Катерина никогда им ничего не дарила. Это были люди, которые вмешивались в чужие дела и мешали ее любви.
Она убеждала Гадж Сингха отправить их всех обратно в деревню. Долгое время он противился, желая ночными экстазами успокоить се негодование. Но успокоение не приходило даже после последней дрожи и дождя. В тот момент, когда он выходил за дверь, чтобы оказаться на крыше, злость и дурное настроение возвращались снова. Пока они занимались любовью, все было как всегда, но остальное время в ней горела яростью.
Чтобы урезать его права, она перенесла свое покровительство на Банно и Рам Аасре, которые стали теперь Мэри и Питером. Пара, принадлежащая к низкой касте и когда-то принятая щедрым Сиедом, решила поклясться в верности — по крайней мере внешне — более могущественному богу: у него были более влиятельные прихожане, которые уважали его. Преображение произошло по упрямой инициативе Банно. Теперь они повесили кресты на шею и ходили по воскресеньям на мессу в Наини, Банно смешно одевалась в платье, ее походка изменилась, стала более плавной. На Рождество их научили печь пироги, зажигать свечи и петь гимны и веселые песни, переведенные на хинди церковными миссионерами.
Гадж Сингх, принадлежавший к высшей касте, отказывался называть их Питером и Мэри, продолжая кричать на них «Банно» и «Рам Аасре». Он возмущался:
— Они идиоты! Если, сменив имя, можно изменить жизнь, то я сам назову себя король Джордж Панхам!
Король Георг пятый.
Банно пожаловалась Катерине:
— Я знаю, что для нас ничего не изменится, но я уверена, что по крайней мере для наших детей все будет по-другому.
— Она глупа, — сказал Гадж Сингх. — Каста — это навсегда. Ты можешь изменить это своими поступками, а не именем и религией. Глупая женщина думает: если она назовет детей Анни-Ханни Полли-Питер, их жизнь изменится!
Катерина проявила свое отношение к этому, разрешив детям Банно-Мэри входить в основной дом. У Банно-Мэри уже было двое сыновей, две дочери, и она как раз собиралась добавить к ним еще одного. Рам Аасре-Питер жил вместе с ней у верхних ворот, и их дети могли ходить по главной дорожке, вверх по склону к дому и даже входить в дом.
Банно-Мэри чувствовала, что ее преображение изменило мир.
Теперь Гадж Сингх начал впадать в раздражение и мрачное настроение. Он стал необщительным, угрюмым, его красивое лицо было невыразительным и печальным. Катерину радовало, что она нашла его больное место. Но вся его злость и игры заканчивались, когда их тела приближались друг к другу. Безумие брало верх, и все было хорошо, как всегда. Гадж Сингх любил ее с обожанием, от которого, ему казалось, его голова вот-вот взорвется, и она изливалась на него, словно щедрый дождь в сезон муссонов.
Проблема была в том, что делать с этой страстью, когда они не занимались любовью.
Они начинали утонченный и разъедающий души танец негодования, колкостей и постоянных манипуляций. Их постоянная необходимость друг в друге — лишенная чистоты, смешавшись с другими проблемами — изменила их души.
Наконец Катерина приказала Гадж Сингху отправить семью в деревню, и он был вынужден подчиниться. Теперь он принадлежал ей — шел по залитой лунным светом тропе среди дубов, раздавался треск гравия на крутых ступеньках, поворачивалась рука в дверном косяке, он чистил туфли, а потом — рот, руки, нос, фаллос, бесконечный падающий дождь, влажные простыни, лужи любви на брезенте, сухая постель в другой спальне, пробуждение утром с его любовью, растущей в ее ладони.
Ритуалы продолжались, удовольствие все еще росло, но она знала, что что-то изменилось, какая-то значительная его часть отсутствовала. Теперь, когда он двигался в ней и на ней, это мешало ей. Если ты видел всю свою жизнь полную бутылку полной, то даже отсутствие в ней небольшого количества может мешать. Глаз видит то, что отсутствует, а не то, что осталось. Катерина знала, что недостающие кусочки были с Камлой; она начала беспокоиться о том, что когда-нибудь остальная его часть тоже уйдет с Камлой.
Катерина чувствовала его растущее возбуждение, словно определенный цикл — каждые пятнадцать дней — когда посещение семьи приближалось. Она заметила его выбритую кожу и хрустящую одежду, пружинистый шаг, хорошее настроение в день отъезда.
Это сводило ее с ума.
Она начинала ходить взад-вперед по поместью весь день и ночь. Одна, рассеянная. Рам Аасре-Питер и Банно-Мэри протестовали против этого, боясь, что на нее могут напасть дикие животные, моля ее звать их каждый раз, как ей хотелось пройтись. Катерина отмахивалась от них. Она все еще хотела, чтобы после наступления темноты в ее личные покои вход был запрещен. Она пока не покончила с Гадж Сингхом.
И хотя ей хотелось, чтобы он жаждал ее по-прежнему, она была уверена, что, если будет по-другому, ее желание останется неизменным.
Катерина могла не понимать этого, но она становилась похожей на Сиеда в самом конце его жизни.
Изменившись под натиском желания. Не умея найти мира с ним.
Дневники становились все более и более напыщенными, слова перетекали друг в друга, и, словно молоко, стоящее на открытом пламени слишком долго, ее повествование постепенно становилось неподвижно-густым. Сначала глубокое чувство безразличия днем — пустота, ожидание, отсутствие друзей — начало заполнять страницы. Затем действие умирало, и одни и те же вещи начали повторяться снова и снова, в более резком тоне. В прозе начали появляться галлюцинации, и на страницах в конце было трудно понять, что там было написано. Внезапно после всех этих лет появились упоминания о грехе — неожиданные отголоски речей Эмилии — и таинственные мольбы о прощении.
Она написала о том, что не отдавала там, где было нужно.
И давала там, где не нужно.
Катерина упомянула о грехе против собственной крови.
И об искуплении и временном облегчении.
Она писала о своей любви к Сиеду, желая навлечь на себя его гнев.
И Катерина думала о посещении церкви, чего она не делала со времен Норт-Дама много лет назад.
Она мечтала о возвращении в Америку в последний раз.
В последний раз, чтобы закончить свои незаконченные дела.
И Катерина говорила о том, чтобы дать Гетии то, что ей принадлежит.
В какой-то момент, казалось, страх затопил ее. Смесь ипохондрии и паранойи. Она начала писать о нездоровье, слабеющей силе, странных ночных посещениях. Бессвязные записи становились все более и более темными. Она добавила, что чувствует себя, словно Карпетсахиб в гостинице, открытой для нападения. Но в ее случае угроза таилась в ее доме, а не в каком-нибудь другом.
Один раз Катерина рассказала о пантере, которая приходила каждую ночь, чтобы посидеть под ее окном в лунном свете, и смеялась над ней. Порой она просто смотрела на нее, порой пела тихим голосом народные песни холмов Кумаон, полные предупреждений и предчувствий. Пантера сказала, что знает все ее секреты, и если она не удовлетворит ее, то она сожрет все внутренности Катерины.
И затем внезапно записи оборвались.
Смерть получила власть в свои руки.
К тому времени, как я выплыл из последнего водоворота дневников, я был на три года старше, и мир вокруг меня изменился неожиданным образом. Новые тенденции манизма, которые начали охватывать страну в начале тысячелетия, теперь, в последние годы миллениума, вошли в моду. Старое приведение великого факира вернулось к остальным. Никакого насилия, терпимость, сострадание — все это было глубоко зарыто в земле. Укротителя крокодилов съели динозавры,
Мифология соблазнила технологию, и их порождение жило среди нас.
Мы брали высокопарные метафоры и делали из них оружие.
Мы не хотели летать на крыльях Гиты; мы хотели прикоснуться пальцами к брахмастре.
Мы превратились в государство с ядерным оружием. И теперь вся страна была Конфедерацией блестящих мужчин. У всех была сильная эрекция. Концы, возбужденные голубыми пилюлями пропаганды и власти, готовые уничтожить любой рот, посмевший открыться в несогласии.
Аптекари ненависти наконец преуспели в том, чтобы каждый фаллос фанатика был крепким, словно деревянный молоток. «Har bewakoof ka loda banayenge hatoda».
Даже те, кто не были фанатиками, были заняты тем, что заявляли о себе как о мужчинах, соизмеряя собственное достоинтво с размером своих органов. Размером своих бомб, размеров своей истории, размером своего народа, размером своих богов.
Пока факира убеждали спокойно умереть, его великий товарищ, сидящий на заднем сидении крокодила, святой здравого смысла, Джавахар Джевел, стал любимой мишенью. Люди, которые были недостойны дышать с ним одним воздухом, — люди без храбрости, благородства, идей — проводили свои дни, метая в него дротики. Мы взяли наши мечты и читали их, словно бухгалтерские книги; а наши бухгалтерские книги стали журнала ми воров.
Мы утратили изящество и приобрели алчность.
Мы утратили магию великой борьбы и не научились светской утонченности.
Мы все угодили в ловушку мишуры и ярких мелочей.
Каждый человек. Каждый день. Повсюду. От домов бедняков до великих зданий колониального Нью Дели.
Нам не удалось стать теми, кем мы могли бы стать.