересмотр» истории (заметим близость термина к советской «перестройке» — каковая есть ревизионизм в чистом виде) сделался настолько мощным движением, что из метода обращения с историей превратился в универсальную идеологию современности. И в известном смысле стал мировоззрением ее. Современный человек утверждает себя, разоблачая историю. Не действует, но судит. Потому что сам он не может творить историю. Он несвободен в действиях, хотя и скрывает от себя свою несвободу домашнего животного цивилизации, сменившего свободу на «хорошую» жизнь.
Разоблачения революций и эпох, пересмотр истории не следует ли объяснить комплексом неполноценности населений санаториев по отношению к эпохам героическим, мужественным и в известном смысле более свободным? Усиленное возвышение роли «прав человека» (пригождающихся побежденному и направленных против победителя), страх крови, смерти, истеричный культ жертв — побежденных, а не победителей — все это не есть ли попытки нашей постисторической эпохи перетянуть одеяло на себя? Наглые попытки импотентов перевернуть все с ног на голову: представить virilité[88] и потенцию как порок и преступление, а свою презренную импотенцию как достоинство? Метод накопления, метод Ивановых/Жюльена Сореля братьев (ни в одну эпоху столько не считали! Сколько цифр вокруг!) возобладал над решительной акцией — чудом. (Цифры враждебны чуду. Иван получает не столько-то тонн зерна, репы, гвоздей, золота… но полцарства.)
Ревизионизм закономерно распространяется не только на явления, но и на множество личностей в истории. Гитлер и позднее Сталин морально осуждены и превращены в фигуры Антихристов. Подвергся ревизии, пусть и не в такой, как они, степени (еще) Мао Цзэдун. Но вот президент Трумэн, принявший решение о бомбардировке ядерными бомбами гражданского населения Японии, звания Антихриста избежал. Ну, скажем, если Гитлера отмыть сегодня трудно, то, поместив на чаши весов Хиросиму/Нагасаки и ГУЛАГ/культ личности, заметим, что перевешивает все же первая. И символически, так как трагедия Хиросимы/Нагасаки открыла эру ядерного каннибализма. И как геноцид чужого населения. Сталин же, как известно, в основном занимался дорогостоящими социальными экспериментами в пределах СССР и над «своим» населением. Разумно предположить, что кто-то приложил руку к чаше с ГУЛАГом или подбросил вверх чашу с японскими жертвами.
Иллюстрируя ревизионизм, интересно привести здесь две трактовки одного и того же события. Сын Сталина — Яков Джугашвили был захвачен в плен германцами. После битвы за Сталинград германское командование предложило Сталину обменять фельдмаршала Паулюса, плененного советскими, на сына Якова. «Я солдат на фельдмаршалов не обмениваю»,— ответил Сталин. Яков был расстрелян немцами в 1944 году. Ревизионистская трактовка события: Сталин — чудовище! Не пожалел даже собственного сына. В контексте эпохи событие выглядит по-иному. Под давлением обстоятельств войны (гигантские потери, миллионы пленных) Сталин запретил красноармейцам сдаваться в плен, приравняв пленение к предательству. Он не мог сделать исключение для своего сына. Римляне героической эпохи поняли бы и оценили жест Сталина.
Не избежали ревизии и писатели. В особенности пострадал Хемингуэй. Вне сомнения, именно по причине того, что он сам и его герои есть последние по времени проявления мужественности в большой литературе. В новейших критических биографиях Хемингуэй предстает нам полной противоположностью бравого авантюриста Папы Хэма (первые атаки против него относятся еще к концу 50-х — началу 60-х…). Его экспедиции в Африку презрительно именуются organized safaris.[89] Его многочисленные браки в сегодняшней ревизионистской трактовке — суть доказательства его неполноценности как мужчины. Получается, что Хемингуэй был последовательно оставляем женами по причине того, что не мог их удовлетворить, и потому стремился утвердиться другими способами: отсюда его страсть к тавромахии, боксу, войне и прочим проявлениям мужественности, включая неумеренное употребление алкоголя. Его участие в, по меньшей мере, трех войнах высмеивается и низводится до уровня оперетты.
Метод, примененный к Хемингуэю, характерен и для великого множества других хлынувших потоком в последние годы «критических биографий» великих людей прошлого. Особенностью метода «нового биографизма» является отрицание значения собственной ВОЛИ и ВЫБОРА индивидуума и представление о человеке как жертве (сифилиса, импотенции, алкоголизма, всего набора фрейдистских комплексов…).
Немилость, в какую впал Хемингуэй, объясняется ревизионистским развенчанием мужества/virilité, так же как и противоположный ему феномен популярности такого писателя, как Франц Кафка. Раздражительно символистские книги последнего — всего лишь третьесортная литература Австро-Венгерской империи, но выдаваемые за пророчества и предвидения вскоре пришедшего фашизма скучные приключения его алгебраических героев (жертв!) вознесли Кафку — невротического клерка страховой компании посмертно в гении. Популярность Марселя Пруста и его мироощущения старой тетушки-буржуазки (не аристократки, ни в коем случае), в пыльном платье уснувшей в тени кружевного зонтика за чаем с печеньем, есть также следствие определенного предпочтения — феномен коллективного сознания эпохи. Немужественность и безгероичность перепуганного сознания жителя дисциплинарных санаториев закономерно выражается в предпочтении писателей кемужественных. Последним романом, дружно восхитившим европейцев, был «Парфюм» Патрика Зюскинда — барокко-история (в рамках средневековой Европы) горбуна-парфюмера, добывающего чарующий парфюм из субстанции убитых им юных девственниц. Кафка-меланхолик, Мистер К., Многоножка Грегор Замза, жертвы, горбуны, пыльные тетушки и уродцы предпочтительны обитателю санатория. Но не римский центурион-красавец, не солдат в униформе, не твердые принципы и твердая рука. Потому что санаторный человек отождествляет себя с уродцами-жертвами и не может отождествить себя с солдатом.
Словарь, нами употребляемый,— это мы; терминология общества — само общество. Космополитическим средством выражения современного мира, как уже было сказано, все настойчивее становятся цифры — «латынь» современности. В символы же нашей эпохи следовало бы избрать проценты.
Существующая общая для всего созвездия санаториев социальная терминология является одновременно и философской системой мышления о человеке и его функции на земле (согласно ей человек — производящее предметы животное, машина), и системой функционирования санаториев.
Термины: education — formation — employment — work force — social security — vacation — leisure time — family allowances — retirement insurance policy — retirement — death…[90] — самым непреклонным образом составляют цепь предсказуемой жизни. Как безжалостный конвейер, первыми зацепляют маленького Шарло[91] зубья школы и передвигают на операцию formation, чтобы уже не отпустить никогда. Не давая Шарло опомниться, конвейер движет его от операции к операции — к смерти. Загипнотизированный определенностью социальной терминологии, ее обязательностью, массовый человек не имеет сил вырваться из зубьев социального конвейера. (Интересно, что даже привычный термин «свободные профессии» спокойно подразумевает, что все другие профессии не свободны.)
Разумеется, центральным термином в обществе, порабощенном трудом, измеряющем себя количеством труда, является ТРУДОЗАНЯТОСТЬ — EMPLOYMENT, оно же boulot (французское народное арго), оно же прославленное американское job. Это, без сомнения, самое употребимое слово нашей цивилизации после «мама» и «папа».
Противоположность лучезарного солнца employment есть трагическое, страшное и грустное слово unemployment — chômage — безработица. Бюро unemployment — места скорби и тоски, подобные кладбищам, во всяком случае, такими они видятся обществу.
Абориген из песков Австралии не поймет ни счастливой лучезарности employment, ни трагичности unemployment, но в контексте санаторного общества эти термины так же определенны и противоположны, как счастье и несчастье. Потерявший работу передвигается из респектабельной категории примерных тружеников-больных в категорию жертв. Не только абориген из песков Австралии, но и европеец эпохи Французской революции не понял бы причины самоубийства современного безработного.
В разделе жизни на куски (так вульгарно разделена на карте-схеме на стене мясного магазина туша коровы) — предсказуемые периоды, в статистике ее (среднестатистический больной уделяет столько-то минут в день такому-то занятию: кушает, какает, писает, смотрит теле…) содержится унизительная, безжалостная и непристойная бесцеремонность. Жизнь личности низводится обществом до нескольких программированных процессов. Администрация современного санатория говорит о своих населениях с циничностью практичного владельца фермы животных, рассуждающего о новом способе их содержания. И этой же фермерской терминологией пользуются сами населения, принимая реальность человеко-фермы. (С единственным отличием, что САНАТОРИЙ использует не мясо и молоко животных, но их труд.) И дело не только в обидности терминологии, но в том, что вся мистическая сложность человеческого существа бесцеремонно сведена к механическим категориям. Терминология, заимствованная из сельского хозяйства, является популярной, единственно распространенной философской концепцией человека, хотим мы этого или нет, утверждаемой всякий раз, когда употребляются ее термины. Запугав человека страданиями, войной, голодом, безработицей — то есть свободой, заключив его в санаторий, цивилизация превратила его в одомашненное животное, подчиненное механической дисциплине, в получеловека, в подчеловека.
Не стесняясь готовить молодых людей к концу жизни, предлагая (вот пример настоящей obscenity[92], в отличие от порнографии) начать строить свою старость с двадцати лет, выплачивая retirement insurance[93], общество ограничивает предел жизни, подчеркивает ее конечность и, по сути дела, декларирует неважность жизни, несущественность. Человек не важен, он умирает, a work force остается. Рабочая сила — вечная категория.
Цветущим (и наиболее фаворизированным) считается в санатории возраст наибольшей трудоспособности. Пик трудоспособности обыкновенно помещают в пределах 30—40 лет. После 45 лет человеческому существу трудно удержать и еще труднее найти работу… Страшен последний этап жизни санаторного человека-животного — старость. В senior citizens home[94] помещены отработанные отходы — конечный продукт: те, кто выброшен безжалостным конвейером, отпущен наконец восвояси. Перемазанные кашей ли, дерьмом ли, играющие в карты или сгрудившиеся у телевизоров, бывшие work force страшны. Не старостью, которая сожалительна, но есть явление нормальное, но жестоким бессмыслием существования. Зачем они были? В разные эпохи своей истории отвечавшее на вопрос по-разному человечество, возвеличивавшее то солдата, то христианина, на сей раз отвечает на вопрос самым недостойным образом. Они были, чтобы послужить work force на человеко-ферме. Их индивидуальные, для себя, активности обыкновенно сводятся к двум: насыщение и секс. К старости удовольствие секса заменяется удовольствием сна и испражнения. Отходы общества в старческих домах есть (перестав быть producing machines[95]) shiting-machines (от shit — дерьмо).
Отделение возрастных слоев друг от друга в санатории соответствует разделению животных на возрастные группы в передовом фермерском хозяйстве. Если бы христианство было бы живой силой, ему следовало бы восстать против антихристианской концепции человека-животного — производящей машины, объявить войну санаторному обществу, уйти в катакомбы. Но едва дышащая после двух тысячелетий активности церковь довольна маленьким теплым углом, оставленным ей в санаторном мире. Церковь уступила мир силам, прямо враждебным учению Христа.
Санаторный моральный кодекс не причисляет старческие дома / senior citizens home / foyers de vieillards к стыдным или негативным терминам. Они занимают вполне достойное место в санаторном словаре, обозначая места коллективного обитания стариков.
Негативные термины словаря, естественно, служат для характеристики жизнедеятельности тех, кого наш санаторий (чаще всего, наш блок санаториев) избрал во враги, являются атрибутами их социальной действительности или существовали некогда в презираемом нами нашем неразвитом прошлом — в истории. Если безработные или «новые бедные» есть элементы санаторной реальности, то негативность этих терминов смягчается постоянной дискуссией по поводу способов устранения этих явлений. К тому же unemployment не абсолютно негативен — он дисциплинирует work force.
Распространен метод изъятия из словаря дискредитированного слова и замена его недискредитированными (лучше несколькими). В аппарате администрации действительно нет службы под названием «Цензура» — но есть службы наблюдающие, руководящие, координирующие (мягкое насилие любит расплывчатые синонимы). Деятельность, например, media в Соединенных Штатах координирует FCC — Федеральная комиссия коммуникаций, пять ее членов назначаются президентом. Во Франции теле координирует CSA — члены ее назначены президентом и премьер-министром; за публичной моралью наблюдает министерство внутренних дел. Существуют (всегда) запрещенные книги и фильмы. Например, в санатории Франции в 1987 году были сожжены (!) 17.000 экземпляров книги Лоран Галли «L'agent noir» (издательство Робэр Лаффон). Книга Кристиан Лаборд «L'Os de Dionysos» была два года запрещена и арестована. Ведущий телепрограммы «Résistance», осмелившийся объявить высылку сотни малийцев из Франции противозаконной, противоречащей правам человека операцией, исчез с экранов теле.
Слово «террорист» — самое черное в санаторном словаре, практически антитеза белоснежного Идеального Больного. «Террористы» — фигуры со статью Антихристов. Часть их является в Европу с Ближнего Востока, из несанаторного мира, и мстит невинным населениям западных санаториев (с риском для собственных жизней) за продажу администрациями сверхсовременных оружий массового уничтожения их (террористов) врагам. До того как три сотни невинных американских морских пехотинцев были взорваны камикадзе — шофером-террористом в Ливане, невинный крейсер «Нью-Джерси» регулярно расстреливал из могучих орудий (с безопасного расстояния) невинными тысячами тонн снарядов ливанские деревни. Не подвергая сомнению действия родного санатория, всегда принимая за аксиому его «хорошесть», санаторный больной не способен понять мотивировок действий «ближневосточных террористов». Между тем, понять «террористов» легко, представив себе реакцию населения Бретани или Нормандии, если бы крейсер «Нью-Джерси» забрасывал бы своими невинными снарядами бретонские или нормандские деревни.
Встречаются еще в санаториях и местные террористы. Германские, французские, итальянские… В 70-х годах их было много больше. Наши террористы, обыкновенно, хорошо образованны. Ганс Баадэр, до того как сделаться главарем «банды» Баадэра, был многие годы главным редактором интеллектуального журнала «Конкрет», а Ульрика Майнхофф — талантливой журналисткой. Обыкновенно не принадлежа к People по рождению, наши террористы (как и подобает возбуждающимся) писали и пишут на своих знаменах имя People, конкурируя таким образом (непрошеные наемники) с администрацией за право представительства и защиты интересов People. У самих People нет ни способностей, ни возможностей разобраться: может быть, какие-нибудь террористы, став администрацией, защищали бы их интересы лучше? Не терпящая конкуренции администрация подавляет террористов старыми методами насилия. В 1988 году на территории Гибралтара special forces ее величества королевы английской застрелили троих ирландцев, подозреваемых в принадлежности к ИРА, самым диким и трусливым образом, с расстояния менее метра, безоружных. Один из террористов был пробит шестнадцатью пулями! (Интересно выглядит в свете этого события возложение мадам Тэтчер венка на могилу отца Попелюшко — жертвы польских special forces.)
И террористы, и администрация апеллируют к тому же ЧУДИЩУ, к People, по причине того, что рынок Идолов небогат. Бог покинул человека, кажется, навсегда или сделался безразличен к его судьбе, монархизм вдохновляет немногих, а популярность People у них же самих, очевидно, никогда не иссякнет. Если предложить санаторному словарю нижеследующее определение термина «террорист», то, разумеется, в санаторном обществе с ним никто не согласится; между тем, оно вполне сбалансированное и отличается бесстрастностью: «Террорист, террористы — индивидуум или группа лиц, исповедующих радикальные социальные идеи, каковые общество не умеет или не желает абсорбировать (предложить публичную трибуну для их обсуждения). Лишенные легального участия в борьбе идей, они вынуждены с оружием в руках (путем террористических актов) пытаться достичь оглашения и (как они надеются) последующей победы своих идей».
Популярные фильмы обыкновенно изображают «террористов» злобными молодыми людьми с неуравновешенной психикой. Предводительствует бандой психопатов, как правило, человеконенавистник средних лет (бритоголовый садист, или вариант — садистка-лесбиянка). Сравнив кинематографический имидж «террористов» с кинематографическими стереотипами «фашистов-нацистов», заметим общность. Очевидно, ни в каком кодексе не сформулированное, могущественное ТАБУ наложено на реалистическое изображение враждебных санаторной цивилизации групп, как прошлого, так и настоящего. (Множество ТАБУ вдруг обнаруживается в практике якобы всеразрешающего общества, если присмотреться.) Нацисты в фильмах обыкновенно или карикатурно глупы (в знаменитой серии MASH, в фильмах о французском Сопротивлении), или карикатурно жестоки. Трудно себе представить, как такие клоуны могли захватить всю Европу. В виде редчайшего исключения (как в фильме по роману Фредерик Фажарди «La théorie du 1%», где юный немецкий солдат растерзан толпой французских крестьян) возможно увидеть немецкого солдата не клоуном и не садистом, но жертвой. Настоящего реабилитирования фашистов-наци никогда не произойдет, так как у населения санаториев может возникнуть множество вопросов по поводу современности. Не следует забывать, что самая суровая критика капитализма исходила от национал-социализма.
Моральное осуждение врага, окарикатуривание его есть месть и одновременно вуду-церемония (изгнание памяти о прошлых унижениях, которым он подверг предсанаторную Европу, о том, что не «мы» победили Гиганта). Употребляемые по адресу врагов (прошлых и нынешних) и несанаторных обществ негативные фетишистские термины: тоталитаризм, нацизм, ГУЛАГ (советский, камбоджийский, эфиопский…), сталинизм, диктатура (чилийской хунты, Стрэсснэра, Ярузельского до 1989 г….) — есть охранительные ТАБУ, призванные блокировать мышление больного. Они запрещают мысль, пресекают все попытки понимания, заменяя сложнейшие и всякий раз различные явления действительности упрощенным имиджем-символом. ГУЛАГ и Тоталитаризм звучат сегодня с той же силой, как некогда АД и Геенна Огненная или Вечное Проклятие. Редко кто оспаривает в санаторной цивилизации упрощенные символические имиджи. Однако, прочтя случайно книгу Грэхэма Грина «Getting to know the General», вдруг обнаруживаешь на месте (покойного) «диктатора Панамы» — сложного и симпатичного человека Омара Торрихоса, на месте «диктатуры» — сложнейшую ситуацию маленькой страны, живущей, да, под диктатурой, но Панамского канала и Соединенных Штатов.
Употребительны в санаториях имена четырех всадников Апокалипсиса: Souffrance, Douleur, Misère, Pauvreté.[96] Этих предлагается избегать всеми силами, вплоть до самоубийства. Страшные всадники подстерегают отбившегося от стада, потерявшего работу несчастливца. «Если ты будешь плохо учиться, Джон (Жак),— говорят мамы санатория подросткам,— то твоя жизнь пройдет в компании Souffrance/Douleur/Misère/Pauvreté». Между тем четыре всадника, которых страшится санаторный мир, есть всего лишь расплывчатые характеристики жизни. Даже в различные десятилетия XX века у различных санаториев были свои представления о расшифровке символов-всадников. (В романах XIX в. возможно прочесть строки: «Он был так беден, что в комнате на полу не было ковра».) В 80-е годы XX века в санаторной Европе Misère/Pauvreté расшифровываются как отсутствие общепринятого комфорта. Для многих больных санатория необходимость ежедневно готовить пищу дома и невозможность посетить ресторан хотя бы раз в неделю есть Misère/Pauvreté. Между тем, пройдя тотчас после закрытия магазинов по торговым улицам городов Западного блока, можно обнаружить в ящиках вдоль тротуаров овощи, фрукты, подсохший, но отличный хлеб, обрезки мяса и рыбы в таком количестве, что становится ясно, почему «Голод» не добавлен пятым всадником к четверке. (Выходец из Восточного блока — автор этих строк, не раз обращался к услугам ящиков на рю Рамбуто и рю де Бретань, успешно дополняя свою диету. Уже будучи писателем. Эмигрантам из Азии и Африки европейцы смотрятся пресыщенными и неразумно придирчивыми гурманами.)
Что касается Souffrance/Douleur, они вовсе не означают в санаторном обществе пытки каленым железом или колесование, как в средневековом. Разумеется, побитый хулиганами гражданин испытывает реальные физические страдания и боль, но в таком случайном качестве они нисколько не пугают санаторных больных. И граждане не боятся ежедневно садиться в миллионы автомобилей, несмотря на много тысяч смертей в год и еще большее количество увечий. Механическое, выборочное насилие автострад никого не пугает.
Те же Страдания/Боль употребляются в санатории для обозначения моральных терзаний, отрицательных психологических эмоций. Скажем, souffrance от зависти к материальному уровню жизни соседа, получившего наследство, douleur подростка от невозможности приобрести мощный мотоцикл. (Мы оставим Страдания/Боль в области личных отношений по поводу потери любимого человека (измены, смерти) без комментариев, так как нас интересует «человек социальный».)
В своем основном, генеральном, смысле Souffrance/Douleur в санаторном обществе символизируют иррациональный страх этого общества перед несанаторной, «натуральной» действительностью. Страх обитателей теплой искусственной камеры-пузыря перед вольным миром вне его. Страдания и Боль в этом контексте есть процессы, свойственные активной, не защищенной, но и не скованной санаторным режимом жизни. Могучим кодексом санатория Страдания и Боль признаны, безусловно, отрицательными. Согласно этому кодексу эмоции больных должны быть положительными, а существование должно быть pleasant.[97] Приносить pleasure.[98]
Но существует и иная, подавленная в санаторном обществе точка зрения на Souffrance/Douleur. ОНИ АБСОЛЮТНО НЕОБХОДИМЫ для поддержания человеческого существа в здоровом равновесии. Удаление их из жизни (так же, как и удаление возможности употребления разумной дозы личной агрессивности) привело к коррупции человека, к превращению его в домашнее животное. Пусть и способное размышлять. Человек должен встречать препятствия в своей жизненной активности и преодолевать их. Быть больным санатория противоестественно для его биологического вида. Да, человек всегда стремился устроить условия своей жизни, но одновременно он есть охотящееся животное и мыслящее существо: поместить его в мирные загоны санатория в такой же степени аморально, как и поместить все человечество в оруэлловскую Океанию — тюрьму строгого режима.
«Счастье» в санаторном словаре отождествляется чаще всего с покоем, сытостью и материальным благополучием. Однако современные оракулы: ни SOFRES, ни Gallup Poll — никогда не попытались измерить и сравнить количество счастья в санаторных и несанаторных странах. Где, интересно, количество счастливых людей среди населения выше, в Париже или в Сараево? Несмотря на кажущуюся абсурдность вопроса, возможен сюрприз. Очень часто кинохроника демонстрирует нам руины городов экс-Югославии с перебегающими по ним молодыми людьми с автоматами. И лица этих людей, как ни странно, вовсе не несчастны, но горделивы, независимы и часто украшены улыбками, несмотря на то, что нам много раз удавалось увидеть, как один из молодых людей падает вдруг, сраженный пулей. (Камермен похрабрее одаривает порой зрителя крупным планом развороченного осколками живота: в пурпурной массе детали мало различимы, и рана в живот впечатляет меньше, чем оторванные гранатой конечности.) Напрашивается вопрос: почему эти радостные молодые люди не покинут город, не сбегут от войны? А что, если молодые люди в войне счастливы?
Их об этом не спрашивают. Обыкновенно media интервьюирует почти исключительно жертв войны — детей, женщин, торговцев. Даже свой солдат не в почете в санатории, тем более трудно ожидать от администрации и People, чтобы они понимали чужих солдат и их удовольствия. Ассоциирование нас (себя) с жертвами, детьми и инвалидами не случайно — ведь обитатели санатория именно инвалиды, их содержат, как хронических больных, они неполноценны на всю жизнь, ибо добровольно отказались от некоторых функций Человека. Они ведь даже не тюремные заключенные, те мечтают о свободе. Но БОЛЬНЫЕ.
Положительность МИРА и отрицательность ВОЙНЫ якобы очевидны. Если кто-либо попытается защитить право человека на агрессивность, его тотчас объявят сумасшедшим. Однако под угрозой тотального уничтожения человечество живет в ситуации тотального принудительного мира, насилующего природу человека. Ядерно-химическое extermination не есть война и, как уже было сказано, создано было необходимостью супергосударств уничтожать большие массы народа. Но физическое столкновение-поединок отрицателен ли? Большинство юных Шарло в санаториях всячески увиливает от обязательной воинской службы, да. Но всегда есть постоянный процент людей, желающих воевать. Во времена агрессии Соединенных Штатов во Вьетнаме Генеральный штаб Советской Армии был завален заявлениями от молодых офицеров, желавших отправиться помочь вьетнамцам. Большинство заявлений исходило от дисциплинарных нарушителей, сорвиголов, от возбуждающихся. Им очень хочется насладиться свободой борьбы, конфликта. Да и часть высоконравственных People не прочь побегать по чужим или своим полям и городам (лучше всего по Бродвею, улице Тверской или Елисейским полям) с автоматами… И в большинстве случаев не у бедных людей, не у подавленных жертв безработицы возникают такие желания, но (вопреки утверждениям вульгарной модной социологии) в беспорядках с удовольствием участвуют состоятельные люди — подавленные возбуждающиеся. (Поразителен социальный состав арестованных во время беспорядков, последовавших в результате нью-йоркской, 1977 г., black-out[99], аварии электросети. Множество обеспеченных людей среднего класса громили магазины.)
Смерть молодого буйвола, грохнувшегося с маху на сараевскую мостовую всеми килограммами загорелого тела плюс вес амуниции, только в том случае есть трагедия, если идеал конца человеческой жизни есть американский senior citizens home. Населенный больными старыми животными, измазанными кашей и дерьмом, синильными и безобразными. Прежде чем жалеть сербов и хорватов, пожалейте самих себя, вам никогда не испытать их эмоций.
После Democracy Freedom/Liberty[100] — наиболее употребимое слово-фетиш Западного блока санаториев. Он всегда восхвалял в качестве преимуществ своего блока различные liberties. Вне сомнения, множество свобод возможны в Западном блоке. (И все большее количество свобод возможно в спешно ревизионирующемся Восточном.) Свободы достигнуты, а общество, вопреки свободам,— дисциплинарное, основанное на ограничениях и запретах, и все большее количество полиции необходимо для поддержания существования Демократии. Противоречие объясняется, если вспомнить о происхождении свобод, о том, что все свободы, осуществленные в санаторном обществе, есть свободы старые, сформулированные в XVIII веке, а то и ранее,— еще при абсолютизме. Общество успело стать буржуазным, индустриальная революция изменила его в постиндустриальное, две мировые войны и PAIX ATOMIQUE сделали его санаторным, а свободы у граждан все те же, и список их не пополнился. Если уголовный кодекс — свод действий, запрещенных гражданину, пухл, как Библия двух заветов, то Декларация прав человека и Список свобод гражданина умещаются на считанных страницах. Если уголовные кодексы санаторных обществ обросли уже в санаторное время поправками, во много раз превышающими текст самих законов, тексты свобод остались такими же тощими. К старым свободам, как и к старым законам уголовного кодекса, нужны добавления и поправки, по меньшей мере. К тому же образовались новые области жизни общества, в сфере которых свобода гражданина никак не гарантирована.
Почему так случилось? Дело в том, что целое столетие политическая борьба внутри европейской цивилизации в основном сосредоточивалась вокруг проблемы радикального переустройства обществ (во всяком случае, коммунизм и нацизм претендовали на радикальность). За или против. Путем революции или после победы на демократических выборах. Будущее представлялось или в контексте тяжелых «новых» идеологий (теологии), или в виде стабильного вечного капитализма. Опровергнуть или доказать выкладки марксистской казуистики казалось обоим лагерям куда более важной задачей, нежели формулировка новых законов, регулирующих жизнь существующего общества: новых обязанностей и свобод.
Результат единоборства европейской цивилизации с ее радикальными ересями оказался неожиданным. Нацизм побежден. Восточноевропейский же коммунизм и капитализм, взаимно изменившись под воздействием борьбы, преобразовались вначале в два похожих санаторного типа блока, чтобы затем коммунистический блок рухнул на востоке Европы. В советской Азии, на Кавказе и в Прибалтике образовались досанаторные этнические режимы. Кажется, только в России сохранится санаторный режим, на знамени которого написаны свободы, но старые, присущие прошлому. Разумеется, те же, что и в санаторных обществах Западной Европы.
Да. Да. Да. Старые свободы осуществлены в санаторных обществах Запада. И еще раз Да. Но старые свободы потеряли смысл.
В санаториях существует безусловная свобода печати. Получить разрешение на издание газеты или журнала нетрудно. (Практически это лишь регистрация.) Троцкистская Socialist Workers Party (SWP) в Соединенных Штатах издает газету и журнал и, таким образом, пользуется freedom of press.[101] Однако существующие лишь на членские взносы партии (малочисленной) издания SWP печатаются ограниченными тиражами — в 1.000 и 1.500 экземпляров. Распространяются они по подписке или продаются самими членами партии на улицах. Распространительская сеть недоступна этим изданиям, поскольку распространение стоит дорого, и система private distributors[102] позволяет последним выбирать издания, какие они желают распространять. В санатории Соединенных Штатов Америки пресса — могучий хор, свобода печати существует, однако сказать, что в Соединенных Штатах существует равная свободная циркуляция всех социально-политических идей — невозможно. Взятая в качестве примера SWP не имеет практически никакого влияния на умы населения. Прославленный социальный консерватизм подавляющего большинства населения Соединенных Штатов объясняется во многом и тем, что консервативные газеты — колоссы, естественным образом финансируемые богатыми, задавливают своей массой журналы и журнальчики, выражающие иные социальные мнения и идеи. Лишь мысля в деревянно-формальных категориях, можно утверждать, что в Соединенных Штатах существует liberty of press. Если свобода печати не подкреплена свободой равного финансирования и равных возможностей распространения, то она остается мертвой свободой.
Пример, приведенный выше, годен и для санаториев Европы. Повсюду в санаторных обществах старые (наследственные) партии имеют все преимущества. (Лидер Фронт насьеналь Ле Пен абсолютно прав, говоря о диктатуре Четырех Партий во Франции.) Любое новое политическое движение (и движение мысли) попадает в заколдованный круг старых свобод, каковые в современных условиях есть не свободы, но ограничители свобод. Чтобы стать массовым, каждое движение должно обладать средствами агитации и пропаганды. Но овладеть массовыми средствами агитации и пропаганды оно может, лишь получив финансовую базу, а получить финансовую базу оно может, лишь став массовым.
Равномерный доступ различных политико-социальных идей к гражданину должен быть урегулирован и зафиксирован новой свободой: свободой, равной циркуляции идей в обществе. Избегая ловушек старых свобод, она должна иметь в основе своей строгий принцип: идеи, поддерживаемые администрацией и финансово-привилегированными группами населения, не должны иметь преимущественного доступа к населению.
Упрек в отсутствии «демократических свобод» есть обычный упрек западных санаториев несанаторному миру и важный компонент нарциссизма Западного блока. (При этом всегда бывает забыта возможность других общественных традиций.)
Однако сравним свободы печати, скажем, в СССР в догорбачевскую эпоху и во Франции. Невозможность доступа рукописи к типографскому прессу (в этой области Франция выигрывает легко и без проблем), но эффективность циркуляции рукописей Самиздата в СССР с эффективностью циркуляции книг, опубликованных во Франции. Самые знаменитые самиздатские рукописи эры Брежнева — романы Солженицына и воспоминания Марченко — распространялись в СССР в десятках тысячах машинописных и копировальных экземпляров и были широко известны, по меньшей мере, многочисленной советской интеллигенции от Москвы до Новосибирска. Социальное эссе, книга, поддержанная media (и всеми видами паблисити), будет продана во Франции средним тиражом 20 тысяч экземпляров. (Книга никому не известного автора в лучшем случае — 2 тыс. экз.) Результаты реальной эффективности, как видим, сходны. Следовательно, роль типографского пресса не является незаменимой, типографский пресс возможно обойти. Смысл свободы печати в эру ксерокс-машин иной, нежели в XIX веке. Куда большее значение, чем доступ к типографскому прессу, приобрели сегодня средства распространения, продажи книг (и естественно, идей вместе с книгами. Ибо, вопреки предсказаниям пророка визуальной эры Маршалла Мак Люэна, книга осталась самым эффективным способом передачи мысли и результатов мышления).
Доступ читателя к книге усложнился. Подобно тому, как с целью обесценить английскую валюту в последнюю войну германцы изготовляли и засылали в Великобританию тоннами фальшивые фунты стерлингов, так сегодня миллионы тонн фальшивых книг циркулируют в книжных магазинах санаториев. Из 30.424 названий, опубликованных в 1986 году французской книжной промышленностью, что же стоит купить и прочесть читателю? (Для сравнения, в 1960 г. было опубликовано 11.200 названий.) Дабы помочь публике отличить фальшивые книги от нефальшивых, вместе с литературой росла и оформилась институция профессиональных литературных критиков. Институция эта всегда была далека от совершенства, а в санаторном мире критики не легче читателей могут разобраться в океане изданий. Роль верховного литературного арбитра, как бы полиции полиции, играют сегодня несколько литературных телепрограмм. Теле (увы) является (как и во многих других областях) законодателем литературных мод, самовольно и единолично создает произвольную литературную иерархию и (как следствие этого) употребляет бесцеремонное насилие, вторгаясь и нарушая свободную циркуляцию идей и конкуренцию талантов. То, что подавляющее большинство литературной продукции не несет и никогда не несло важных идей, сути дела не меняет. Представим себе XIX век лишь без нескольких основных книг: без «Происхождения видов» Дарвина и «Капитала» Маркса. Представим себе, что этим книгам пришлось бы пробиваться к читателю в море из 30.424 названий и через литературные телепрограммы. Хватило бы у телеарбитров смелости пригласить никому не известного волосатого профессора, перебивавшегося написанием статей для скучных экономических ревю? (О его существовании наверняка не знали вовсе члены тогдашней Французской Академии.) Марксу и Дарвину очень повезло, что в их веке не было могущественных телепрограмм, направляющих массовые вкусы. Вопреки здравому смыслу, в припадках нарциссизма жители западных санаториев восторгаются «свободой печати» и отсутствием «цензуры» в санаториях. Но цензура, запрет книг и публикаций есть средства из арсенала старого hard-насилия а-ля Оруэлл и даже дооруэллского насилия. Антитезами старого hard-насилия и служили старые свободы. И только в той системе они имели смысл. Санаторный режим soft-насилия требует новых антитез — новых свобод.
Свобода слова в супергосударствах ничего не значит без свободы быть услышанным. Франция или Соединенные Штаты — не каменные Афины, где можно было попросить слова, приподнявшись со скамьи в амфитеатре, собравшем всех или почти всех граждан города. Свобода слова, не подкрепленная свободой печати (внутри ее — свободами равного финансирования и распространения, как уже было сказано), не подкрепленная свободами радиослова и телеслова, есть мёртвая формула. Возможность же выразить свой гнев по поводу устройства санаторного общества в кругу приятелей в кафе своего квартала называть свободой стыдно.
Современному жителю санатория все менее понятно, какой смысл заключался некогда в свободе собраний и манифестаций. А ведь они были во времена неодомашненного человека очень опасными свободами. Всякое большое собрание — манифестация — кончалось в те времена прямой физической акцией толпы против существующего общественного порядка — бунтом. Но санаторная цивилизация прекрасно управляется со своими собраниями. Силы охраны порядка вооружены эффективными средствами контроля толпы, сами одомашненные граждане дисциплинированны, потому им позволяют собраться в огранизованную толпу и пройти под двойным контролем полиции и service d'ordre[103] по улицам. (Нет оснований оспаривать необходимость контроля полиции за толпами. Она очевидна.) В Париже почти ежедневно происходит, по меньшей мере, несколько демонстраций. В 1968 году «собрания» длились месяц и не привели к падению режима. Миллион студентов прошли в декабре 1986 года по улицам Парижа, и никаких особенных беспорядков не наблюдалось. (Результат — проект неважного закона об образовании заморозили и убрали с глаз долой.) «Свобода собраний» — пример потускневшей в условиях санатория обессилевшей свободы. Лишь выход на улицы могущественных организаций — профсоюзов — имеет смысл. Но профсоюзы давно уже не покушаются на основные ценности общества, только на раздел прибыли. За пределами санаторной цивилизации — в Чили или Бирме, или Корее — да, «свобода собраний» все еще жива, полнокровна и актуальна.
Свободы выдыхаются. Теряют смысл. Но администрация молчит об этом, не желая опустошить рекламную витрину достижений санаторного общества, где среди жирных благ prosperity покоятся и пышно убранные мертвые и полумертвые свободы. Именно потому демагоги всех направлений, и в первую очередь находящиеся у власти администраторы, так много говорят в наши дни о «Правах Человека». Методы мягкого насилия позволяют держать массы под контролем, не нарушая «права человека». Ни французские 1789 года, ни универсальные — ООН — 1948 года.
Вернемся к аналогии с обязанностями гражданина. На протяжении тысяч лет тягчайшим преступлением было перенесение межевого камня. Оно неизменно каралось смертью законами Хаммурапи, уголовными уложениями египтян, римлян и европейских стран Средних веков, так как покушалось на основное владение оседлого человека — землю. В санаторном обществе перенесение границы земельного участка — нонсенс, и место ему в анналах ссор между соседями, но не в зале суда. Для наиболее тяжелых случаев уголовный кодекс предусматривает незначительное наказание, штраф. Потеряло смысл и сожжение на кострах еретиков, так как религия не вызывает более сильных страстей в санаторных больных. (Индия, называя себя демократией, живет вне санаторной цивилизации, а в проблемах Северной Ирландии религиозная принадлежность скорее есть местная символика для двух противостоящих кланов населения.) Однако никому не придет в голову похваляться свободой несожжения на кострах еретиков в качестве достоинства «демократии». Между тем хвастовство мертвыми «свободами» — обыкновенное явление. В каждой речи политических деятелей санаториев мелькают обязательные Freedom/Liberty's.
Задолго после окаменения формулировок «свобод» родились новые средства информации (они же средства внушения prefabricated мнений) — радио и телевидение. Старые средства presse écrite[104] благодаря новым технологиям обладают сегодня могуществом, какового себе не могли представить сильные умы, ни Декарт, ни Вольтер, ни Руссо. В их времена молва («из уст в уши»), книги, функция которых была скорее сходна с функциями рукописей, да элитарные листки — робкие прапрадедушки современных гигантов прессы — составляли весь парк повозок средств информации, имевшийся в наличии. И сама информация, и идеи были обращены лишь к малочисленному образованному классу.
Эмоциональное, духовное и социальное меню санаторного человека поставляется сегодня в основном телевидением, радио и (в меньшей степени) прессой. Однако новых свобод, учитывающих новую действительность, не появилось. В телевидение, не спрашивая согласия гражданина, мертвой хваткой вцепилась администрация и владеет им. А ведь, по сути дела, должна бы появиться новая свобода: законоутверждающая права гражданина на его телевидение. Каким-то образом граждане ведь должны иметь доступ (и контроль над) к столь могущественному средству тоталитарного контроля над ними. (Телевидение — тотально. И тем оно в тысячи раз опаснее всех сотрудников доктора Геббельса и его очень эффективной некогда системы пропаганды.) Для свободной циркуляции идей свобода доступа к теле сегодня важнее, чем свобода печати, слова и свобода собраний вместе взятые. Ибо все они могут быть осуществлены на теле. Любая система управления теле была бы справедливее существующей сегодня системы телеэтатизма. Даже если бы только телепрограммы были распределены между существующими общественными институциями санаторного общества. На освобождение телевидения от контроля государства администраторы не пойдут. Ибо это живая и, следовательно, опасная свобода. Это реальная власть. А администрация не желает делиться реальной властью с больными. Мертвыми привилегиями она с удовольствием делится.
Разумеется, администратор, даже самого лучшего качества, не есть изобретатель мотора социального автомобиля, он один из множества шоферов этого многосложного аппарата. Очень возможно, что, занятые борьбой с себе подобными и сложными отношениями с People, администраторы не сомневаются, что свободы, сформулированные прапрапрадедами — живые свободы. Если это так, то их невежество не делает им чести. Если же отдельные администраторы знают, что свободы мертвы, держать в витрине мертвые свободы и похваляться ими перед своими и несанаторными гражданами — равносильно фальшивомонетничеству.
«Свободные демократические выборы» — предмет особой гордости санаторной системы. В основе всеобщего избирательного права лежит устарелая досанаторная идея о том, что всеобщее образование сможет (способно) развить всех взрослых членов общества в сознательных граждан, понимающих равно и свое личное благо, и умеющих, когда это необходимо, поступиться своим личным благом ради общего блага коллектива. Вторая основополагающая идея «свободных выборов» — предположение, что всякий гражданин способен иметь свое мнение. В идеале (если бы был возможен идеальный гражданин и все граждане были идеальны) демократическая система была бы идеальна. Однако реальность жизни человеческого коллектива доказывает как раз обратное — большинство граждан не имеют (не способны от рождения, нет времени выработать, нет желания выработать) своего мнения. Потому граждане (обработанные теле и всем оркестром media) голосуют за кандидатов, согласно prefabricated мнениям, подсказанным им media и приготовленным в недрах все той же администрации. Очевидно явное нежелание самих санаторных больных быть гражданами. Во Франции в президентских выборах 1981 года участвовало 28.517.660 человек, то есть половина населения. В Соединенных Штатах в выборах обыкновенно принимает участие подавляющее меньшинство населения!
Пользоваться для выборов Королевы Красоты системой, при которой ее поручено выбрать слепым от рождения,— абсурдно, с этим согласятся все. Однако доверить выборы лидеров санатория легко гипнотизируемым, легковерным (они однажды уже выбрали 30 января 1933 года «свободным демократическим» голосованием одного очень известного лидера), куда в большей степени несамостоятельным, чем это принято признавать, массам People — равносильно выборам слепыми от рождения Королевы Красоты. Однако престиж свободных выборов не падает, растет. Их экспортируют в несанаторные страны, и возможно наблюдать сюрреалистические феномены, вроде «демократических выборов» в 1980 году на Джамайке, в которых конкуренты обстреливали ралли политических противников из автоматического оружия. (Погибло 800 человек.)
«Свободные демократические» выборы никому не придет в голову заменить иной системой выборов администрации. Они так же вечны, как САНАТОРИЙ, так же неоспоримы, как PAIX ATOMIQUE. Без демократических выборов и администрация, и People значительно уменьшатся в размерах. Церемония нужна обоим, как баптизм, как освящение власти, как право на власть.
Во Франции, стране, где я живу, Права Человека упоминаются сотни раз на день по поводу и без повода. На теле, в прессе, на радио. «Франция — страна Прав Человека»,— смакуют лидеры администрации и журналисты. Парадоксально, но Франция судит своих граждан по Кодексу Наполеона. Юридическая система Франции не знала до 1992 года презумпции невиновности! Зато важнейшим принципом этой системы является «признание» подсудимого (заставляющее вспомнить о средневековой инквизиции), открывающее широкие возможности полицейского произвола. Обвиненного гражданина в стране прав человека арестовывают, и он ждет суда в тюрьме (система выкупа под денежный залог, как в Соединенных Штатах, не употребляется). Ждет и два года, и четыре, и даже… пять. Право Человека быть судимым и осужденным или оправданным не входит в хваленую Декларацию прав. Пересмотреть несправедливую средневековую юридическую систему обещают все администраторы, приходящие к власти. А пока судят по кодексу 1804 года.
Самой важной свободы (и индивидуальной и коллективной) — выйти из-под козырька PAIX ATOMIQUE, если: гражданин или коллектив граждан желают,— у обитателя санаторного общества нет. В Декларации прав человека она не записана — свобода от коллективного безумия. Нет этой свободы и в законодательствах отдельных стран-санаториев. Дискуссии эта свобода не подлежит. Референдумов по данному вопросу не проводят. Согласия на наше самоуничтожение у нас не спрашивают.
Good old (англ.) — добрый, старый.
OK (англ.) — хорош, достаточен.
Leading figures (англ.) — лидеры.
Natural leader (англ.) — природный лидер.
Гиннесс-бук (англ.) — книга рекордов.
Freedom-fighters (англ.) — борцы за свободу.
Лоран Фабюса — экс-премьер-министр Франции.
Франсис Брига — известный французский капиталист.
Golden boys (англ.) — золотые мальчики.
«I shot the sheriff» (англ.) — «Я застрелил шерифа».
Бобби Сэнд и его друзья — члены ИРА требовали статуса политических заключений.
Ливанец Абдалла послужил администраторам Франции козлом отпущения. Его показательно судили, дабы наказать кого-то за террористические взрывы в Париже в 1986 году. Приговорен к пожизненному заключению за… хранение оружия. Через несколько лет за то же преступление судили группу арабов во главе с Али Сапехом.
Public treasury (англ.) — общественная казна.
Formation — Employment — Retirement (англ.) — формирование — служба — пенсионный возраст.
We don't need another hero (англ.) — мы не нуждаемся больше в герое.
Hero (англ.) — герой.
Victim, martyr (англ.) — жертва.
Chapeau! (фр.) — Снимаю шляпу!
Engagé (фр.) — вовлечен, то есть участвуй в социальной борьбе своего времени.
Boat people (англ.) — «Люди кораблей» — убежавшие из Вьетнама на плотах и мелких кораблях.
Французский журналист Жоэль Коффман был захвачен заложником в Ливане, журналист Жак Абушар — в Афганистане.
Extermination (англ.) — истребление.
Социалисты, RPR, UDF — правые голлистские партии во Франции.
PCF — Компартия Франции.
Chez nous (фр.) — у нас.
Dénoncement (фр.) — разоблачение, осуждение.
Cobaye (фр.) — подопытное животное.
Virilité (фр.) — мужественность.
Organized safaris (англ.) — организованная охота. Обыкновенно организуется туристическими агентствами.
education — formation — employment — work force — social security — vacation — leisure time — family allowances — retirement insurance policy — retirement — death… (англ.) — воспитание — формирование — трудоустройство — рабочая сила — социальная обеспеченность — отпуск — свободное время — помощь многодетным семьям — страхование пенсионеров — пенсионный возраст — смерть…
Здесь и повсюду: Шарло (так во Франции называют героя Чарли Чаплина) — символ маленького человека, больного санатория.
Obscenity (англ.) — непристойность.
Retirement insurance (англ.) — пенсионная страховка.
Senior citizens home (англ.) — дом для престарелых.
Producing machines (англ.) — производящие машины.
Souffrance, Douleur, Misère, Pauvreté (фр.) — страдание, боль, нищета, бедность.
Pleasant (англ.) — приятный.
Pleasure (англ.) — удовольствие.
Black-out (англ.) — затемнение. Тотальное исчезновение электротока в Нью-Йорке в июле 1977 года.
Liberty (англ.) — свобода.
Freedom of press (англ.) — свобода прессы.
Private distributors (англ.) — частные распространители.
Service d'ordre (франц.) — служба безопасности самих демонстрантов. Вместе с полицией следит за порядком.
Presse écrite (франц.) — пишущая пресса. В отличие от радио и теле (прессы).