Я спустился к приставам и задал вопрос относительно дальнейших их планов, намерены ли они разлучить меня с дочерью и какой ещё ужасный жребий предлагает принять судьба. Как ни странно, будущие конвоиры наши вели себя пристойно. Старший даже нарушил молчание и постарался успокоить меня, заявив, что нет приказа нас разъединять.
Тогда я набрался смелости вопросить, в какую темницу нас препроводят, и получил уклончивое объяснение, что вот этого знать мне не разрешено, но бояться за жизнь свою не следует, меня с Ларой приказано лишить только свободы.
Я подумал: "Экие мерзавцы! Им велено усыпить мою бдительность, понапрасну не озлоблять нас и доставить к месту заключения в целости-сохранности. Что ж, ответим сообразно им равнодушием и хитростью".
Я предложил приставам отобедать вместе с нами. Предложение было принято с благодарностью, и обед прошел веселее, нежели можно было ожидать. Лара шутила и смеялась по поводу и без повода, причем веселье её не было нервическим.
День закончился рано. В Англии вообще начинает темнеть около четырех часов пополудни, а в пять вечера темно, как у кашалота в желудке. Так говаривал один из моих прислужников, в молодости изведавший китобойный промысел.
Машина приставов оказалась весьма вместительной. Мы с Ларой сели сзади, поставив дорожные вещи в багажное отделение, а конвоиры наши сели по бокам и спереди. Шофер, дотоле поджидавший в машине, проиграл только в том, что не отобедал с нами.
Никто не провожал нас. Улучив момент, Лара шепнула мне, что жалеет лишь о том, что я страдаю по её милости, за что она благодарна мне безмерно. Я не мог ей ответить соответственно, ибо плотный комок перекрыл мне дыхание, и я чуть не задохнулся от любви и преданности к своей злосчастной деточке. Впрочем, её настроение явило мне во всеоружии стойкость и твердость её характера. Неожиданно я почему-то подумал о будущем её муже и отчаянно позавидовал ему: "Вот бы такую подругу моему сыну, но, увы, чудес в мире не бывает".
14.
Отправились мы затемно и ехали всю ночь. Остановились в мотеле, в сдвоенном номере. Весь день нас продержали за закрытыми шторами окнами, с закрытой дверью и с помощником пристава, осуществлявшим постоянное наблюдение. Кормили, правда, исправно и не очень докучали разговорами. Мы с Ларой, приняв условия как бы игры, тоже молчали и, в основном, отсыпались. Сказалось душевное напряжение последних дней, даже недель.
Чуть стемнело, мы опять отправились в путь и ехали до рассвета. С первыми солнечными лучами все повторилось до ужаса однообразно. Ели. Спали. Снова по темноте ехали. Стекла в машине были тонированы и к тому же закрыты створками, похожими на жаллюзи. Ни нас не было видно снаружи, ни мы не могли различить, куда нас везут. Возможно, петляли или возили по кругу, то ли чтобы сбить нас с толку, то ли чтобы уйти от возможного преследования.
Я уже потерял счет времени, как на четвертые или пятые сутки мы остановились опять на рассвете, но на этот раз нам завязали глаза темной плотной материей и поехали дальше. Ехали около часу и, преодолев какое-то дорожное препятствие, очевидно, въехали во двор или подземный гараж.
Затем двери машины открылись, нас с предосторожностью вывели и как слепых провели несколько метров, ввели в лифт и провезли несколько пролетов. Было непонятно вверх или вниз.
Когда нам развязали глаза, мы очутились в закрытом со всех сторон помещении, где было несколько дверей, как потом оказалось в отдельные спальни. Когда довелось заглянуть в них, то это были каменные мешки, убранные, однако, опрятно, с письменным столом, стулом и диваном, накрепко привинченными к полу. Имелся кондиционер. Нам были предложены книги, бумага, карандаши. Когда я спросил, нет ли компьютера, сторож, любезно осклабившись, ответствовал, что это не предусмотрено правилами нашего содержания, но обещал похлопотать перед вышестоящим начальством.
Нам предложили толи обед, толи ленч; еда оказалась весьма вкусной, а возможно сие почудилось с устатку и прежней дорожной стряпни.
Наш охранник дал мне понять, что относится к нам с сочувствием, и был бы готов позволить некоторые послабления режима, но за ним тоже присматривают, хотя и не являются его начальниками. Главное, что он пообещал нам раз в день прогулку и тут же вышел, оставив нас наедине. Впрочем, я ничуть не удивился бы, узнав, что за нами наблюдают через систему видеокамер.
Удивительно было другое. Лара прошептала мне, что она вроде бы видела где-то нашего стража, более того его голос был ей хорошо знаком. У меня не было сил разгадывать новую загадку.
Мы с Ларисой разошлись по своим комнатам, чтобы отдохнуть, набраться сил.
Уснуть я так и не смог, меня одолели самые мрачные размышления. Я не мог понять, что с нами происходит.
Конечно, я не боялся утратить свою жизнь. Что ж, я славно пожил, кое-чего добился и вполне мог бы убраться на тот свет, где, по крайней мере, меня никто не будет мучить и принуждать к нежеланным поступкам.
Я не дорожил существованием своим, но желал бы жить только для очередного спасения той несчастной, которую один раз уже уберег от гибели и не хотел, чтобы она страдала от одиночества или вновь не прибегла к самоустранению, которое губит не только тело, но и душу, что гораздо ужаснее.
Я встал и прошел в спальню Ларисы. Она спала как убитая, говоря высокопарно, наслаждалась плодами Морфея. Цвет лица её был свеж, но на щеках блестели засохшие следы слезинок. "Вот это я вам, мерзавцы, никогда не прощу!", - неожиданно весело подумал я и вышел из комнаты, громко стукнув дверью.
Стук это видимо разбудил Ларису. Она немедленно выбежала вслед за мной, догнала меня и трепетно прижалась, обняв меня со спины и нежно поцеловав в шею.
"Милый мой батюшка! Что ж вы ушли? Поцелуйте же свою дочь! Не пренебрегайте своими родительскими обязанностями!", - прожурчали её ручейковые слова.
Она так крепко обнимала меня, словно кто-то уже выдирал меня из оных.
И снова быстро-быстро заговорила: "только что я видела очень страшный сон. Меня с вами хотели разлучить. Причем, приемы были самые разнообразные. Я пыталась задержать вас, отбиться от жестоких разлучников, но вдруг проснулась и увидела только закрывающуюся дверь. Но я успела вас догнать и сообразить, что это был только ужасный сон".
Лара снова крепко обняла меня, на этот раз спереди и прижалась ко мне с неожиданной гримасой счастья и боли одновременно.
Я тоже нежно поцеловал её в щечку, погладил по головке и бережно увел в её комнату, положил на постель, сел рядом с ней и, убеждая, проговорил: "Остережемся, друг мой, даже всуе поминать столь страшные вещи, как разлуку. Будем сдержаны, око Всевышнего наблюдает за нами и в то же время за нами следит глаз Сатаны. Оба они знают наши слабости и выжидают, куда склонится вектор судьбы и кто из них победит в поединке за наши души".
15.
Я ещё не закончил утешать Ларису, как приоткрылась дверь и к нам заглянул охранник, который вежливо осведомился, не желаем ли мы перекусить. Следом он присовокупил извинения в беспокойстве, ссылаясь на полученные им наставления. Опять же извинившись, он особливо выделил, что не собирается употреблять свою власть нам в излишнее зло, что он целиком на нашей стороне, что он прекрасно понимает, что мы не заслужили подобного обращения, что несчастье наше очевидно временно и остается только набраться терпения, и переспросил снова о желаемом блюде или напитке.
Я затребовал кофе, так как заметил, что именно кофе умеряет головную боль и оживляет чувства. Страж снова извинился и ответил, что кофе на сей момент отсутствует, но, дескать, он сейчас же пошлет за ним порученца и в течение сносного времени желанное питье объявится, а пока он имеет возможность угостить нас цейлонским чаем.
Я отказался от чая и, уложив Ларису, отправился к себе, где обнаружил на столе книгу в любительском сафьяновом переплете. Это был роман Пастернака "Доктор Живаго". Когда-то я пробовал одолеть столь нашумевший опус, но события отдаленных времен совершенно меня не заинтересовали. Я пролистнул страницы книги, и только волшебное имя Лара ожгло мое сознание и усилило ток крови во всем организме. Вознамерившись освежить и даже переосмыслить прежние впечатления, я увлекся розыском стихотворения о Вифлиемской звезде, как ко мне вошла невымышленная обладательница этого имени.
Лара так и не смогла уснуть и решила продолжить разговор о предстоящем будущем. Тут как тут объявился охранник, принесший поднос с двумя чашечками дымящегося кофе. Напиток оказался выше всяких похвал, истинной амброзией. Если бы не наше бедственное положение и полная неясность предстоящего, лучшего времяпрепровождения нечего было бы и желать.
Отнеся поднос с пустыми чашками, охранник вернулся и предложил нам прогуляться. Он провел нас узким слабоосвещенным коридором к встроенному в стену лифту. Поднявшись вверх и выйдя из летающего шкафа, мы очутились в великолепном зимнем саду, расположенном очевидно на крыше, так как стеклянный потолок демонстрировал голубое небо в полном его великолепии с кучевыми облаками, медленно фланирующими в одну сторону.
Сад был геометрически засажен японскими деревцами-подростками, стены были затканы виноградными лозами и вьющимися растениями с необыкновенными розовыми цветами, названия которых я не знал и вообще видел впервые. В центре растительного царства бил изукрашенный античными скульптурами фонтан, а напротив его у глухой стены находилась беседка в виде классической ротонды.
Страж пояснил, что сад в полном нашем распоряжении, что все плоды годны к употреблению, единственная просьба - ничего не ломать в приступе возможной ярости или злобы, что стекло стен и потолка наипрочнейшее и не поддастся никаким воздействиям, и удалился восвояси.
Мы провели в саду несколько часов, время летело стремительно. Мы гуляли. Взявшись за руки и порознь, играли в импровизированные прятки, аукались, пели песенки, в общем, оторвались на славу. В беседке мы обнаружили минеральную воду и трехлитровый пакет красного вина. Не скрою, я был рад осушить несколько бокалов тонизирующего питья. Лара пила только минеральную воду, она была убежденной трезвенницей и за всю жизнь не выпила и стакана чего-нибудь алкогольного.
Когда охранник вернулся и сказал, что прогулка закончена, Лариса спросила позволения нарвать и взять к себе в комнату цветы, каковое было получено незамедлительно, с теми же изысканными извинениями и акцентом на то, что мы вольны поступать, как соблаговолим. Все за исключением свободы передвижения снаружи нашего узилища.
Так потекли дни и ночи. Единственно через прогулки мы могли судить о времени суток, ибо ни наручных, ни стенных часов у нас не было; лишение их было, видимо, одним из условий нашей изоляции. Телевизор и радио отсутствовали. Газеты к нам не поступали. Завзятый книжник, я скоро наскучался бессмысленным чтением. Беллетристика меня не увлекала, философские труды наводили уныние и меланхолию, поэзия оборачивалась механической трещоткой. Только любимый Тютчев порой выводил меня из пессимистического настроения, да какой-то его эпигон с самодовольным собранием сочинений, озаглавленным "Иглы мглы", вызывал нередко усмешку неуклюжими словесными выворотами и палиндромами.
Лариса не разделяла моих критических инвектив, но тоже не любила читать книги. Она возжелала было обзавестись фортепиано и скрипкой, чтобы скрасить досуг, ибо довольно прилично играла на последней, а я с грехом пополам мог подыгрывать, вчитываясь в ноты. Начальным музыкальным образованием был я обязан незабвенной матушке, насильно вколачивавшей в меня сольфеджио, а также ещё более незабвенной супруге, любившей слушать мои клавишные эскапады и немало поощрявшей своего ленивца и байбака разрешением выпить рюмочку коньяка в завершение музыкального процесса.
Страж в просьбе окончательно не отказал, но заметил, что должен согласовать появление инструментов со своим начальством и это займет определенное время. Зато он с удовольствием поддержал разговор о музыке и вскоре принес флейту, в игре на которой оказался невероятным искусником. Играл он безо всяких нот и репертуар его был воистину неограничен. Увертюры из старых и новых опер, мелодии опереток и модных мюзиклов звучали в его исполнении вполне профессионально.
Лара поддерживала его своим пением. Голос её был хрустально свеж, мелодичен и всегда верно попадал в тон.
Так помимо прогулок у нас по вечерам появилось новое отдохновение. Может когда-нибудь я решу, что это был наиболее счастливый период моей жизни. И что, собственно, нужно для счастья: возможность лицезреть любимого человека, вести с ним душевные беседы и слышать его радостное пение. Омрачало наше блаженство лишь стойкая тень несвободы.
А вскоре в импровизированной гостиной появились фортепиано и скрипка, и уже новоявленное музыкальное трио проявляло чудеса сыгранности и оттачиваемого мастерства.
16.
А все же жизнь наша с Ларой была печальной, даже удовольствия отдавали казенщиной и мертвечиной. За стеклянными стенами нашего сада сменилась погода: почти постоянно лил дождь, иногда уже налетали снежные "мухи", солнце почти не показывалось, и лишь багровые отсветы заточенного в непроглядные тучи светила позволяли едва-едва отличать день от ночи.
Неизвестность, бывшая впереди, делала ожидание невыносимым.
Я очень боялся, как бы не подвело Лару её здоровье. Все-таки отсутствие свежего воздуха, относительно долгое заточение, а главное отсутствие ярких положительных эмоций могли привести к вспышке туберкулеза, который был у неё в очень раннем возрасте.
Сама Лара никак не выказывала ухудшение состояния, нежность её ко мне даже возросла, ласки её порой могли показаться вызывающими, если бы я не был уверен в её благонравии и порядочности. Она меня постоянно утешала и поддерживала колеблющееся мужество. К стыду своему я обнаружил, что уступаю девушке в твердости характера и философической выдержке.
К тому же я внезапно занемог, а вскоре слег окончательно. Непонятно откуда взявшаяся "испанка" взялась за меня всерьез и надолго: почти отказали легкие, словно старая дырявая гармошка, хрипящая всеми мехами; поднялась температура, и мозг мой переполнился причудливыми видениями, я стал видеть сны наяву или же проводить жизнь только во сне; сердце колотилось так быстро, словно у сжатой силками птицы.