Теперь все шесть ее "джентльменов" были в наших руках, в том числе ирландский предатель Барнуэлл, и мы знали все.
Но она не лезла в карман за ответом - или за наглой ложью.
- Я не знаю Бабингтона! - бросает она.
Суду предъявляется ее собственное письмо.
- Я этого не писала! - звучит новое лжесвидетельство.
Два ее секретаря, даже не под пытками, клянутся на Библии, что писала.
- Они лгут! - твердит она вновь и вновь. - Слово королевы!
Ее слово?
Моя задница - вот что такое ее слово!
Хотя нет, в моей заднице куда больше правды!
К тому времени, когда перед судом предстали Бабингтон, иезуит отец Баллар и другие "джентльмены" - заговорщики, я была вне себя от бешенства.
- Пусть получают полной мерой и по всей строгости! - визжала я.
Во время казни Бабингтон продолжал шептать: "Раrсе, parce, Domine" "Помилуй, помилуй, Господи," - когда палач уже вырезал и вынул из груди сердце. И это я, помнящая сожжения при Марии, распорядилась устроить подобное зверство?! Задыхаясь от слез и тошноты, я отправила новый приказ: "Остальных повесить до полного удушения, лишь затем холостить и потрошить!"
И все это из-за Марии.
Она продолжала биться, как умирающий гладиатор. Вскинулась на Берли:
- Вы негодный судья - вы мой враг!
И что же ответил мой Дух, мой лучший слуга, поистине правая рука моей души, сухим голосом законника? "Вы заблуждаетесь, мадам.
Я всего лишь враг врагов моей королевы!"
Ей нечем было защищаться, помимо лжи и угроз, слез и возмущения, - она могла сколько угодно портить ими воздух, все равно вердикт оказался: "Виновна".
И тут стало видно, как любят меня и как ненавидят ее! От Корнуолла до Карлайла благовестили церковные колокола, пылали праздничные костры, звучали псалмы и молитвы, словно вся Англия желала плясать на ее могиле. Два десятилетия народ ненавидел "гадину", "русалку", "блудницу", теперь он алкал ее смерти, жаждал крови, требовал возмездия.
А я сражалась за ее спасение, как тигрица сражается за детеныша. Когда Уолсингем вернулся с севера, гордый и предовольный собой, я не подписала смертный приговор.
Он стоял как громом пораженный, потом затрясся с ног до головы.
- Назовите хоть одну причину, мадам, - кричал он, желтый, дрожащий, по которой надо спасать эту змею, которую вы пригрели за пазухой и которая все двадцать лет пыталась ужалить вас насмерть!
- Дружище, назову три, пять, шесть! - стонала я. - Она - королева, помазанница Божья, она - женщина, моя родственница, она - из Тюдоров и моя наследница! Если подданные начнут распоряжаться монаршими жизнями, кто знает, в какие пучины хаоса мы погрузимся?
Представьте, что я ее казню, - что ж, пройдут годы, и на ее смерть сможет сослаться каждый, кто захочет казнить другого английского короля или даже, упаси Бог, объявит, что королей вовсе не нужно! Прочь, оставьте меня!
И он меня оставил, чтобы тут же слечь с воспалением желчного пузыря. Никто из наших врачей не мог ему помочь, кроме недавно прибывшего в Лондон португальца, бежавшего от Инквизиции еврея Лопеса. Я посылала Уолсингему лекарства, травы, коренья, бульон с моего стола, но в вопросе о Марии не уступала. С ним я справлялась - он-то один. Но парламент - пятьсот разгневанных мужчин, от них не отмахнешься.
Сознаюсь, они меня тогда обошли - Уолсингем, Берли, Хаттон, они все. Когда мне предложили доверить вопрос парламенту, я охотно согласилась пусть все королевство, весь мир увидят ее вину!
Одного я не учла: если за дело возьмется парламент, мне ее не спасти.
Пылкая депутация подступила ко мне в конце года, когда я гуляла в Ричмонде, тоскливо пересчитывая последние желтые листья. Спикер поклонился весьма учтиво, но его выставленная вперед челюсть и злобный взгляд говорили о другом: "Правосудия, миледи, мы требуем правосудия! Королева Шотландская осуждена, она утратила право жить! Мы не видим законной причины не казнить ее, как любого другого преступника".
- Если б речь шла только о моей жизни, - прослезилась я, - пальцем бы ее не тронула!
Но я думаю не только о себе. Молю вас, добрые люди, примите мои благодарности, извините мои колебания и удовольствуйтесь сим безответственным ответом!
Но они не удовольствовались.
Они требовали ее крови вот уже десять, нет, четырнадцать лет, с тех пор как казнили Норфолка.
А теперь, когда Филиппу удалось погубить Вильгельма, когда мне что ни день угрожали убийцы, парламент был непреклонен. Я надеялась на свое вето La Reyne nе Veult! - Королева не дозволяет! - но меня одолели, попрали.
Мой отец бы до такого не довел - у него были свои методы! Но моя задача была сложнее - не отнять жизнь, но спасти, - и вот меня, победили.
И этого я никогда себе не прощу.
***
Робин взял Зютфен и вернулся в Англию - прямо с корабля вскочил на коня, скакал всю ночь и явился на рассвете - как в прежние дни!
Но в этом зимнем мире не пели птицы. И в первых лучах света даже его любящие глаза не могли заслонить от меня печальных перемен в его облике волосы уже даже не поредели, а просто вылезли, лицо покраснело и вспотело от долгой скачки, старые мышцы окостенели - слишком долго он был в доспехах, слишком много времени провел в седле.
- Робин - о, сердце мое! - Я отвернулась и заплакала.
Все равно его возвращение - и радость, и триумф!
- Мадам, дозвольте представить моего пасынка, молодого Эссекса! попросил Робин.
Его так и распирало от гордости - в тот вечер весь двор собрался приветствовать героев. По его знаку из-за канделябров выступил высокий юноша и оказался в залитом светом пространстве у трона.
Ужели это тот мальчик, которого он брал с собой? Если так, он вернул мне мужчину, и великолепного...
Высокий, выше Робина и Рели, гибкий, он был весь огонь, пламя свечей меркло перед огоньками в черепаховых глубинах его ярко-черных глаз. Язычки пламени таились в завитках спутанных кудрей, то ли бронзовых, то ли золотых, а улыбка озарила бы самый сумрачный день. Взгляд без тени злобы, мальчишеская улыбка, словно восход солнца. Поклон, легкий, даже как бы незавершенный, тронул меня до глубины души...
- Окажите ему честь, леди, он прославился при Зютфене, гарцуя на коне, как юный Александр, когда тот впервые обагрил кровью меч и шпоры на полях Херонеи...
Юноша вздрогнул, полуобернулся.
- Молю, сэр, умерьте ваши хвалы! - сказал он гневно. - Я недостоин.
Покраснел!