Вино и его рот заставили ее потерять всякое чувство реальности; она не понимала, где находится и что за люди вокруг нее. Они просто сидели, касаясь губами друг друга, их руки все еще лежали на столе.
Радьярду пришлось поддержать ее, чтобы вывести из ресторана. В двухколесном экипаже по дороге домой он держал ее лицо руками и ласкал его своим опытным ртом. Катерина смотрела на африканскую маску, когда он пронес девушку мимо нее, и думала о том, каково это, когда тебя целуют таким полными губами. Он положил ее на кровать и уверенным движением открыл все ее тайные места. Она позволила ему блуждать там, где ему хотелось. Радьярд задержался надолго на ee сосках, возбудившись от их размера. Когда он обнаружил родинку под ее левой грудью, он сказал, что это верный знак, что ее жизнью будет управлять сердце, а не разум.
Все это время Катерина оставалась в странном состоянии отрешенности и желания: он был искусным исследователем, а она — страстным учеником. Это было неплохо, но единственной запоминающейся частью вечера — лучшей частью, воспоминание о которой всегда волновало ее, — был первый поцелуй в Ле Ша Блан. Под действием прекрасного вина и опытных губ.
Утром он снова взял ее. Более небрежно, войдя в нее со спины, когда она лежала, отвернувшись, на своей стороне кровати. Она не возражала: это было нестандартно. Радьярд поднял ее волосы и поцеловал сзади в шею, когда кончил.
Следующие девять месяцев были головокружительной скачкой на лошадях карусели. Она позволяла себе выходить, став неотъемлемой частью свиты Радьярда, охотившейся за сенсациями. Каждый день они искали ответ на единственный вопрос: где и как получить удовольствие. Каждую ночь они совершали набеги в новые рестораны, где выпивали реки вина, находили ночных бабочек — за одну секунду можно было закрутить роман и порвать отношения.
Антуан выпивал залпом флягу каберне, и его приходилось приводить в чувство сильными ударами в грудь и живот; Mapи рванула вверх свое обширное платье и шумно пописала в самом центре бульвара Сент-Жермен; Граф Владимир поехал на лошади без седла с Энн, которая сидела на нем верхом, и почти сломал свой орган во время падения; в закусочной, которую они больше никогда не собирались посещать во время своих вылазок, Катерина поднимала свои юбки со спины и показывала затаившей дыхание публике свои тугие белые шаровары.
Радьярд должен был — удивительно, что он вообще мог это делать, выпив столько вина, — пройти с бесстрастным видом поздно ночью по ресторану с открытой ширинкой, в то время как его толстое возбужденное достоинство выглядывало прямо из нее.
Это больше, чем его деньги, делало его лидером группы.
Секс лежал в основе всего: каждой экскурсии, каждого проявления, каждой диверсии. И каждая ночь заканчивалась им. Радьярд стремительно тратил пачку денег и брал, кого хотел. Катерина не возражала. Он ей очень нравился. Радьярд обладал очарованием, щедростью, теплотой и неверностью человека, которому дано все в жизни и требуется только хорошо проводить время. Радьярд и она получали удовольствие в необычайно высокой кровати в ее комнате или в необычайно большой в его, но Катерина знала, что это когда-нибудь закончится. Она знала, что была просто еще одной очаровательной забавой для него; а он для нее был удивительным проводником к новым границам удовольствия и диковинок.
Она наслаждалась временем, проведенным с ним, но достигала пика удовольствия не в постели, а в биде, играя со своей памятью.
С Радьярдом — а позже с Антуаном и Владимиром она изучила свое тело. Узнала, что приводит его в движение, что заставляет парить, что вынуждает остановиться. Были и другие свидания, которые проходили за полночь, в тумане алкоголя и безрассудства; мимолетные, экспериментальные, для приобретения опыта. Бухгалтерская книга ее отца и живые рисунки хорошо подготовили ее, научили правильному отношению. Проповедь отца Джона была ясна: мы должны получать удовольствие там, где находим его.
Любовь и желание. Исследовать их — значит исследовать жизнь.
Однажды долговязый поклонник Флорри приехал в Париж, чтобы провести выходные со своим другом. По дороге домой ночью после пирушки, в кебе, он начал рассказывать ей о летающих машинах, и она, под действием алкоголя, желая доставить, ему удовольствие, поймала его голову и зажала ее между своих ног. На следующее утро он проснулся сентиментальным и попытался говорить романтично, но он уже наскучил ей. Видя его тонкие губы и серьезное выражение лица, она думала о том. почему ее должно волновать, как доставить ему удовольствие. Когда она позже упомянула об этом в разговоре с Радьярдоя он откровенно сказал ей: «Ты всегда должна быть щедрой на ласку: все получают гораздо меньше, чем им нужно».
Он опровергал свою собственную точку зрения. У него oпределенно всего было слишком много; слишком много всего. И в свое время Катерина попробовала все это тоже: она курила опиум, пробовала на вкус гашиш, посещала великих шлюх этого города. На Рю Сант-Сесиль она наблюдала, как rpaфом Владимиром овладевали итальянские сестры Мари и Рейчел, черноволосые и черноглазые, с ягодицами, словно сделанными из отполированного мрамора. Радьярд пообещал двойную плату, если сестры смогут заставить кончить его друга за десять минут. Молодой граф — эмигрант из России — пытался сдержаться, но он стонал от облегчения до того, как часы пробили положенное время.
На бульваре Хауссманн она видела, как Люси Краусс с грудью, которая напоминала воздушные шары, так страстно сцепилась с черной, словно эбонитовое дерево, Селин Перл, что вся их охрипшая компания застыла в молчании под впечатлением от сексуального напряжения, царящего между ними.
В то время Парижу не отказывали ни в чем. На Рю де Антин она была свидетельницей последней сенсации города: пятнадцатилетняя брюнетка Джинни, приехавшая из Алжира, чья девственная плевра еще была не тронута, показывала себя с такой развязностью, что зрители приходили в возбужденное стояние. Ее клитор был размером с маленький палец, и, когда она достигла своего апогея, по нему пробежала дикая дрожь. Каждый день у мужчин случался припадок, когда они наблюдали за ней. Радьярд предложил свою цену за дефлорацию, но ему сказали, что сообщат, когда представление закроется.
Но самым диким зрелищем, которое она видела, была черноглазая Маргарита де Баррас из Каталонии на Рю Нотр-Дам де Лоретте. У нее были груди, которые смотрели вверх на небо и ляжки, которые, как говорили, могли подоить потерявщего сознание мужчину, притом что она ни на дюйм не двинется своим торсом. Она жила в доме, где было много животных и экзотических птиц: яркие попугаи ара и какаду, павлин, охотничий сокол, чирикающие волнистые попугайчики, парочка золотых иволг, хохлатый орел. Там были собаки, кошки, циветты, лисы, обезьяны, дикобраз и даже маленький ленивец. Многих животных держали в клетке; другие бродили в запертых комнатах. Зловоние наполняло дом, и, когда попадали внутрь, на минуту к горлу подступала тошнота. Ее комната находилась в самом дальнем конце восточного крыла дома, и она оставляла окно открытым, пойдя на компромисс со своими клиентами.
Она стоила дорого; у нее было много ртов, которые нужно было кормить. Но ее представление было уникальным. Маргарита была восхитительно красивой и делала все, что капризное воображение мужчин, часто бросающихся в ее зверинец в поисках настоящих извращений, могло себе представить. Приходившие к Маргарите ожидали, что самое темное желание, которое когда-либо посещало их душу, исполнится. Секс, как Катерина поняла потом, — это всего лишь ощущение новизны. Не было более великой женщины для мужчины, чем Маргарита. Говорили, что она принесла столько счастья стареющему радже из западной Индии, что он осыпал ее рубинами и изумрудами и обещал привезти ей дрессированною гепарда.
Катерина наблюдала, как Маргарита делала такие вещи, которых она никогда больше не видела.
Маргарита и ее невероятные действия были последней каплей. Месяцы проверки ощущений стали сказываться на Катерине. Ее любопытство начало пресыщаться, жажда открытий — притупляться. Мысль о еще одной длинной ночи в барах и домах терпимости, о еще одной дикой шалости, которая вызывала больше скуки, чем радости, о том, что она еще раз будет отдаваться бледнокожему мужчине, упражняясь в совокуплении, которое не приносило ни желания, ни удовольствия, — мысль о еще одной ночи поиска удовольствий начала утомлять ее.
Kaтерина осознала важную вещь. Без любви невозможно было постоянно желать одного и того же человека. Не имело значения, насколько большим было удовольствие. Любовь — это постоянное масло в машине желания. Если его нет, то приходится ехать, пока несмазанная маслом машина не остановится с грохотом.
Джон, отец, интуитивно знал правду. Он продолжал двигаться от человека к человеку, от одного желания к другому, никогда не оставаясь достаточно долго с кем-то одним, чтобы добыть масло любви. Пока он не нашел Эмилию — а в ней желание любовь — и потерял необходимость двигаться дальше.
Катерина поняла это, когда биде стало доставлять ей больше удовольствия, чем мужчины, с которыми она спала.
Желание — это удивительно непоследовательная вещь, но когда оно попадает в ловушку моногамных отношений, оно не может выжить без любви.
Несмотря на туман головокружительного удовольствия, Радьярд понял, что Катерина медленно ускользает из его мира. Она заметила, что он часто напряженно на нее смотрит, изучая степень ее увлеченности их последней шалостью. Ее растущее равнодушие было очевидно. Вскоре Катерина начала избегать некоторых ночных пирушек. Радьярд пытался поддразнивать ее, осыпая гедонистическими проповедями: «Одна жизнь; одна молодость; пользуйся лучшим из того, что у тебя есть; никто невидел завтрашний день; никто не возвращался с отчетом о загробной жизни; все заканчивается, когда заканчивается; тело — это храм, фаллос — это священник, влагалище — это святыня, оргазм — это бог».
Катерина хотела ответить, что храм и священник не привели ее к Богу.
Но она продолжала молчать, позволяя ему проповедовать. А затем внезапно, обнаружив неожиданную черту в своем характере, Радьярд изменился. Словно его отчитали, он начал медленно успокаиваться. Безумная гонка вокруг домов терпимости и баров прекратилась; они — все они — сами перешли к более неторопливым обедам. Разговоры начали крутиться вокруг границ дозволенного и похотливости.
Она обнаружила, что граф Владимир — коротышка граф, который всегда устраивал зрелище с собой и со шлюхами, — был сокровищницей знаний по искусству и литературе. Граф говорил с глубоким знанием дела о русских, французских и английских романистах, описывая их и отличия друг от друга; и он прекрасно понимал, как импрессионисты изменили назначение холста. Ночью в Ле Ша Блан он показал на худого серьезного мужчину, который ел в одиночестве за угловым столиком, и рассказал ей, что это молодой английский романист, рано начавший борьбу с проблемами писателя. Он сказал, что романист приехал в Париж, чтобы справиться с этим, и обедает здесь очень часто. Его звали Моэм.
В следующий раз Владимир радостно показал на коренастого мужчину с сияющим лицом и огромной энергией в центре шумного стола, за которым сидели хорошенькие женщины и агрессивные мужчины. Граф велел каждому из своих товарищей внимательно приглядеться к ним. Он сказал, что этот мужчина — кипящая буря. Этот человек начал снимать штаны со старого мира искусства — даже с великих импрессионистов, которые, вообще-то, все еще были в новинку. Он делал такие вещи на холсте, которых никто раньше не видел. Его звали Пабло, и ходили слухи, что он мог рисовать и лихорадочно чертить весь день и заставить женщину стонать от удовольствия всю ночь.
Катерина могла в это поверить. Даже через всю комнату из него била жизненная сила. Он мог получить любого — мужчину или женщину — за своим столом. Этот человек мог одним жестом получить Катерину. Если только однажды; если только, чтобы проверить неразборчивость желания.
В большой группе сидящих за этим столом был только один человек, который привлек внимание Катерины. У него были мелкие и изящные черты лица, и он выглядел там самым спокойным. Женщины, сидящие рядом с ним, постоянно наклонялись к нему во время разговора, и он разговаривал с ними с мягкой улыбкой, без назойливости или агрессии. У него был пробор с левой стороны, и его волосы были гладко зачесаны, а усы — аккуратно подстрижены и заканчивались в уголках рта. В левое ухо был вставлен бриллиантовый гвоздик. Его отличал сдержанный вид и цвет кожи. Она узнала в нем признаки, отличающие индийцев. Кожа была цвета почвы, спокойный вид шел от старинной веры в предопределенный порядок вещей и в его твердое место в нем.
Мужчина встретился взглядом с Катериной, и его взгляд был настойчивым и теплым. Он смотрел на нее, не моргая, и долгое время она отвечала ему взглядом. Когда она отвела глаза и оглянулась, то увидела, что он все еще смотрит на нее.
Как ее отца, Джона, более двадцати лет назад в Нью-Йорке, ее поразила любовь с первого взгляда.
Она сама вернулась в Ле Ша Блан следующей ночью, и он сидел там один, ожидая ее, аккуратный и сдержанный. Катерина пришла и села в одиночестве, вскоре он подошел и познакомился с ней. Его очаровала ее история, и при их самой первой встрече он расспросил больше о ее жизни, чем Радьярд и его друзья за двенадцать месяцев. Он увидел амулет со знаком; узнал историю Эмилии и Джона; раскопал ее любовь к Индии; проследил ее путь и попытался понять ее потребность в путешествиях.
Они снова встретились на следующий день. И на следующий. Ее поразил уровень его знаний и опыта. Как и ее отец, он путешествовал по обширным просторам земли, однако обладал не только блеском путешественника, но и эрудицией академика. Он мог говорить не только о видах, звуках и цветах мира, но и о его экономике, истории и политике. Оказалось что он многое знает об искусстве, музыке и литературе, и oн задавал ей вопросы об этих вещах в Америке, а она ничего о них не знала.
Его звали Мустафа Сиед, и он пробудил в ней необычную страсть. После опытов с ее телом на протяжении двенадцати месяцев, зажечь ее разум было невероятно эротично. Она никогда не думала, что сказанные слова могут иметь такую силу, могут сделать ее ноги ватными. Каждый день она бежала на встречу с ним, и их свидания длились все дольше и дольше. Сиед заказывал вино — всегда красное, и, прежде чем они начинали пить, он объяснял ей его особенности. Они пили медленно, и, когда бутылка заканчивалась, он заказывал другую, с другим красным вином, и снова объяснял его вкус ей.
Сиед мягко говорил на английском с прекрасным чувством звука: низкий, глубокий тембр, фразы текли без спешки, словно движения под музыку, — и ее завораживали его длинные предложения. Она никогда не слышала, чтобы на английском говорили с такой выразительностью. По сравнению с Сиедом, юный красноречивый фокусник ужасов апокалипсиса — прекрасный оратор, которого она слышала так давно, — казался племенным барабанщиком.
Долгие часы, когда она была вдали от Сиеда, Катерина проводила, продумывая, повторяя и проверяя в голове слова, которыми они обменивались в последний раз. Она начала видеть мир по-новому. Мир — это не крепкий организм, как она была подсознательно уверена все эти годы, в котором можно принять участие, когда и как пожелаешь, а огромное динамичное предприятие, которое находится в состоянии перемен, создает и снова меняет форму, которую определяют люди, их идеи и усилия.
Джон рассказывал ей, что мир — это удивительное место, которое нужно посетить.
Сиед подсказал ей мысль, что мир — это удивительное место, короторое нужно изучать.
Каждый раз, как она встречалась с ним, Катерина чувствовала, как в ее голове открывалось еще одно окно.
В основном Сиед говорил о вещах, которые находились вокруг него. Неизбежно, после того как он обошел весь мир, его разговоры обратились к Индии. Как и Джон, он был страстно влюблен в Индию; но, в отличие от Джона, он говорил как ее житель. В противоположность тому, что она всегда слышала об Индии, Сиед не рассуждал о магии экзотики — религии, языках, дикой природе, культуре, истории и древности.
По большей части он говорил о ее трагической покинутости, о ее непонятом народе.
Как истинный борец за независимость своей родины, Сиед говорил не с гордостью, а с большой примесью боли. Как истинный борец, он хотел вылечиться, а не увидеть победу болезни. Он хотел вылечить больного и сделать сильным, чтобы он не лежал в оцепенении и не мучился заблуждениями. Сиед понимал, что с прошлым покончено, и в лучшем случае оно могло только направлять народ, но не быть образцом для подражания: он беспокоился, что ложные утешения и обманчивая победа давно прошедшего времени могли заразить и покрыть ржавчиной энергию настоящего.
Его спокойный гнев и страстность тронули Катерину. Странное притяжение страны, которую она никогда не видела, усилилось.
Сиед был резок по отношению к колониальной Британии, но он был не настолько горяч, чтобы сваливать все беды Индии у британского порога. Он был намного более нетерпим по отношению к правящей элите Индии, феодальным хозяевам и принцам. Он сказал, что индийский народ, жалкие и бедные крестьяне, были сильно унижены своими правителями на протяжении тысячи лет. Королевские власти Индии, возможно, и помогали процветать — больше для собственного удовольствия — великому искусству, литературе, созданию памятников и музыки, но они ничего не делали, чтобы продвигать проекты, институты, законы, чтобы обучать и улучшать большую часть их народа.
Они вели себя как распутные школьники, а не мудрые мужчины.
Великий импульс рационализма и вселенского человеческого достоинства, который произвел действие повсюду, прошел мимо Индии. Пока Европа за последние триста лет совершила тройной прыжок в искусстве, просвещении и правах личности и крепко обосновалась в счастливом песчаном карьере социальных реформ и законов, властелины Индии кормили своих людей жидкой кашицей из несусветного мистицизма и религии. Никаких школ, колледжей, судов, больниц, дорог, электричества, воды, прогресса.
Обладающие большим пропагандировали достоинство меньшего.