По-настоящему хладнокровная толпа смотрела — и ее видели за этим занятием — английские фильмы. Великим ритуалом были утренние сеансы по воскресеньям в таинственном, напоминающем ангар кинотеатре. Демонстрировалась странная смесь новых и старых голливудских фильмов: «Великий побег», «Челюсти», «Герцогиня и Грязный Лис», «Лихорадка субботним вечером», «Близкие контакты третьей степени», «Крамер против Крамера». Не имело значения, какой фильм шел, зал был всегда переполнен.
Воздух наполнял запах духов и одеколонов, было заметно, что посетители тщательно прихорашивались перед этим часами. Зрелые юноши в высоких ботинках из буйволовой кожи, джинсах клеш, которые превосходно сидели на лодыжках, приезжали на сверкающих мотоциклах «Иезди» с ироническими улыбками на губах. Привлекательные молодые женщины Пенджаба — их кожа светилась от возбуждения, их тела уже созрели для фантазии — женщины, которые в девятнадцать были бесподобными сексуальными сиренами, но к тридцати теряли свою привлекательность (их красоту забирали дети и полнота), — эти женщины, безукоризненно одетые в превосходно отглаженные джинсы и обтягивающие курты, качались в толпе, бросали долгие взгляды и чрезвычайно возбуждали парней.
Этого всего было слишком много. Казалось, все были почти на грани оргазма,
В мой первый месяц в городе я получил превосходную дозу притворства от худого, словно тростник, сардара в тугом тюрбане и мешковатых брюках. Он стоял на капоте машины «Фиат» напротив кинотеатра и охотился за зрителями. У него была тонкая борода, его худые плечи были отведены назад, как будто он постоянно кланялся. Этот сардар пронзительно кричал:
— Папииллион! О, Паааааппииилиион! О, Пааааппииилиион!
В его правой руке болталась пачка билетов, а аспиранты Папиллон обступали машину.
Я почти никогда не ходил на утренние шоу. Я чувствовал себя неловко среди людей, демонстрирующих хорошую внешность и уверенность в себе. И была давка и очереди. Мальчики стояли три часа в надежде купить лишние билеты, чтобы продать их девушкам, которым придется сидеть рядом с ними. Я предпочитал быть частью более простого народа.
Более простой парод жил индийскими фильмами. По большей части он состоял из студентов, приехавших из маленьких городов и деревень Пенджаба, Харианы и Гимахал Прадеша. Переезд в большой город был для них огромным событием; учитывая шикарную одежду, поведенческое чутье, рестораны и кофейные магазины, курение и питье, мотоциклы и девушек — учитывая все, это было опасным делом для них. Это можно было увидеть по их глазам. Неуверенность и желание.
Их можно было заметить везде. Они всегда ходили маленькими группами, поддерживали уверенность друг друга отчаянным, часто жестоким, чувством юмора; Эти парни задерживались у Семнадцатого района — снаружи был ресторан, шикарный музыкальный магазин, сверхмодный магазин одежды. В общежитии можно было пройти мимо них, курящих «Данхилл», ласкающих красную упаковку по очереди — пачка открывалась осторожно, чтобы сохранить целлофан. Или сражающихся со странно сидящими голубыми джинсами, которые они храбро надели.
Но именно. женщины уничтожали их окончательно. Их кормили стереотипами маленьких городков о женщинах больших городов, которых они видели в девушках вокруг и понятия не имели, что с этим делать. Они нежно поглядывали на каждую женщину, часто преследуя их часами на рынке и вдоль дороги со страхом и странными фантазиями.
Неся свое хладнокровие, словно эполеты, большинство из юношей цеплялись к индийским фильмам, как к единственному нанесенному на карту острову в безбрежном море. Они снова и снова возвращались в темное лоно индийского кинотеатра, как в безопасное убежище. Кино, со своей особой мифологией, поддерживало их жизни. Как только выключался свет, они оказывались на знакомой территории, вдали от пристальных взглядов.
Физз — это было похоже на нее — поддерживала оба порядка. Когда я только узнал ее, у нее, в отличие от нас, не было нервозности. Она двигалась внутри собственного кокона из уверенности и невинности и делала сложные вещи простыми, обращаясь с ними просто.
Физз ходила на фильмы — английские и индийские — и не позволяла никому из окружающих людей бросать тень на ее настроение.
Я начал ходить с ней на индийские фильмы — раз в неделю — но я продолжал избегать утренних сеансов по воскресеньям. Индийские фильмы только начали формироваться как массовое явление. За много месяцев до этого нам пришлось изолироваться от других людей, чтобы продолжать жить по своим правилам. Но это занятие было невинным: мы даже не держались за руки и не говорили друг другу ничего личного, хотя все это нависало над нами, требуя, чтобы его озвучили.
Но именно истории, которые она слушала, а не те, которые она смотрела, наконец соединили нас.
Физз была настоящим слушателем. Поистине одаренный слушатель, она пробуждала во мне красноречие, на которое я не думал, что был способен. Когда я читал дневники — двадцать лет спустя — я знал, почему так красиво говорит Сиед. Катерина побуждала его к этому своим умением слушать. Я знал, почему Физз это делала для меня.
Она хотела слушать все, что мне нужно было сказать. О книгах, фильмах, политике, искусстве, спорте, людях, жизни, идеях. Физз хотела слушать о проказах, которые я совершил в течение недели, абсурдных вещах, которые заполняли мою жизнь. Она попалась на необычное, неправильное, эксцентричное. Я думаю, Физз была похожа на своего отца и унаследовала его упрямство.
Ее пленили абсурдностью и настойчивостью, как большинство людей очаровывают деньгами и силой.
Я философствовал, психологизировал, агонизировал, драматизировал, говорил напыщенно, и она купалась во всем этом восторженно, словно это был ливень посреди лета, превративший сезон удушающей жары во внезапное волшебство.
Я появлялся в ее доме — доме ее тетушки — каждый субботний вечер. Вначале с Милером, но, когда он уехал шесть месяцев спустя в фруктовые сады дядюшки в Калифорнию, я стал приходить один, прислоняя «Атлас» к серой стене, притворяясь перед тетей, что я поддерживаю традицию как друг ее племянника. Я садился с ногами на ковер с драконами, перед молчаливым «Грюндигом», дрожащим «Оллвином», грубым горным пейзажем, смотрящим на меня справа, и начинал говорить.
Она была в джинсах, ее волосы были убраны назад и завязаны в крепкий хвост; ее классически привлекательное лицо и улыбка освещали весь мир. Мне было трудно даже смотреть на нее. У меня кружилась голова от того, что я находился с ней в одном и том же месте.
Я не думаю, что она понимала, насколько ее умение слушать помогало мне стать тем, кто я есть.
Я стал тем, кем, я думаю, она хотела, чтобы я был.
Я начал жить, рассказывая ей истории.
Я наполнял каждую неделю моей жизни историями, которыми я мог рассказать ей: мои друзья и я сбрасывали нашу промокшую одежду в театре Ниилам после прогулки под проливным дождем, чтобы посмотреть фильм, а затем нас выставляли из зала голыми — словно на город обрушивалось землетрясение; Милер и я внедряли среди наших друзей страх к коровам, заставляя всех прятаться за деревьями и кустами каждый раз, как мы видели корову; жить целую неделю на молоке и бананах (это закончилось запором), потому что мы потратили все наши деньги на книги; пятеро из нас шли вниз по склону горы из Касаули — снова без денег — и оказались в Чандигархе через четырнадцать часов с израненными ногами и разорванной в клочья одеждой.
Я рассказывал и рассказывал — живя, приукрашивая, придумывая, и истории становились похожими на сказки Шахерезады: они удерживали меня в ее жизни. Так отец моей матери оставался в моей жизни живым, рассказывая мне истории из «Махабхараты»: когда истории иссякли, он исчез, и я узнал о нем только тогда, когда дед умер — непрочная оболочка невероятного рассказчика ужасных историй.
Это был мой первый урок: истории всегда важнее, чем рассказчик. Не рассказчик оживляет историю, а история поддерживает жизнь рассказчика.
Долгое время мои истории были о смелых проделках и грубых ошибках — абсурдные вещи, которые нравились ей и заставляли ее смеяться. Затем, когда Милер постепенно покинул нас, они стали о других вещах, более личных, более интересных. Сценарии, которые прочертили траекторию наших жизней.
Два десятка лет спустя, когда я сидел в тесной комнате отеля на Седьмой авеню на Манхэттене, анализируя обломки моей жизни, ожидая самолет, который доставит меня домой, я знал лучше других, что любовникам необходим дар рассказчика. Им нужно рассказывать друг другу истории постоянно, чтобы удерживать друг друга от исчезновения.
Страстная любовь не имеет отношения к очевидным атрибутам любовника — классу, интеллекту, внешности, характеру. Она имеет отношение только к историям, которые любовник может рассказывать. Когда истории волнующие, сложные, проникновенные и отчаянно правдивые, как великое произведение, тогда это любовь.
Когда истории плохие, их грамматика небрежна, жизненная сила слаба, сюжет безвкусный, тогда это тоже любовь.
Истории, которые любовники рассказывают друг другу ― о них самих, их прошлом, их будущем, их уникальности, их неизбежности, их непобедимости. Истории об их мечтах, фантазиях, укромных уголках и трещинах их страхов и извращений. Те, кто может рассказывать истории о силе, создают сильную любовь. Те, кто лишен этого дара, никогда не знают эмоций.
Любовь — это история, вино в бутылке. Рассказчик — просто бутылка, которая имеет значение, пока пьется вино. Огромные бутылки умирают на полке, если там нет вина, если истории сочиняются с трудом.
Мы все знаем прекрасных людей, которые никогда не любили
Как великое произведение, истории, которые любовники рассказывают друг другу, могут быть о чем угодно и могут рассказываться любым тоном. Они могут обладать богатством языка Диккенса или быть свободными, как слог Хэмингуэя; они могут быть подробными, как у Джойса, или поражать, как Кафка; они могут быть безумными, как у Льюиса Кэрролла, или печальными, как у Томаса Харди. Они могут быть какими угодно — мрачными, смешными, философскими, сумасшедшими.
Но они должны быть правдивыми.
Даже в обмане великие произведения правдивы.
Даже в обмане великая любовь истинна.
Физз выучила эту песенку, когда училась в Джорхате. Однажды вечером в моей комнате она попробовала ее на мне как стимул. Это было похоже на выстрел ракеты в плотину. Воды моего желания вырвались, затопив все вокруг, и ничего не стало видно, кроме желания.
Это было странно, потому что годы я довольствовался только тем, что мог держать ее за руку. Через несколько месяцев после того, как Милер уехал из Чандигарха, арена наших жизней медленно вышла за пределы кинотеатра и этой скучной гостиной. Я потерял мой «Атлас» — его украли от закусочной «Прима» в Десятом районе — и был вынужден ходить пешком. Физз перешла на пешие прогулки вместе со мной. Она ехала быстро на своем маленьком голубом велосипеде на наши встречи; мы оставляли велосипед на парковке и отправлялись на прогулку.
Мы. гуляли часами каждый день от одного района до другого, от моей комнаты в Девятом районе, до университета в Четырнадцатом районе, до книжного магазина в Семнадцатом районе, до кинотеатров по всему городу и до ее дома в Тридцать пятом районе. Чандигарх был тогда огромным городом для прогулок, с широкими дорогами и прекрасными деревьями, посаженными вдоль них, — арджунамн, амалтосами, гулмохарами, пимами, семалами. Каждый вечер, когда наступало время ей уходить, я вез ее маленький велосипед, провожая ее через город, до самых ворот и отчаянно цепляясь за каждую минуту.
Нет лучшего способа для ухаживания, чем прогулки. Учиться идти в ногу; выражать небольшое беспокойство — тревогу, бдительность — прикосновением к локтю; ощущать кровь, бегущую по венам, чувство. движения и общей цели; и, прежде всего, говорить свободно на открытом воздухе, не беспокоясь о взглядах друг друга и назойливом внимании других. Те, кто хочет найти любовь, должен научиться гулять. Когда мы гуляли, она заставляла меня говорить: красиво и без остановки. Физз воспользовалась тем, что зажег Милер. Не говоря ни слова, она определила то, кем я был, кем я хотел быть. Я читал больше, чем прежде, потому что она хотела об этом слушать. Я разговаривал о творчестве больше, чем раньше, потому что она хотела слушать об этом. Когда я был не с ней, я зарывался в книги в своей комнате, готовясь для нее, готовя себя для моего будущего.
С отъездом Милера я отдалился от всех других друзей и прекратил ходить в колледж. Я занял маленькую комнату во флигеле большого ветхого бунгало в Девятом районе и никому не сказал о его местоположении. Комната находилась над гаражом, и в окно бились грязные зеленые листья мангового дерева. Там не было мебели, только старый плетеный стул на узком балконе На полу была камышовая циновка, на которой лежал мой матрас среди моря книг. Бесконечные стопки книг неправильной формы. Они придавали комнате вид города из многоэтажных зданий разных размеров, созданных архитекторами, которые не могли прочертить прямую линию. Я тратил каждую рупию, которую мой отец присылал мне, на покупку книг, и Физз делала то же самое, принося их мне в бумажных пакетах. Книги, которые она купила и держала несколько дней в своем шкафу среди своих духов н одежды, сохраняли ее запах и сводили меня с ума.
Мои отношения с отцом полностью разрушились. Он писал мне длинные письма о карьерных планах, институте менеджмента. юридических школах и подготовке к гражданской службе. Я думал, что он стал глупее, чем раньше. Я прекратил писать ему и почти вынудил его урезать мое содержание. Но чек на двести пятьдесят рупий продолжал приходить каждый месяц, и я тратил его, покупая новые книги.
Одни раз в неделю я ходил на рынок, звонил моей матери, когда отец был в офисе, и сообщал ей, что со мной все в порядке, но как только она начинала принуждать меня к возобновлению отношений, я просто отсоединялся. Порой после разговора с ней я садился на край веранды у бакалейного магазина Гуптаджи, и меня наполняла безумная печаль. Тогда мне отчаянно хотелось быть рядом с Физз, и если я не мог, то я начинал ходить. Я гулял, гулял и гулял — без всякой цели, положив руки в карманы, пока печаль не покидала меня.
Больше года я не ездил домой даже ненадолго, даже во время убиваюшего лета Чандигарха, предпочитая лежать в оцепенении голым, покрытым слоем пота под медленным вентилятором. Я неторопливо читал, ожидая, пока Физз вернется из далекого Джорхата, пока почтальон принесет мне ее каждодневное письмо, аккуратно сложенное, придавленное листьями бамбука. В складках бумаги сохранились ее духи, сладкие «Мадам Рохас». Я читал письмо несколько раз, извлекая тайный смысл каждого слога; а порой я просто лежал на постели и разбрасывал их по моему лицу, наполняя голову ее запахами.
Было странно то, как это развивалось дальше, потому что долгое время я был счастлив просто держать ее за руку и разговаривать. Во всем этом была нереальная, чистая атмосфера. Я был счастлив просто быть рядом с ней. Это вернуло величие моим речам; это заставило меня чувствовать себя достойным. Когда я был не с ней, я жил только ожиданием того времени, когда я буду с ней. И когда наступал подходящий момент, я наслаждался сиянием этого времени.
Два десятка лет спустя, я все еще мог чувствовать это, хоть и с усилием, и знать, что это правда.
Когда мне не удалось пойти дальше ее руки, она решила действовать с характерной для нее естественностью. Мы сидели на матрасе в окружении поднимавшихся стопок книг, и я читал ей «Прелюдии» Конрада Айкена, когда она прервала меня и процитировала стихотворение. Я поцеловал ее, прежде чем она успела закончить, и я не отрывался от ее губ много часов, пока не наступила ночь, и ей не нужно было идти домой.