В семье утверждали, что все, что было предсказано, сбылось.
Мои кузены Манхаттани и их шикарные родители тоже имели своего Гуруджи, живущего на окраинах Бомбея. Они спрашивали его совета в отношении денег, собственности, в печали и радости. Молодой Гуруджи — ему было не больше двадцати пяти, и он проявлял свою экстраординарность, цитируя Гиту еще внутри материнского лона — молодой Гуруджи писал мантры пластмассовой шариковой ручкой на клочке бумаги, вырванном из школьного журнала, сворачивал их в маленькие записки и протягивал своим последователям. Мои кузены учились в Стенфорде и Гарварде и обычно разоряли банки, совершая мультимультимиллионные сделки. Но каждый раз, когда они возвращались домой из ночных клубов в Лондоне, Нью-Йорке и Бомбее, счастливые и в хорошем настроении, спокойно потратив сотни долларов на еду, выпивку, наркотики и добившись благосклонности мужчин и женщин, каждый из них клал свою записку в пустой стакан, наполнял его водой и выпивал залпом, прежде чем идти спать. Мокрую записку доставали, раскладывали сушиться на краю стола и возвращали в бумажник на следующее утро. Приняв божественное средство, они были защищены от всяческого вреда и награждены за каждое успешное предприятие.
Мой дядя говорил, а кузены повторяли: «В мире полно неизвестной силы. Зачем рисковать?»
Зачем рисковать?
Ведь происходит то, что всем хорошо известна Зачем рисковать? Каждый человек и любой священник, предсказатель, гуру, баба, астролог, тантрик, ясновидящий, чудак и ненормальный может получить ключ к твоей судьбе. Мы все знали правдивые истории об этом. Зачем рисковать?
Поэтому никто в Индии не рисковал. У всех был свой волшебный билет, спрятанный в заднем кармане. У всех был доступ к какому-то магическому средству.
Я боролся с этим всю свою жизнь, хотя, по общему признанию, прошедшие годы проделали брешь в моем глубоком цинизме. Я долго спорил со всеми, считая, что, если там есть великий бог, тогда его принципы плохо отрегулированы. Ему должны быть важны люди, их порядочность, которая проявляется каждый день, и ежедневное поведение. Зачем ему, чтобы вести верующих, снаряжать армию дешевых посредников в различных масках, каждый из которых извлекал при этом свою пользу? Зачем поощрять это поклонение и обдирание верующих?
Это было поведение второсортного властелина, а не великого бога.
И если нас вели к этому второсортному властелину, меня это не интересовало. С другой стороны, если он был настоящим МакКоем, тогда я поступаю правильно в отношении души и тела.
Я попаду в агностические объятия бога. Если он там есть. Если он достоин, чтобы к нему обращались.
Тогда никто мне не дал ответа, а сегодня — когда все закончится и ничто больше не имеет значения — я знаю ответ: это поклонение и обдирание не для могущественного Короля Донга, который сидит над нами всеми. Мы делаем это для себя, чтобы потренироваться в покорности. Или так должно быть.
Наши ежедневные тренировки в надменности.
Выгуливаем наше «эго», чтобы оно не потолстело. Четыре километра за сорок минут четыре дня в неделю — формула людей, следящих за сердцем. Семь преклонений за семь минут семь дней в неделю — формула людей, следящих за своим «эго».
Чтобы напомнить нам, что мы знаем только то, что ничего не знаем.
Но в то время алгебра моих верований подвергалась серьезной проверке. Перейдя из состояния скептика в состояние неверующего, я чувствовал, что готов к дальнейшим унижениям. От «Ничего не существует» до «Кто знает, может, что-то и существует». Я был действительно смущен этим переходом. До меня доносилось эхо годов резких споров, когда пробирался сквозь теории эмпиризма, рационализма и эволюции, — и гул звучал в моей голове. Я мог слышать, как Физз и я смеемся над идолами, которые заражали даже самых разумных из наших друзей, и удивляемся им.
И я вспоминал надменный голое моего отца: «Твое знание — это на самом деле полное игнорирование признанного».
Поэтому, зная о критическом состоянии, в которое я поверг жизнь Физз, я еще отчетливей сознавал растущий хаос моей собственной жизни. Но я не мог ни с кем об этом разговаривать. Что можно было сказать? Что я глубоко увяз в каких-то странных записях? Что разгадывание этих секретов стало единственным наваждением моей жизни? Но все было не совсем так. Что я видел галлюцинации каждую ночь? Что я ощущал чье-то присутствие? Что я чувствовал прикосновение этой женщины к моему плечу, когда сидел и читал? Что я видел ее в моей постели, когда спал? Что иногда я просыпался по утрам, чувствуя себя изнасилованным и выпитым до дна, обиженным и жаждущим новой встречи? Что я пытался отвлечься от всего этого, но просто невозможно было это сделать? Что я думал, что знаю, чье присутствие ощущаю? Хотя я не знал, что она хотела от меня. Я сопротивлялся соблазну, который пугал своей неосязаемостью и силой.
Что мне было сказать?
Что я могу покидать свое тело? Я чувствовал себя, как мой кузен, который встретил в лесу Парашурама, десяти футов высотой и с огромной секирой на плече, ищущего удобный случай, чтобы совершить еще одно нападение на кшатриаса. Мне хотелось посмеяться над собой и заставить себя выйти из комнаты. Мне нужен был удар по голове от Бабы Голеболе. Мне нужна была сотня ударов по голове от всех, кого я знал.
Но я никому не мог ничего рассказать.
И Физз могла только наблюдать в отчаянии.
Через несколько месяцев после покупки дома мы окрестили его и повесили мраморную дощечку на каменную колонну, которая поддерживала верхние ворота. Элегантным стилем траджаном старый мусульманский резчик в Халдвани высек надпись «Первые вещи», а под этой надписью итальянским шрифтом наши имена. Он в совершенстве скопировал мою распечатку, затем добавил кое-что свое. Росчерком внизу он поместил простой узор в виде веточки нима, красиво изогну-гой, пять листочков которой были выгравированы с особым изяществом.
Первые вещи.
Это было вначале.
До амбиций, до работы в офисе, до назначения на должность, до получения строк в журнале, до приобретения машины, до покупки дома, до брака, до страсти.
До страсти, до страсти, до страсти…
Чистота первоначальности. Целостность начала.
Любовь и желание.
Сердце и искусство. Физз и я.
Первые вещи.
Элегантным шрифтом траджаном.
Ирония заключалась в том, что теперь мы плыли по течению в мире последних вещей. Где фрукт разлагался на ветке, прежде чем расцветал. Где падающий с неба дождь сжигал все, к чему прикасался. Где воздух сушил легкие с каждым вздохом. Где у любви не было страсти, только воспоминание из другого времени.
Фпзз не знала многих вещей. Но она знала, что мое тело отвернулось от нее. Это разрушило узор, который был величайшей истиной и радостью нашей жизни.
Словно произошло жестокое предательство, появилась необходимость искать что-то другое.
Катерина впервые познакомилась с Индией в магазине своего отца.
«Редкие вещи с востока у Джона» были необычным магазином, расположенном на тихой улочке Чикаго Лэйк Стрит. Его фасад был довольно узким, и здание магазина выступало немного вперед из ряда других зданий из-за широкой веранды. Если ехать по улице достаточно быстро, то можно не заметить его богато украшенную, резную дверь из орехового дерева, с изображением прыгающего тигра и выступающими в углах медными зверями. Но если медленно прогуливаться мимо, чего в Чикаго никто не делал даже в 1987 году, тогда было невозможно не обратить внимание на шелковые китайские занавески на окнах; маску демона с Цейлона, которая сердито смотрела на Посетителей у входа в магазин; тяжелый щит Раджпутана, сделанный из дерева и железа, с эмблемой солнца в центре; два блестящих меча, висящие крест на крест. Если дверь случайно открывалась, то на улицу выглядывали великолепные изогнутые бивни индийского слона, поднимающиеся у дальней стены и пронзающие густой и затхлый воздух внутри магазина.
Если посетитель входил внутрь, отодвинув в сторону перегородку из дерева и железа с маленькими вырезанными на ней животными, то ему начинало казаться, что произошел географический сдвиг. Комнату освещали искусно расположении газовые лампы, которые создавали тень. Джон понимал своих клиентов и поддерживал плохое освещение, создавая атмосферу тайны. Но даже слепой клиент тотчас понял бы, что попал в какое-то необычное место. Сделав первый вдох, он почувствовал бы благоухание разных специй, индийского иттара, хранящихся шкур животных, отполированного сандалового дерева, опиума из кальяна и едва различимые запахи сухих фруктов, кедровых орехов, надушенного шелка и чая Ассам.
Если же посетитель был не слеп, его восхищал экзотический пир зрелищ, которым невозможно было насладиться за один единственный визит. Еще более восхитительными, чем изогнутые белые бивни, были блестящие тигровые шкуры, которые висели на стенах: черные и оранжевые полоски казались такими эстетически ровными, пасти тигров с отполированными клыками угрожающе рычали. Рядом с каждым убитым животным была прикреплена дощечка. Любимым животным Катерины была хитрая морда тигрицы, у которой не было одного глаза. Одноглазая принцесса Кададхунги, Кумаона, Объединенных провинций, 1892. Ее взгляд казался почти добрым, словно она подмигивала. Когда Джон продал ее однажды утром, его десятилетняя дочь была глубоко расстроена. Отец, не сумев убедить ее, что владелец магазина не должен привязываться к своим товарам, попытался вернуть чучело, но покупателем был недавно разбогатевший риэлтор из Бостона, который исчез в неизвестном направлении.
Катерину непреодолимо притягивали ряды больших банок с плавающими в них заспиртованными змеями. Там были ядовитые змеи, гадюки, крысиные полозы, ужи, изящная кобра с угрожающим капюшоном, поднятым в момент смертельной опасности. Там имелся пятнистый горный питон цвета охры, но он был слишком толстым и большим, чтобы поместить его в банку, поэтому его хранили в большом квадратном аквариуме, где он неприлично выступал под стеклом. Маленькая девочка могла смотреть на них часами с чувством отвращения. В магазине были останки и других животных, которые она нашла менее интересными: иглы дикобраза под стеклом; шкуры лис, котов из джунглей и диких собак; какие-то огромные мотыльки, бабочки и жуки в демонстрационных коробках; набитые чучела сов и великая индийская птица-носорог; останки антилопы и блестящие шкуры пятнистых оленей; эффектные веера из радужных перьев павлина; случайная шкура гепарда — такая женственная в своей шелковой тонкости; изогнутый рог носорога, серый и жесткий — без намека на всякую привлекательность.
Ее отец держал рог носорога за стойкой, где он делал свои расчеты. Иногда, когда приходили его друзья, они доставали рог, держали в руках, медленно гладили и смеялись над ним.
Одним из любимых занятий Катерины было открывать мешочки с редкими специями и вдыхать их аромат, ей нравился запах кедровых орехов, она прислонялась своими гладкими щеками к холодному дереву, закрывала глаза и уплывала в легком аромате. Аромат индийских духов она находила слишком сильным, но ей определенно нравилась особенная острота запаха шкур и грив животных, мертвых, но все еще живых.
Она также любила смотреть на рисунки чернилами и акварелью, которые заполняли альков под клыками. По большей части, там были изображены сцены с континента. Сражения армий — одни в плащах и кепках, а другие — в тюрбанах и развевающихся туниках. Огромные процессии с покрытыми попонами слонами, гепардами на цепях и множеством темнокожих. Магараджи на богатых торжественных приемах, которых обмахивали огромными опахалами и которые щеголяли бакенбардами. Сцены, изображающие базар со всей его суетой и энергией — полный товаров, людей, животных, — сцены, которые нельзя было увидеть в Чикаго. Речные пристани с горящими погребальными кострами и молящимися местными жителями. Живописные картины охоты с загнанным в угол тигром, который припадал к земле перед последним броском, пока вооруженные белые люди на слонах приближались, чтобы убить его. Индийские женщины в покрывалах, с острыми чертами лица, округлыми телами, миндалевидным разрезом глаз.
Были еще рисунки, которые лежали в ящике стола за стойкой, где сидел Джон. Катерина обнаружила их, когда ей было тринадцать, и они наполнили ее страстью. Рисунки размером с ладонь лежали спрятанными в книге под названием «Индийская камасутра: Игра любви» и изображали мужчин и женщин, которые занимались друг с другом такими вещами, которых она раньше не могла себе представить. Такие графические картинки, такие голые, акробатические позы, обезумевшие люди! Женщины с миндалевидными глазами дерзко управляли моментом, и сами оказывались под его властью. Девочка смотрела на картинки, когда была одна в магазине, и чувствовала, как горит и плавится ее тело.
Один рисунок особенно ее возбуждал. Большой темнокожий мужчина без тюрбана, с развевающимися усами, голым торсом — какой-то слуга; на него смотрела красавица с миндалевидными глазами, чрезвычайно сладострастная, ее грудь поднималась из бюстгальтера, ее одежда была сделана из богатой парчи — какая-то принцесса. Из складок дхоти мужчины выпрыгивал ненатурально распухший фаллос; держа его левой рукой, — ее одежда задралась до груди — принцесса обвивала своей голой правой ногой широкую спину слуги и погружала его в свою мягкость с толстыми половыми губами. В этой сцене не было никакой двусмысленности: женщина — агрессор, мужчина уступает ей. Их лица светились от удовольствия. Каждый раз, как Катерина видела эту картинку, она зажимала руки между бедер и чувствовала, как теряет сознание, а там у нее становится влажно.
Самыми скучными в магазине отца ей казались стеллажи с шелком и сатином, плащами с черными каракулевыми подкладками, модными кашемировыми шалями и отделанными мехом платьями. Также не привлекали ее внимания сложные ювелирные украшения, ожерелья и сережки, гвоздики в нос и кольца на пальцы ноги с изумрудами, рубинами и жадеитом. Даже модные зеркала, отделанные серебром, ничего для нее не значили. Она удивлялась женщинам, которые приходили в магазин и проводили время, воркуя над этими предметами тщеславия, оставаясь слепыми к другим богатствам, сложенным вокруг. «Если это было все, что они хотели, — думала она со злостью, — то им нужно было идти в модные здания с мраморными фасадами на Стейт Стрит, чтобы их обслуживали любезные служащие, провожали через сводчатые залы, полные изящных безделушек и дорогих украшений». Еще до того, как ей исполнилось тринадцать, Катерина решила, что женщины слепы к чудесам мира и из страха используют одержимость одеждой и украшениями, чтобы оградить себя от более великого опыта. Ее мать ничем от них не отличалась.
Даже будучи маленькой девочкой, Катерина видела ее изысканную красоту; но ее чахоточная мать, Эмилия, демонстрировала крайнее равнодушие к страсти ее отца к путешествиям. Она никогда не слышала, чтобы Эмилия интересовалась тем, где он был и что видел; она никогда не видела, чтобы ее трогали его истории или его магазин.
Она всегда видела мать равнодушной и с маникюром.
Девочка не могла даже подумать, чтобы ее мать делала что-нибудь из того, что она видела на дне ящика стола. Она не могла представить ее без одежды, допускающей мужчину к своей груди и секретным местам.
Джон был в два раза старше Эмилии, когда впервые увидел ее. Ему перевалило за сорок, и двадцать четыре года своей жизни он провел, путешествуя по миру. Джон был необычным американцем: ему не нравились спокойные путешествия по развивающемуся девственному континенту, золотая лихорадка и присвоение земли, и он обратился к морю. Он забрался в такие далекие страны, как Япония, Ява и Суматра, Египет, Танганьика и Занзибар. Но его любимым местом была южная Азия, развивающийся индийский континент, наводненный тиграми и другими дикими животными, населенный древней цивилизацией. Этой страной, представляющей огромный интерес, управляла горстка белых людей и множество темных богов.